– Жисть як жисть, – подумав, сказал Омельян. – Такое у неи свойствие. И диды, и прадиды наши так жилы. От у мене, до примеру: в одном глазу свет, а в другому темнота. Прымырывся. И ничого. Жить можно.
Но Нестор не принял шутливого тона.
– Не хочу, шоб так було. Через то й на муки готовый, и на тюрьму, – заключил он.
Старший брат только тяжело вздохнул.
– Вси обещають… и цари, и паны, и попы… только не сполняють. – Омельян говорил тихо, и как будто даже извиняясь. – От и вы… затеялы революцию… пять раз бабахнулы – и розбиглись хто куда…
– Це тилькы начало! – рассердился Нестор.
– Ладно. Жисть покаже, – уклончиво ответил Омельян и решительно предложил: – Ну, шо ж. Ще трошкы травычкы откусим?
И снова две косы принялись равномерно подрезать отаву. В небе не умолкал жаворонок, степь дышала покоем и свободой.
Они не обратили внимания на двуконную линейку, что неспешно ехала вдалеке по пыльной степной дороге. Помимо возницы в ней было еще трое. Обычные селяне, в картузах, потертых свитках, стоптанных сапогах. Они оглядывали степь, словно любовались буйным разнотравьем, и щурились от яркого солнца. Молчали.
Возница указал кнутовищем на фигуры двух косарей. Приглядевшись, остальные закивали головами.
Линейка свернула на узкую, малоторную дорогу. Поехала по ней. У небольшой копенки свежескошенной травы ездоки заметили одежду, глечик с водой…
Близ косарей линейка остановилась. Один из ездоков соскочил на землю, потянулся и пошел по покосу, с крестьянской старательностью переступая через валки срезанной травы. Шел не к братьям, а к копне, где лежала одежда.
Нестор напряженно наблюдал за ним. Но спокойный, свойский вид селянина, его неторопливая походка не предвещали ничего недоброго.
– Не скажете, землячки, як тут покорочше до имения пана Яки… – Кучер еще не успел задать вопрос, а какое-то звериное чутье уже подсказало Нестору, что сейчас произойдет. Не выпуская из рук косу, он бегом бросился к копенке.
Но тот, с линейки, оказался проворнее. Он тоже побежал и в несколько прыжков, опередив Нестора, оказался возле одежды. Поднял ее, ощутил непривычную тяжесть. Вытряхнул на скошенную траву револьвер.
Нестор, подбегая, замахнулся косой:
– Одийды! Зарижу!
«Селянин» выхватил из-под рубахи наган, направил на хлопца:
– У меня смерть свинцова… Нестор Махно! Сдавайся!
Подбежали и остальные трое.
Нестор с косой в руке затравленно смотрел на обступавших его людей.
– Не пидходь! – сказал он угрожающе. Лежащий на траве револьвер словно магнитом притягивал его взгляд. Схватить бы, и еще неизвестно, чья бы взяла.
Но один из приехавших: коренастый, жилистый, ловкий – быстро наклонился, поднял с травы кольт, сунул себе за пояс. Остальные, заметив, что Нестор на какое-то мгновение замешкался, одновременно сзади и с боков навалились на него, заломили руки.
– За шо вы його? – спросил подбежавший Омельян.
– Иди, иди, солдат, – ответил тот, что был с наганом. – Он знае, за шо! А твое дело инвалидное.
Они повели Нестора к линейке. Нестор зашелся в надсадном кашле…
У линейки они деловито связали ему руки.
– Ты матери не спеши сообчать, – попросил Нестор Омельяна. – Хай лышний день в спокое пожыве.
Вытирая слезящийся глаз, Омельян смотрел, как линейка, поднимая легкую пыль, скрывалась вдали…
Бескрайняя степь колыхалась в мареве. Жаворонок трепетал в небе, привязанный к земле ниточкой своей незамысловатой, но неизъяснимо сладкой для человеческого уха песни. Тишь, покой, безлюдье. Дикое поле вмиг поменяло свой облик, как это случалось тысячи раз.
Часть вторая
Глава восемнадцатая
В тюремной кузне коваль заковывал Нестора в кандалы. Сначала заклепал браслеты на запястьях, затем принялся за ноги.
Нестор был весь в синяках и кровоподтеках. Видно, над ним хорошо поработали и в Гуляйполе, и здесь, в Александровске. При каждом ударе молота о наковальню он морщился от боли.
– Не спишы, дядя! Тыхише! Больно…
Кузнец не обращал внимания на просьбы Нестора, его лицо было бесстрастным. Для него это была обыденная работа, с теми же чувствами он в дни своей молодости подковывал панских коней. Увесистый молоток стучал по приложенным к наковальне закраинам кандального обода.
Стражник, стоявший рядом с Нестором, усмехнулся:
– Ничого, ты ще радый будеш, шо больно. Больно – значить живый.
Закончив работу, кузнец сложил в железный ящик молоток и другие инструменты и стал мыть руки под чугунным умывальником.
Махно попробовал шагнуть. Это оказалось непросто. Короткие, стесняющие движения цепи связывали его руки и ноги, и между ними сверху вниз была протянута еще одна цепь, которая заставляла даже маленького ростом Нестора сгибаться.
Второй шаг, третий… Махно пошатнулся. Стражник его поддержал.
– Ничого, научишься, – сказал он. – В цепях кажный человек, як дитё, заново учится ходыть… Только, видать, тоби недолго ходыть осталось. Не горюй.
Четвертый шаг, пятый… Звон железа.
