Махно отдернул руку, как от кипятка:
– Сдурел, Гнат? Ты эти панские дела забудь навсегда! У нас зараз свободное сообщество граждан, а не то шо…
– Та як же, – бормотал Гнат. – Та це ж… Як бы мой покойный батько на це глянулы… Шестьдесят десятын!.. З бумагою… и навечно… И детям моим и внукам. Так я понимаю?
– Правильно понимаешь, Гнат!
Меж тем двое селян, достав с воза кол, сделали затесь, и землемер, послюнив чернильный карандаш, написал на свежем срезе фамилию Пасько и вывел еще какие-то ему одному ведомые цифирки.
– От твой пограничный стовб! – сказал Гнату Лашкевич. – Будеш стоять тут, як часовой з ружьем…
– И буду! – откликнулся Гнат, улыбаясь щербатым ртом. – За свое – до смерти буду стоять!..
А волы продолжали блестящим лемехом резать жнивье. Толпа шагала следом, загипнотизированная небывалым зрелищем – дележом панской земли. Дошли до старого, посеревшего от времени столба с выцветшей надписью.
– Стой! – вновь закричал пахарям землемер. – Кончилась земля пана Данилевского, пошел перелог пана Фальцфейна…
– Дуй дальше! – приказал ему Махно. – Панской межи больше нема… вся земля наша, до самого Черного моря.
И волы потянули плуг дальше, словно шутя одолевая сопротивление влажной земли.
Федос Щусь ехал на лошади рядом с Нестором.
– А мы ж не только землю делим, Федос, – посмотрел на него Махно. – Мы армию создаем… Вольную анархистску армию, яких еще на свете не было… Они за свое стоять будут до смерти. Назад не дадут отобрать, хоть убей. Оружие надо всем раздать… Свистнул – и они тут. И столько, сколько надо. На своих конях, при своей амуниции. Сила!
– А хто отнимет? – усмехнулся Щусь. – Российськой армии уже нема, германы сюда не придуть, а в Киеве какаясь Рада… профессора та эти, як их… пысатели… Балаболы, словом. Ихний комиссар и тот смылся!.. Не, всё! Земля теперь навек наша! Никто до нас больше не сунется!
– Твоими бы устами… – задумчиво произнес Махно. – Оно бы хорошо. И дядько Гнат так же, як ты, думает, только он из-за своей малограмотности. А наука по-другому учит: передела земли, як и всякой собственности, без крови не получается.
– Сильно ты стал ученый, Нестор! Смотри, як бы тебя каким-нибудь министром не призначили.
– Не призначат, – нахмурился Махно. – Пока министров-анархистов ще не было.
– Так в чем дело? Будешь первый! – веселился Щусь.
Имение пана Данилевского обезлюдело. Вся мебель была на месте, и пол блестел, как всегда, и гардины висели на окнах… но – пусто. Не слышно голосов, смеха, не видно слуг.
Вместо картин – светлые прямоугольники. Старый пан держал в руках портрет сына-офицера. Медленно, шаркая туфлями, спускался он по лестнице, неся свое главное сокровище. Во дворе уже готовили к дороге старинный, но просторный рыдван. Были увязаны и приторочены к задку чемоданы и сундучки.
На полукружье трехступенчатого входа, уставленного крашенными под мрамор колоннами, Данилевский столкнулся с Махно.
– Оставляю вам все в полной сохранности, гражданин Махно, – спокойно сказал Данилевский. – Картины, извините, забираю… Вы, наверное, другие портреты захотите повесить? Карла Маркса?..
– Карл Маркс нам ни к чему, хотя уважаем, – ответил Махно. – А вы бы оставались. Все же хозяйство серьезное. Приглядели бы.
– Нет уж… Не впрячь в телегу коня и трепетную лань… Закрома полны хлебом, в кошарах полторы тысячи овец, скотники на местах. Так что сдаю как под расписку.
Нестор сощурился:
– Другой бы разорил все перед уходом… Или, может, надеетесь вернуться?
Данилевский пожал плечами:
– Кто знает. Украина столько раз горела, нищала и возрождалась, что… Господь лишь ведает. «И не только не стал роптать, но сказал: Бог дал, Бог и взял, да будет благословенно имя Его…»
– Верите?
– Не знаю. Но этим утешаюсь!..
Данилевский смотрел, как в обширный двор поместья въезжали телеги, брички, таратайки. Бабы сидели на узлах, дети были засунуты, как куклы, между тюками, мужики шагали рядом, держа поводья в руках.
Во дворе все они робели, оглядывались. Дом огромен, кругом чистота. Аллейки. Клумбы. Невдалеке аккуратные хозяйственные постройки под черепицей.
– Стало быть, коммуна прибывает, – сказал Данилевский скорее с грустью, чем с насмешкой. Он все еще держал у ног портрет, и так выходило, что в беседе принимали участие не двое, а трое. У молодого бравого офицера на полотне взгляд был холодный, твердый. Этот не простит. Евангелием не утешится. – Скажите, вы хоть понимаете, что такое высокотоварное хозяйство? – спросил старый пан.
– Прибыльное, – ответил Махно. – Дает продукцию на вывоз, на продажу.
– Примерно так. Раздавая землю, вы превращаете крупные хозяйства в мелкие. А они в самое короткое время станут еще более мелкими. У нас в Новороссии семьи большие, по восемь – десять детей. Крестьяне будут лишь потреблять произведенное. Исчезнет хлеб и все прочее – как товар. Города станут вашими врагами. Они придут к вам, чтобы силой забрать хлеб.
