А Нестор, оглядев площадь и не увидев никого из знакомых, подошел к дедку, ожидающему пассажиров на своей убогой таратайке.
– Ну шо, диду, в Гуляйполе отвезешь?
– Можно и отвезты, – отозвался дедок. – Вы это… як потерпилый просыте? Чи, може, у вас грошенята водяться?
– Найдуться. – Махно вынул из кармана бумажного «мыколайчика».
– Ну шо ж, – согласился дедок, коротко взглянув на ассигнацию. – Хочь царь и скынутый, а пока шо ще в цене.
Нестор уселся в таратайку, днище которой было притрушено соломой. Таратайка медленно тронулась.
– А скажить мени, добродию, може, знаете, яки тепер гроши будуть? – спросил дедок. – И скоро, чи ни? И якый буде патрет? А то мени вже якось давалы пьять рублив з патретом. Там був якыйсь пан в шляпи. Сказалы, шо наш прензидент, чи хтось. А шо выяснилось? То не гроши булы, а картынку з якогось журналу выризалы. Обдурылы дида. Прышлось в хати на стену прыклеить, шоб хоть якаясь польза була.
– Грошей, диду, скоро совсем не буде.
– Так-так… Царя не буде, грошей не буде… може, и хлиба не буде?
– Хлиб на Украине всегда буде, – твердо ответил Махно.
– Н-но!.. – Дедок дернул вожжи, но лошадь не прибавила хода.
Дедок задумчиво покачал головой:
– Оно конешно. Нашо ти гроши, як товару не буде. А його такы скоро не буде. Зводы стоять, фабрыкы стоять. Селянын, правда, ще трошкы копаеться на своей земельке. А земелькы – з рукавычку, не бильше.
Махно смотрел вокруг. Где-то далеко-далеко виднелись тополя да хатки. А вокруг степь. Родная, бескрайняя! Зелень озими, зелень пастбищ, чернота паров и перелогов. И жаворонок над головой, совсем как тогда, когда они с Омельяном косили отаву. Над дальним хуторком парил в небе, раскинув мощные крылья, коршун, высматривал добычу. И вдруг замер как подвешенный…
Свобода!.. «Будьте как звери степные»!..
Махно встал на ноги, удерживая равновесие и покачиваясь на прыгающей на ухабах таратайке.
– Ты, солдатик, не вставав бы! – попросил дедок. – Ще завалышься сослипу.
Махно не ответил. Его глаза, затененные очками, впитывали простор родной земли. Музыка степи звучала в его сердце. Не наслушаться ее досыта! Не напиться досыта степного ветра!
– Потише езжай, диду!
– Тыхише вже нельзя, – ответил дедок. – Тыхише кобыла не позволяе. Остано́выться.
– Ну, тогда стой!
Махно неуклюже – все еще сказывалась тюремная слабость – слез с таратайки, протянул дедку деньги.
– Да ты и проихав всього ничого, – удивился дед, но деньги взял. – Як же ты…
– Пеши пойду. Степом. Он до хутора, – показал Махно на тополя. – А там стежка до самого Гуляйполя выведет.
– Так ты шо ж, не слипый?
– Все бачу. И тебя, дядько Гнат, бачу! Шо ж с тобой сталось? Сывый весь та скрюченный…
– Та то як хтось з револьверта в мене… якусь жилу пуля перебыла… Слухай! А як ты взнав мене?
– Та взнав… – Махно снял очки, и Гнат Пасько увидел глубоко ушедшие под надбровные дуги, затаенные, но зоркие и колющие глаза Нестора.
– Нестор?.. Ты, чи шо?..
А Нестор уходил… Свернув с дороги, ни разу не обернувшись, он широко, хоть и не очень твердо ступал по сочным весенним травам.
– Свят, свят, – несколько раз торопливо перекрестился Гнат Пасько и, схватив кнут, со всей силы огрел не ожидавшую такой ярости кобылу. Та, взбрыкнув, понесла гремящую таратайку по пыльной дороге…
На крошечном хуторке Махно остановился у колодца. Прогремел, раскручиваясь, барабан, звякнула цепь. Плюхнулась в воду бадейка… Родные звуки!
Не без труда он вытянул бадейку, поставил ее на колодезный сруб. Тело еще не набрало силы.
Медленно, с наслаждением он пил хрустальной чистоты холодную воду. Отдышавшись, снова пил. Потом, сняв очки, окунул в воду лицо. Выпрямился, вытер лицо краем шинели. Пошел по протоптанной в степи стежке дальше, снова закрывшись от солнца темными стеклами. Увидел стадо коров, мальчишку-подпаска и девчушку, голоногую, в выгоревшем платьице. Она помогала подпаску, бегала вокруг стада и размахивала кнутом.
– Ну куды вы! Куды! Заразы! – хныкала девчушка.
– Настя, – прошептал Нестор, но через мгновение осознал, что Настя давно выросла.
Он помахал девчушке рукой и зашагал дальше…
Узкая стежка привела его к старой цыганской кузне. Он уже прошел было мимо, но на миг ему показалось, что над развалинами стелется едва видимый дымок. И он вернулся.
Среди полуобрушенных стен копошилась детвора, незнакомая юная поросль. Как и во времена его детства, здесь горел костерок и пеклась принесенная из дому картошка.
Увидев незнакомого дядьку в черных очках, мальчишки и девчатка вскочили. Более робкие выпрыгнули в окошки, попрятались за стенами. А те, что посмелее, не тронулись с места, настороженно смотрели на пришлого. Один мальчишка застыл с полусъеденной картофелиной во рту.
– Не бойтесь, хлопцы! – успокоил их Нестор и присел к костерку, бросил в него пару веточек. – Ну шо, вкусна картошка?
