Нестор снял очки. И Евдокия Матвеевна даже слегка отшатнулась, так поразил ее изменившийся взгляд сына. Но она одолела этот взгляд.
– Ну от, ну от! – сказала она с облегчением. – Очи, яки булы, таки и осталысь – людськи… Пострадалые, конечно, в той темныци. Так на то ж она и называеться темныцею.
И тут все в хате оживились. Нестор обнимался, целовался с братьями.
– Ну, браты! Ну, родные! Да я б вас на улице ни за шо не узнал: селяне. Як есть селяне! Дядькы!
Одноглазый, поседевший – ему уже за сорок – Омельян был окружен детворой. Карпо пришел со своими четверыми. Среди них был и сероглазый «Иван Карпович», с руками в саже, только что куда-то смотавшийся и вновь усевшийся рядом с отцом. И Савва был здесь, тоже не только семейный, но и многодетный.
Нестор потрогал медали, которые надели средние братья.
– Отвоевали? Успели? А теперь, значит, додому отпустили?
Карпо и Савва улыбнулись:
– Сами себе отпустылы… На митинге порешылы: «додому»!
– Ну й молодцы!
Махно расцеловался со смущенными невестками, многочисленными племянниками и племянницами.
– А где ж Гришка? Все ще на шахте?
– Тут я! – отозвался от двери Григорий, протискиваясь сквозь толпу любопытных гуляйпольчан. За руку он тянул дивчину. – Здраствуй, братка! Це – Тося! – представил он подругу.
Махно поцеловал зардевшуюся Тосю, обнялся с братом.
Потом стал раздавать нехитрую мелочь, купленную в Москве на подаренную пьяным купчиком «катеньку»: цветные хусточки, папиросы. Детворе – конфеты.
Наконец стали рассаживаться за столами, накрытыми вышитыми праздничными скатертями. На столах стояла в тарелках всяческая снедь, какая только водится в украинских сельских погребах. Здесь были и упругие соленые огурчики размером с мизинец, и квашеная капустка, и грибочки, и маринованные баклажаны. В мисках паровали вареники. В других высились горы подрумяненных, притрушенных жареным лучком кур. А бутылок-то, бутылок! И «сизограй» в четвертях, и наливочки всех цветов и оттенков, включая темно-бордовый «спотыкач», и домашнее пиво в жбанах…
– А як же сухой закон? – оглядывая батарею бутылок и графинов, спросил Нестор.
– На Украине сухый закон только тогда, когда дождю давно нема, – пробасил Омельян. – В остальне время – закон мокрый.
Нестора посадили во главе стола, под образами. Неподалеку сел Григорий с Тосей. Махно украдкой, чтобы не смущать, оглядел будущую родственницу.
– А я, Гриша, думал, ты на шахтах уголек рубаешь. А ты он какой себе уголек достал… чернявенькая, и очи – угольки… Молодец!
Оттаивал каторжник. Семья. Родная хата. Родичей как грибов в корзине. Шутки, смех, писк детворы…
– Шахты вполсилы роблять, – пожаловался Григорий. – Шахтеров на войну смобилизовують.
– А кто ж под землей? – помрачнел Нестор.
– Додумалысь. Китайцев привезлы, видимо-невидимо.
– Это ж сколько народу погубила война, шо нам китайцев приходится завозить! – уже кипел Нестор.
– Хозяевам выгодно, братка! Нам гроши платыть надо, и хороши гроши. А китайцям супу дав та хлеба краюшку, «ходя» и радый: «пасиб, пасиб, хозян!» С голоду приехали! А шо народу повыбили, так это точно! Сильна йде прополка людского огорода! Богатеям на радость. Доход!
– Ну, в этом мы теперь будем разбираться. – Нестор снова надел черные очки. – Кто набивает на чужой беде свой кошель, тому…
Омельян, заметив, как насторожилась мать, подошел, положил руку на плечо Нестора:
– Не надо, братка, про политику! Ну ее к бесу, сегодня у нас праздник! – И он поднял было чарку, чтобы произнести «приветственную речь», но Евдокия Матвеевна едва приметным движением руки остановила его. Сел Омельян. И все притихли, застыли. Поняли: надо подождать.
Нестор тоже ждал.
Любопытные в двери как-то враз исчезли, расступились. В хату вошла стройная, рослая, полногрудая дивчина. Загорелая, с глазами дерзкими, голубыми, быстрыми…
Нестор никогда не видел такой дивчины в Гуляйполе.
А она остановилась, смущенная тишиной, воцарившейся с ее приходом, внимательными и восхищенными взглядами собравшихся. Потупилась, сквозь смуглоту щек проступила краска, и только улыбка, в которой читались и замешательство, и кокетство, говорила, что дивчина хорошо понимает все значение тишины и то, почему оказалась в центре внимания.
Нестор вглядывался в дивчину, словно силился вспомнить что-то скрытое за этой сочной, вызывающей красотой…
И дивчина наконец подняла голову. Ее лукавый взгляд встретился с напряженным, постепенно теплеющим взглядом «блудного сына»…
– Та то ж наша Настя! – нараспев воскликнула мать. – То ж Настя наша, сынок… Малость подросла…
Все засмеялись, как будто это они сами преподнесли вернувшемуся домой Нестору неожиданный подарок.
Настя тоже прыснула смехом, и залучились светом глаза.
Нестор только головой закрутил, потрясенный впечатлением, которое произвела на него бывшая босоногая, покрытая цыпками пигалица.