Махно, насупившись, размышлял. Он привык учиться у старших, образованных.
– Города такие, яки счас есть, не нужны, – произнес он наконец. – Это паразитические центры… А кроме мелких хозяйств у нас будут коммуны. Такие, як наша… Все образуется.
– А вы справитесь в коммунах? – спросил Данилевский. – С мериносами? С бухарским каракулем? С каракульчой?.. У меня были средства на селекцию. Я заставлял работников учиться и трудиться. Каракульча мне не давалась шесть лет. Сейчас она приносит до ста тысяч рублей прибыли… Даже в годы войны мы вывозили ее в Европу.
– Каракульча нам не потребуется, – твердо ответил Махно. – Шо хорошего вырезать ягнят из окотных маток и использовать эту нежную шерсть для парижских модниц? Нашим женщинам такие шубы и даром не понадобятся. Мерзость! Мы оденем их в простые полушубки!
– Возможно. Но каракульча – деньги. И притом немалые. На деньги мы и содержим ветеринаров, лаборатории… А-а!.. – Данилевский с досадой махнул рукой и направился к рыдвану. На минуту остановился. – Вольное крестьянство, не признающее ничего, кроме себя, – это вечная война, – сказал он, обернувшись. – Вы открыли ящик Пандоры. «И вылил он чашу свою в реки и источники вод, и сделалась вода кровью…»
– Ладно, не каркайте с вашей Библией! – начал злиться Нестор. – Скатертью дорога!.. А коммуну мы назовем «Счастье трудящихся». Так вот!
Но Данилевский уже не слушал его. Протянул портрет в открытую дверцу рыдвана, где его принял преданный Василь.
Винцуся сидела в углу темной кареты. Молчала. Глаза ее были заплаканы.
– Поехали скорей, папа!
Федос, Каретников, Калашник подъехали к Нестору.
– Нашо ты их отпустил? – спросил Федос. – Сам же учил: буржуазию надо под корень…
Махно не ответил. Думал. Слова Данилевского, похоже, задели его.
…А рыдван Данилевских под понуканье кучера уже тащился по степи. Навстречу ему, обремененные поклажей, двигались повозки будущих коммунаров, жителей имения «Счастье трудящихся».
Махно вошел в зал, по-хозяйски его оглядел. Светлые пятна на стенах, обитых штофом, раздражали его.
Лашкевич тем временем производил опись. Бормотал:
– Кресла старинной роботы, шесть штук…
– Тимош! – окликнул его Махно и указал на пятнистые стены. – Достань якие-нибудь портреты – пятна прикрыть.
– А чего ж ты позволил им портреты вывезти? Хай бы оставались!..
– То не наше. К чему тут панськи рожи! Нам Кропоткин нужен, Бакунин или шо-небудь такое, революционное. На крайность, про сельску жизнь…
– У нас в Гуляйполи дед Будченко добре малюет. Той, шо в театри декорации малювал.
– От и закажи.
Батраки, приехавшие в «Счастье», робко ступали по коридорам, заглядывали в анфилады комнат. Удивлялись окнам, высоким потолкам, ажурной лепнине.
– Викна яки-и… до неба!..
– И нашо таке? Розибьеш, скилькы ж грошей, шоб нове вставить!
Валили на пол тюфяки, тащили откуда-то венские стулья, столы. Не смолкал ор младенцев…
Перед Нестором возник седой, косматый, с висящими чуть ли не до полу рукавами, старший панский конюх Степан. Упал на колени:
– Нестор Иванович! Простить мене, шо тода вас, ще хлопчиком, трохы побыв! За коняку, яку вы загналы! Бес попутав. Не держить зла!
– Встань! – усмехнулся Махно. – Вот панские привычки… то руку целовать, то на колени… А шо побил меня тогда, так знаешь, Степан, меня с тех пор так жизнь била, шо твои побои мне батьковской лаской вспоминаються…
– Не сердытесь? – обрадовался Степан, поднимаясь с колен.
– Иди выбери себе комнату, пока все не заняли…
– Та не надо. Я при конюшни привык. Там у мене коморка. И кони под доглядом!..
А Нестор уже шел по дому дальше. Открыл дверь, осмотрел спальню с чисто застланной кроватью. Хорошая кровать. Большая. Дворянская.
– Тимош! А от тут я с Настей буду… Запиши!
Тимош заглянул в комнату.
– Кровать подходяща, – одобрил он. – А кабинет де буде?
– Каждой семье – по комнате, и только! Я не пан, если шо напысать – и на коленке смогу… «Кабинет»!.. А от библиотеку, скажи хлопцам, шоб не заселяли. То для учебы будет и образования.
Двор все заполнялся и заполнялся повозками.
– Федос, направляй во флигеля! – прокричал сверху Нестор. – В покоях уже полно!..
По соседству раздались громкие стуки то ли топора, то ли доброй кувалды, так что старый усадебный дом сотрясался.
В одной из комнат Нестор обнаружил селянина в опорках и рваной гимнастерке, который вершковыми гвоздями заколачивал высокую, украшенную резьбой двустворчатую дверь, коленом придерживая косо вставший горбыль.
– Як звать? – спросил Нестор, тронув селянина за плечо.
Увидев Махно, селянин уронил и гвозди, и молоток. Плохо еще укрепленная доска одним концом ударила по паркету.
– Так шо… цее… – пробормотал «новосел», – …значить… Кондрат Полищук.
– И чей ты, Кондрат?
– Так цее… батрак… з нимецькой колонии.
– И шо ж ты, Кондрат, такие красивые двери портишь?