Дверь за Нестором закрылась, и он очутился в той самой камере, где не так давно уже успел побывать. И лица знакомые: Мандолина, Сало…
Все обитатели камеры смотрели на Нестора, на его кандалы. В эту камеру узников в цепях помещали не часто. Мандолина даже присвистнули:
– Тю! Шоб мои очи повылазили! Кнокаю, быстро же ты отлетался… Сало, ослобони топчанок!
Тучный Сало быстро собрал свои пожитки и покинул лежак.
Махно, гремя железом, неуклюже добрался до топчана и обессиленно свалился на него. Мандолина присел рядом.
– Окольцовали, значить, пташечку? Большое уважение! – Он наклонился к уху Нестора: – Ты хоть тумазишь, чего? Похоже, тебе до цього готовлять… – Мандолина сделал выразительный жест, показывающий петлю на шее. – Видать, ты им добре в борщ насцал, раз они до тебя с таким почетом. – Он смотрел на знакомца с укоризной и восхищением. – А мог бы купыть себе волю. Ну, кинул бы им всё «рыжьё», шо в карете махнул… А карет с «рыжьем» багато. Другую бы пошарпав.
Нестор не ответил. Лежал в своих кандалах, глядел в потолок.
Мандолина только вздохнул: никак не получалось у него разговорить Нестора. Потом, желая отвлечь его от тяжких дум, спросил:
– Слышь, я тебе ще не говорил, за шо меня Мандолиной кличут? А от за это…
Он оттопырил губы и, теребя их пальцами, раздувая щеки, издал звуки, удивительно напоминающие игру на мандолине. И даже похоже воспроизвел мелодию знакомой песни «И шумыть, и гуде…».
Камера оживилась:
– Давай ще, Мандолина!
– Оту заграй, про Маньчжурию!
Но успех у публики нисколько не обрадовал «артиста». Мандолина видел, что Махно по-прежнему мрачен. Он прекратил «музыку».
– А Салом його за шо? – Нестор указал на бывшего хозяина лежака.
– Комедь! Три месяца у своей мамзели в погребе ховался. Мамзеля испарилась, а в погребе, вирыш – ни, только одно сало. Ничого больше!.. Жрал, жрал и не выдержав. Пишов, сдався полиции. Не можу, говорит, больше сало жрать, хочь застрельте! Правду говорю, Сало?
– Ну, було!.. – лениво отозвался Сало. – На допроси следователь, зараза, мени шмат сала показав, так я им все-все рассказав. Даже те, чого й не знав. Так сало зненавыдив.
Махно чуть заметно улыбнулся, а потом зашелся сухим, похожим на кашель смехом.
– Ну от! Повеселев! – обрадовался Мандолина. – Главне дело, не нашатырься. Пока на веревкие не сушишься, ще може багато чого в лучшу сторону вывернуться. – И, наклонившись к Нестору, добавил: – Знаеш, кому на роду написано утонуть, того не повесять.
В следственном помещении тюрьмы перед исправником и одесским следователем сидел Петро Шаровский.
– Ну что ж, Петро, – сказал исправник, – дело ты сделал доброе. – Он заглянул в лежащий перед ним список фамилий и имен, испещренный пометками. – Помог… помог царю и отечеству!
Он поднял глаза вверх, как бы желая увидеть портрет императора, но вспомнил, что не в своем кабинете. Вновь обратил взор на Шаровского, который то и дело приглаживал пятерней растрепавшуюся шевелюру: изо всех сил старался понравиться.
– Как говорится, добро за добро. Мы тоже не звери. И вот… решили тебя отпустить. – Петру показалось, что исправник поглядел на него ласково, и даже голос у него стал иной, не казенный. – Только вот эту бумажечку подпиши и иди…
– Шо за бумажечка? – насторожился Шаровский.
– Преступление твое, Петро, большое, но мы его вычеркнем, забудем. А ты в благодарность будешь время от времени кое-что нам сообщать… так, мелочи… о всяких неблагонадежных лицах… о замышляющихся преступлениях. Ты и сам, как я понял, это не одобряешь. Только и всего! – И исправник подсунул под руку Шаровскому бумагу, обмакнул перо, протянул.
– Не! – испуганно отодвинул бумагу Петро. – Не надо! Я лучше в тюрьми буду! Не отпускайте мене! Бо вбьють!
– Ну что ты! Кто узнает! Мы тебя еще немного в тюрьме подержим. Хочешь, в кандалы закуем? А потом… потом выпустим.
– Закуйте! А тилькы лучше пока держить в тюрьми! Бо воны догадаються. Там этот… Антони… То ж прямо дьявол. И Семенюта, и Нестор…
– Да кого тебе теперь там бояться? – вступил в разговор следователь из Одессы Кирилл Игнатьевич. Говорил он тоже ласково, успокаивающе: – Ты же всех их перечислил. Кого уже взяли, остальных со дня на день возьмем.
Но Шаровский в сомнении качал головой:
– То ж Гуляйполе. Узнають! Там вси про всих все знають. Там людыну заризать чи пристрелыть шо собаку ногой ударить!.. Не, лучше держить мене в тюрьми! В одиночний камери! Хочь на одному хлиби з водою…
Он переводил умоляющий взгляд со следователя на исправника. Пытался догадаться, о чем они думают.
Те размышляли. Затем исправник обратился к стражнику:
– Уведи его! Скажи, я велел, чтоб заковали в кандалы и провели по коридорам…
– Слухаюсь!
– Да! Дай ему пару раз по роже, чтоб следы остались!
Шаровский начал догадываться, что замыслили его благодетели.