Нестор улыбнулся. Ему нравилось думать об анархическом будущем. Ему нравилось, что он не одинок в своих мечтах. И наивный, почти детский восторг анархистов перед завтрашним днем, который в один миг изменит людей, вовсе не казался ему фантазией.
Глава двадцать первая
Рано утром надзиратель – не Михалыч, а другой, молодой, рослый – загремел засовом. Синяя форма ему была явно тесна, а фуражка сидела на затылке. Лицо его пересекал сабельный шрам, нос тоже пострадал и был как бы слегка разделен на две части.
– Махно! Собирайся! Миску, кружку, ложку, одеяло с собой!..
– Куда?
– Тут не спрашивают.
Они пошли по длинному коридору, свернули. Спустились по железной лестнице на другой этаж.
– Давай, давай скорее! – торопил надзиратель.
– А мне спешыть никуды, – огрызнулся Нестор.
– Шибко разговорчивый, – замахнулся надзиратель.
Но Нестор взглянул на него так, что тот ударить не решился.
Зато, отворив дверь, втолкнул Нестора в камеру с такой силой, что тот упал на пол. Миска, кружка, ложка и одеяло разлетелись в разные стороны.
– Забирайте то, что просили! – сердито сказал тюремщик, закрывая дверь. – Часы со звоном!
Поднявшись, Махно увидел перед собой Мандолину. И еще около десятка чумазых лиц, глядевших на него весело и с интересом.
– Ты чем же так Квазимоду обидел? – спросил Мандолина, усаживая его на свободный лежак.
– Поговорили по дороге, – объяснил Нестор.
– Во! Я базлал: мал уголек, а затронешь – обсмалит. – Мандолина представил Нестора сокамерникам, которые тем временем подобрали разбросанные вещи и кучкой сложили их близ ног Махно: – Звать Нестор. Кликухи нема. Хохол. Сколько он рыжья стырил, мы все вместе столько даже не видали… Выпьеш?
– Давай, – согласился Махно.
Мандолина жестом фокусника извлек из рукава пиджака «мерзавчик», протянул Нестору. Тот сделал «из горла» несколько глотков.
– Ложись, покемарь, – предложил Мандолина.
Махно прилег. Сил у него пока еще было не много.
– Скажи, Мандолина, а чего меня сюда?
– Приказ.
– Чий приказ?
– Инператора.
– Якого? Шо ты мелешь?
– А вот такого. – Мандолина показал ему розово-зеленую двадцатипятирублевую ассигнацию, согнув ее так, что виден был лишь красочный портрет величавого императора Александра Третьего.
Сокамерники рассмеялись шутке Мандолины.
– И зачем? – продолжил расспросы Махно. – Ну зачем ты це сделав?
– Все гуртом подумали: засохнеш ты там, у политических. Тут твоя шконка. Тут твоя братва. Тут тебя уважають. А там… там эти…
Мандолина надел воображаемое пенсне, задрал голову и стал бренчать на губах и при этом размахивать руками, изображая пылкого оратора. Пантомима была выразительная.
Камера отозвалась одобрительным смехом.
Вечером Махно молча наблюдал со своего лежака, как, собравшись под лампочкой, братва азартно играла в очко. Засаленные самодельные карты шлепались о доску стола, шевелились губы, подсчитывающие очки. Игроки напряженно ждали удачи или осечки. Кучка ассигнаций переходила от одного к другому и наконец исчезла в кармане мрачного, густо поросшего волосом человека с непомерно большими руками.
Пока оставшиеся в игре выгребали из карманов последние рублевки, Мандолина со вздохом разочарования отошел от стола. Подошел к Махно, заботливо поправил на нем одеяло.
– И нашо ты мене сюда затянув? – открыл глаза Нестор.
– Ты вроде и тертый калач, а не понимаешь, – ответил Мандолина. – Тут же все свои. Кой хто по мокрухе, – кивнул он в сторону играющих. – Я тут в авторитете. Грамоту знаю! Помиловку написать или другое чего. А ты при мне будешь, як вареник в масле… Надзиратели базлают, всех уголовных скоро в Сибирь или на Сахалин отправят. По дороге слиняем, я знаю як: два раза с этапа линял.
Махно смотрел, как ловко выпрыгивают карты из рук сдающего. Глаза играющих впивались в расклад. Азарт!..
– Я назад хочу, – задумчиво сказал Махно. – Я – политический.
– Ну, даешь! – улыбнулся Мандолина. – С яких это пор политически стали банки грабить?
– Так надо було.
Мандолина сделался серьезным:
– А у братвы на тебя большая надежа. Я им много чего про тебя набазлал. Хотели тебе общак поручить. Ну, общу казну. За характер и справедливость.
– Я – анархист, – упрямо повторил Махно. – Я за свободу… за волю!
– Покажи мне дурака, который не за волю! Мы все за волю! – усмехнулся Мандолина и, пробренчав на губах, напел известную в Москве тюремную частушку: – «Бога нет, царя не надо, мы урядника убьем, податей платить не станем и в солдаты не пойдем!»
– Я назад хо́чу, – твердил свое Нестор.
Утром он стал грохотать кулаками в железную дверь.
Сокамерники с мрачным любопытством наблюдали за действиями Махно.
Сразу несколько надзирателей, стражники и инспектор ворвались в камеру.
– В чем дело? – спросил инспектор.
– Переведить мене обратно! Я – политический! – заявил Махно.
– Инспекция пересмотрела ваше дело, – последовал ответ, – и определила его как уголовное… Вот и ваши… э-э… товарищи за вас просили, – кивнул инспектор в сторону уголовников и Мандолины.