Сероглазый мальчишка молча протянул ему половинку. Махно попробовал.
– В песке пекли?
– Ага.
– Вку-усна! – сказал Нестор. – Молодцы… А звать же тебя як?
– Иван. – И, подумав, мальчишка добавил: – Иван Карпович Махно.
– О, так, выходит, мы с тобою родычи, Иван Карпович? Я тоже Махно. – Нестор провел рукой по густой мальчишеской шевелюре. – До чого ж интересно все на свете устроено! Совсем недавно тебе ще не було, а тепер ты есть.
– Я всегда був! – нахмурился мальчишка.
Глава двадцать шестая
У тына старой махновской хаты собрался народ. Тут уже и торговки, которые первыми узнали Нестора на станции, и Гнат Пасько, и соседи… Разговоры, пересуды…
– Черни окуляры… то так надо. Бо як гляне, хто слабый – обмырае.
– Понятно. Девять годов в ями. Одичав. Очи не людськие сталы…
– Та ну, дурныци! Бабськи балабоны!.. Голгочете, як ти гуси!
– Яки балабоны! Яки балабоны! Все ж знають, його тры разы вешалы, а вин из петли выскакував, як заговоренный. Желизных кайданов николы не снималы, бо боялысь. Кажуть, с чортом знался…
– Та балабоны…
– Не знаю, яки там балабоны, – солидно изрек Гнат как единственный свидетель, – а тилькы як он ти свои чорни окуляры сняв и глянув, так у мене душа в пятки скаконула. Страшни очи! А кобыла моя так поскакала, наче чортяка батогом огрив…
Все смолкли, как только возле двора появился Нестор. Расступились.
– Ну, здорово, земляки!.. – сказал Махно. – Не ждали?
Ответом ему было молчание. Страх сковал односельчан. Впервые они видели человека, вернувшегося живым после висельного приговора.
А какой переполох был в хате!
Евдокия Матвеевна металась от печи к сундуку, то поправляла расставленные на столах тарелки, то примеряла нарядные хустки. Время не пощадило ее. Сморщилось лицо, поблекли глаза. Молодицы, помогавшие ей накрывать на стол, бестолково сталкивались друг с другом.
– Капусту, огурци по краям! – командовала хозяйка. – Рыбу в середку!.. А стаканы! Де стаканы?.. Ой, Боже!..
Она оглядывала сыновей, чинно сидевших под стеной на лавке. Одноглазый Омельян, Карпо, Савва. Последние двое были в солдатских рубахах со следами погон. Под ногами путались дети – не меньше дюжины.
– А де ж Грыцько? – спросила она. – Надо, шоб все братовья вместе булы.
– Прийде сейчас. За своею Тоською побиг.
– Ой, Господи! – всплеснула руками Евдокия Матвеевна. – А про Настю забулы? Бижы, Карпо, скажы: просым з почетом!..
Карпо поднялся. Но Евдокия Матвеевна в распахнутую кухонную дверь увидела Нестора, который разговаривал с окружившими его сельчанами.
– Стой! Не ходы! Бо Нестор уже в двори!
Карпо остался на месте, но что-то прошептал «Ивану Карповичу», востроглазому сынишке, примчавшемуся вслед за Нестором от старой кузни. И тот, кивнув, тотчас исчез…
Нестор вошел в родную хату. Она, и без того малая и тесная, сейчас стала и вовсе крохотной из-за расставленных столов и лавок, набившейся родни.
Евдокия Матвеевна, обомлев, смотрела на застывшего у входа Нестора, узнавая и не узнавая его. Черные очки делали сына чужим.
Наконец Нестор бросился к матери, обнял ее. И тут Евдокия Матвеевна, словно признав свою кровинушку, стала целовать его и одновременно плакать и голосить…
Братья, невестки, племянники-малолетки – все встали с лавок, ощущая святость минуты. И Нестор, поддавшись этому чувству, опустился перед матерью на колени.
И мы с вами, читатели, должны ощутить библейскую значимость момента. Простые, понятные переживания, роднящие человека с верой, испытывали все присутствующие в хате.
Может, теперь все изменится? И не будет больше отчаянного бунтовщика с душой несгибаемого лермонтовского Вадима? Может, история Украины и даже всей России пойдет по другому пути? Будет мирно жить себе в Новороссии еще один хлопец, работать хлеборобом, или мастером у вагранки, или артистом? А не исключено, что и кем позначительнее, повыше: талантов и воли у Махно хватит на десятерых, и тягой к учению он не обделен. Вдруг сейчас пробудятся в нем доброта, участливость, сыновья забота? Может быть…
Но закипал уже российский кровавый котел, куда бросили закваску неудержимой бескрайней свободы, своеволия, казачьей хмельной гульбы! Как выскочишь из него? Да и отпустит ли Нестора его вторая и всесильная мать – русская Революция, которая, растоптав красные банты и цветы, превращалась в бунт – тот самый, бессмысленный и беспощадный?..
Нет, ничему этому не дано осуществиться. Но мы запомним застывших в немой сцене братьев и их родню, мать, которой предстоит иссохнуть в тоске по единственному оставшемуся в живых, младшенькому сыну, в то время как он будет умирать от старых болезней и ран далеко на чужбине, в нищете, голоде и холоде…
Но это потом, потом… А сейчас – несколько минут надежды. Мимолетная улыбка судьбы.
Евдокия Матвеевна, обхватив Нестора за плечи, заставила его встать. Черные очки мешали ей разглядеть лицо сына.
– А шо ж это люды брешут, шо у тебе очи сталы як у вовка? – спросила она, вдруг перестав причитать, будто уже покончив с ритуалом. – А ну, снимы окуляры! Снимы!..