Мигом все раздвинулись, давая проход – и Настя оказалась рядом с Нестором, как и было задумано Евдокией Матвеевной.
Нестор, сидя, незаметно протянул Насте руку, и та протянула в ответ свою.
Рукопожатие. Знакомство сызнова.
Наконец-то Омельян как старший брат мог сказать заготовленные слова:
– Вы, мамо, и ты, молодший брат, и вси мои братовья и вси родичи… хто вирыть, а хто й не вирыть… а только чудо Боже есть, и мы сьодни цього чуда дождалысь… Убедылысь, шо бувае й таке, чого буть не може…
Чуть подрагивала чарка в крепкой крестьянской руке, блестел слезой глаз, и все стояли, подняв чарки и ожидая, когда скажет до конца свою нескладную, но искреннюю речь Омельян.
Лица, лица! Молодые, стариковские, детские. Сколько счастья и ожидания в них…
Весна на Украине!..
Кто бы мог предвидеть, что не пройдет и пяти лет, как от этой большой, дружной и сплоченной семьи почти никого не останется, а те, кому удастся спастись, будут страшиться голода, реквизиций, расстрелов. Ибо давно уже пролита кровь, давно попран закон, и семена дикой пугачевской свободы вызревают в запорожской степи.
Даже в сумерках хата все еще содрогалась от топота ног, плясок, нестройных песен и нетрезвых голосов.
А Нестор и Настя стояли в огороде, скрытые ветвями зацветающей старой груши. Лишь сейчас Нестор подарил девушке свой многозначительный подарок – колечко из настоящего золота. Тонкое, недорогое, но зато не выкованное из меди, какие часто надевали девчата из бедных семей. Настя быстро спрятала подарок, и не только от смущения: колечко по размеру подходило худенькой двенадцатилетней девочке, а не взрослой дивчине с крепкими, привыкшими к тяжелой работе пальцами.
Охваченный стремлением высказать близкой душе все, что накопилось в его странном диковатом существе за эти годы, Нестор был необычно говорлив, откровенен, воодушевлен:
– Мне такая жизнь открылась, Настя, такие далечины! Я ж як слепый жив… А теперь, Настя, я от такую толстую книжку… ну, в два-три дня одолеваю и своим умом додумываюсь, якие там мысли заложени… Человечество, Настя, всю свою историю до счастья стремилось, до справедливости, до коммуны, шоб жить в равенстви… с давних пор, когда ще и прадедов наших на свете не було. Но каждый раз эксплуататоры, заразы, топили волю в крови. Но мы, Настя, создадим у себя в Гуляйполе коммуны счастья и полного равенства, и люди до нас потянутся. Может, мы на всю землю пример покажем… Я, Настя, даже стихи начав писать. Може, я, Настя, первым поэтом в коммуне буду… днем буду работать, а вечером – стихи… От послухай!
– Та вже читайте, – прошептала Настя.
Нестор откашлялся:
– Стихи… От!
За дело! Слышите, за дело!
Довольно ползать у властей!
Долой опеку, жизнь созрела,
Гнет нужно снять – он враг людей!
Довольно брать, пора ей дать
Свободу – жизни одичалой…
Настя вначале слушала, приоткрыв рот, удивленная красноречием Нестора, не скрывая своего восхищения. Она так бы и слушала без конца, если бы оставалась той голоногой пигалицей, по-детски влюбленной в отчаянного гуляйпольского пацанячьего атамана. Но ей было уже за двадцать. Для украинской дивчины – перезрелый возраст. Вздымалась от учащенного дыхания ее грудь, рдели щеки, блестели здоровые крепкие зубы.
– Нестор Иванович! – перебила она поэта. – Я ще николы ни с кем не цилувалась, от хрест!.. Поцелуйте мене!
И неизвестно, кто кого крепче обнял: Нестор Настю или она Нестора?
– Ох… сомлила, – тихо сказала она, закрыв глаза и склонив голову на плечо бывшего каторжника.
– И я… – как-то по-детски признался Махно.
Вот здесь бы и начаться сказке о пылкой любви, о чудных малороссийских ночах, о детях… Тем более хата невдалеке ходуном ходила от веселой гульбы!
Но в сгущающейся темноте за тыном раздался лихой казачий свист:
– Нестор! Нестор!
Махно вскинулся:
– Федос!.. То Федос, Настя! Ждут хлопцы!
Настя схватила Нестора за плечи:
– Завтра, Нестор Иванович! Хай пидождуть! Куды вы тепер од ных динетесь!
Махно осторожно высвободился:
– Я скоро, Настя! Скоро!.. Хлопцы ж!
Нестор вышел на улицу, и его тут же окружили друзья. Только теперь это были не хлопчики, а молодые мужики, уверенные в себе, громкоголосые, энергичные. Многие в шинелях со следами погон.
Непросто Нестору было узнать Федоса, Ивана и Сашка Лепетченков, Сашка Калашника, Семку Каретникова, Тимоша Лашкевича, Марка Левадного. Пришли на встречу с «вечным каторжником» и несколько новых мужиков.
– Ну, Федос! – вырвался Нестор из крепких объятий Щуся, рослого, чубатого, черноволосого морячка. – Ну и силен!.. С трудом, но узнав!
И, поворачиваясь то к одному, то к другому, тыкал пальцем:
– А вы – Лепетченки! Иван… и Сашко! А це ты, Тимош?
– А то хто ж! – отозвался Лашкевич, поправляя проволочные очки.
– Професором стал?.. В очках.
– Подарок з фронту. Трошкы ранетый.