– Неправильно! – возмутился Махно. – Я за политику страдаю!
– Еще раз поднимете шум – в карцер на десять суток! – спокойно ответил ему инспектор.
Стражники закрыли дверь. Лишь на секунду приоткрылась «кормушка», надзиратель убедился, что буйный арестант уселся на лежак, и закрыл железное оконце в двери.
Один из сокамерников, тот, что порос диким волосом, по-видимому старший и очень важный здесь, подошел к Нестору.
– Не ндравимся мы тебе, сынок? – спросил он.
– Не в том дело, – ответил Махно дипломатично. – Я учиться хочу. Науку превзойты. Политическу. Разобраться…
– На каторге главна наука – наша, – пробасил старший. – Нам с тобой не по чину к господам в душу лезть. Все равно мы для них чужие. Спокон веку так было и так будет. Их право и их сила.
– Ничого. Я сдюжу, – упрямо сказал Махно. – Мне б только науку превзойты…
Старший удивленно пожал плечами:
– Будешь брыкаться, в карцер кинут. Там стынь да вода. А ты и так квелый, загнешься…
Помолчав и решив, что ему удалось убедить новичка, старший вернулся к своему месту.
…Прошел еще день, и на следующее утро уголовники все также резались в карты, должно быть, спать не ложились.
Превозмогая себя, Нестор поднялся со шконки, пошатываясь, побрел по камере. И снова начал стучать в дверь. Сокамерники его не удерживали. Вольному воля!
На этот раз дверь камеры открыл Квазимода, он был один.
– Махно, опять ты? – рассердился он. – Остынь, недомерок!
И с силой оттолкнул его от двери. Но Нестор удержался на ногах. На губах его вскипела пена. Он задергался в нервном припадке.
– Собака тюремная! – процедил он. – Я – политическый! Вернить мене в пяту камеру!
– Ты – дерьмо собачье! – Лицо Квазимоды исказилось. Он взмахнул кулаком. Но Нестор опередил его: с неожиданной ловкостью и мощью сложенными вместе кулаками тычком ударил Квазимоду прямо в пересеченный шрамом «двойной» нос.
Лицо Квазимоды залилось кровью. Он закричал, попытался вытащить из форменной куртки свисток, шарил рукой по карману, но никак не мог его нащупать – видимо, плохо соображал.
Однако свист все же раздался: в дальнем углу коридора крик надзирателя услышал его сотоварищ.
Раздался топот ног по коридору… Блатные, стоя возле лежаков, наблюдали, как Нестор пытался отбиться от дюжины крепких рук. Но где там! Несколько ударов по голове, и его уже поволокли по коридору. Двое тюремщиков остались возле Квазимоды, вытирали ему разбитое лицо.
Дверь камеры захлопнулась.
– Ну, все! Теперь его перемелют! – заметил старший.
– Трюмить будут от души, это точно.
– Эх, жалко! – вздохнул Мандолина. – Отчаянный був пацан!
– Чего «був»?
– Не выжыве. Я два раза в карцер попадав. Страшнише, чем в аду.
В тюремной кузнице на Нестора вновь набили ручные и ножные кандалы, после чего бросили в карцер – тесный, холодный и темный.
На каменных стенах проступала изморозь, на полу хлюпала вода. Слабый свет проникал в каморку то ли от упрятанной где-то лампочки, то ли сквозь узкую щель-бойницу, заменявшую окно. В углах копошились крысы.
Махно лежал на узком, сколоченном из двух досок топчане, без одеяла, поджав ноги и стараясь сохранить каждую частицу тепла в своем истощенном, ноющем от побоев теле. Если бы он мог посмотреть на себя в зеркало, то увидел бы синее лицо, заплывшие глаза и рассеченные губы.
Время в карцере можно было отмечать только по слабому звону ключей, нарушавшему тишину, когда надзиратель разносил тем, кто был заключен по соседству, хлеб и воду, открывая скрипучие, заржавевшие «кормушки». И еще издали, непонятно откуда, изредка слышались какие-то странные звуки: шорох, свист, глухие вздохи и дикое, нечеловеческое завывание. Словно это было послание от давних узников, что томились и умирали здесь, в этом угрюмом сыром каменном мешке. А то вдруг раздавался громкий крысиный писк.
Махно не знал, что находится на дне одной из башен Бутырки, некогда называвшейся Московским губернским тюремным замком за сходство со средневековой крепостью. Этот замок, расположенный далеко за Москвой, на пустыре близ солдатской слободы Бутырки, был построен в конце 1780-х годов по проекту знаменитого архитектора Матвея Казакова. Позже он создал также здание Московского университета и множество других известных дворцов и усадеб. Тюремный замок был заказан Екатериной Великой задолго до пугачевского бунта и как бы в его предвидении. Еще пахнувшие свежей известкой, казематы крепости заполнили осужденные участники бунта, приговоренные к каторге.
По прошествии времени среди заключенных возникла устойчивая легенда, будто и сам Емельян Пугачев томился здесь, на дне одной из четырех башен. Не в этой ли? Тогда, в самом начале, в Бутырке ещё не было карцеров-одиночек, и, по переданию, якобы для вожака вольницы специально выковали железную клетку и в ней его содержали. Спустя годы на подворье замка и в самом деле можно было увидеть кованую железную клетку, она как бы свидетельствовала о достоверности легенды. Впрочем, казнен Пугачев был задолго до возникновения Бутырки. А клетка? Возможно, это была та самая, в которой везли в Москву плененного Емельку.