Воевода, снова встав, поклонился царю, торопливо заговорил, часто моргая белесыми глазами.
– Сижу я – не дально место от Астрахани, слух ко мне идет, как колокольный звон по воде. Слух тот испытывал я через товарыщей своих, – не прогневись на меня, великий государь, слушая.
– Говори смело! Всякий слух о затеях моих супостатов мне угоден.
– Милославского Ивана Богданыча[397] послал ты, великий государь, брать Астрахань, и он в нее вошел.
– О том ведаю!
– Так вот, великий государь, Иван Богданович чинил расправу над изменниками не ладно. Пущих воров и бунтовщиков, заводчиков кровей великих, принял в свой двор и головам стрелецким и иным указал принимать их и кабалу на них брать.
– То, о чем говоришь, князь Петр, мне было слышно, но доподлинно неведомо, нынче направил я сменить Милославского, а на смену ему послал Одоевского князь Якова.
– Среди иных воров во дворе Ивана Богдановича кроетца такой убоец православных христиан, как Федька, поповский сын. Сам поп Здвиженский у Стеньки Разина, вора, был и его знамена и литавры воровские кропил святой водой… И те есть у него во дворе, кто убивал преосвященного Иосифа[398] митрополита.
– Да… воровство великое! Боярин стал становщиком… Добро! Пошлем туда указ. Ну твое челобитье, князь, где?
Воевода встал и, наклонясь, уронив шапку на пол, рылся в пазухе нижнего полукафтанья.
– Списано у меня… Где оно завалилось?
– Пожди искать бумагу! Зови, князь Петр, дьяка, – сказал громко царь.
На голос царя без зова воеводы вошел дьяк.
– Герасим, прими от князя челобитье, чти, о чем он бьет челом.
– Вот, нашел! – Воевода подал челобитье, дьяк, встав сзади князя Петра, читал:
– «Великому…»
– Отмени величанье имени моего, чти, о чем просит!
– «Роспись животам стольника и воеводы Петра Семеновича Прозоровского, что взяли у него воры, есаулы Васьки Уса: Васька Кабан, Стенька Шибанов, Калинка Кормщик, Васька Онбарев, Митька Каменной: орчак черкасское дело – сафьянной, буздуган[399] железной, оправной, сабля булатная, лук и два гнезда стрел, ожерелье жемчужное пристежное, ожерелье жемчужное женское, бархат персицкой, серебряной, колпак отласной, шит золотом, кафтан турской, объяринной, часы боевые, зепные[400], золоченые. Всего на четыреста сорок шесть рублев».
Воевода снова земно поклонился царю.
– Не все тут исписано, великий государь, я чай, вполу не исписано, а думал, токо сыщут воров на Астрахани, у пытки скажут мое достальное.
– Думаю я вот как, князь Петр! Племянник твой Петр Иванович бил ко мне челом и в своей челобитной указывал, что животы его отца, Ивана Семеновича, коего Разин спихнул с раската, пограблены Васькой Усом. Васька Ус умер: «А мои-де животы нынче за его женкой Оленкой, и когда-де ее приведут в Приказную палату, она-де скажет все». Думаю, князь Петр, и твои животы у той Васькиной Оленки сыщутся. Поезжай на Терк немешкатно, а за извет на Милославского боярина Ивана – спасибо!
– Многолетия великому государю желаю!
Воевода еще раз поклонился земно, кланяясь, прихватил оброненную шапку свою, встав, помолился образам и вышел. Царь сказал:
– Совсем как в мале ума князь! Какой это воевода? Надо направить на Терки Каркадинова.
Дьяк молчал, почтительно склонив голову, царь приказал:
– Пиши, Герасим, в Астрахань князю и воеводе Одоевскому указ, чтоб допросил он боярина Ивана Богдановича, прежнего воеводу, полито он стал становщиком воров и разбойников астраханских.
В Астрахани Белый город перед кремлем, а в нем гостиный русский двор с анбарами разных чинов торговых людей. Построен русский двор тридцатью русскими купцами. По сказке дьяков: «Они, купцы, в тех анбарах и торгуют», да еще прибавлено по писцовым книгам: «Строенье торговых людей на гостине русском дворе – в анбарах из тридцати двенадцать мест пустых анбарных. Еще две избы, меж ими сени да две караульни, и то все строение избное государевы казны». Еще в том дворе значится: «Полатка каменная астраханского гостя Григорья Микитникова да к ней восмь дворов всяких чинов людей и богадельня – живут в ней нищие и убогие люди».
В атаманство Васьки Уса гостиный русский двор считался заповедным, его не грабили, так как жена Васьки Уса имела тут «анбар торговый».
Перед Астраханью, закинув, как всегда, седую бороду на плечо, уходя с насада, Наум, обнимая Сеньку, плакал:
– Дитятко, сынок Григорюшко! Спаси, Микола, ожились мы, срослись сердцами, а нынче вот живое от живого отдирать приходитца… боль слезная, да што делать! Прости-ко!
Они поцеловались.
– Больше, сынок, на низком месте у Лысой горы в Саратов не бывать мне! У дочки останусь!
– Прощай, дедушко! То житье с тобой век не забуду, – сказал Сенька.
Рыжий, слушая их, прибавил от себя:
– Всяко бывает… Случится, и свидитесь, а нам вот на гостии двор поспевать надо в Астрахань!
Наум, взяв свой сундучок с рухлядью, высадился и побрел в Слободу, а насады припихались к Астрахани, встали близ Болды-реки. Всех ярыг рыжий мужик, начальник каравана, а также и Сеньку привел в гостиный двор в избу, сказал дворнику-татарину, который глядел и за избой и за анбарами:
– То мои работники! Пущай в избах живут, избы пусты.
– Якши! Акча барбыс?
– Если и нет денег, то будут! Платить тебе станем…
– Якши, якши!
…Было жарко, солнечно. От легкого ветра крутилась в воздухе едкая, серая пыль. По городу сильно воняло соленой рыбой, а в закоулке, куда заглядывал Сенька с затаенной мыслью встретить Чикмаза, лежали пригребенные к заборам кучи мусора и нечистот. Тут же, почти на каждом дворе, были протянуты бечевки с нанизанной на них рыбой. Тучи жирных мух с нечистот и обратно садились на рыбу, но отлетали с шумом – рыба была натерта солью. Сенька знал, что спрашивать о Чикмазе опасно. Вместе с атаманом Васькой Усом Гришка Чикмаз немало срубил дворянских голов. На площади у Пречистенских ворот, недалеко от Бела-города, Сенька зашел в харчевой шалаш, отмахиваясь от мух, сел к столу, заказал еды. Он ждал, глядел в узкое окно без стекла на площадь, слыша треск дерева. Шел ряд стрельцов – человек десять. Стрельцы ломали на площади лари и торговые скамьи, сломав, иногда шутили:
– Этим местом печь топить!
– Гой-да! Принимайсь!
Хозяин харчевого шалаша, смуглый, черноволосый и потный, утирая лицо грязным фартуком, ставя Сеньке еду, ворчал, не чисто выговаривая:
– Милославку хароши, лубил нас… Одоевски рушит и нас кушит – абаси берет, а не торгуй.
Сенька догадался, что по примеру Москвы в Астрахани чистят площадь. В шалаше было тесно от народа, скамьи и столы уставили все проходы. На столах кто ел, а иные и водку пили, закусывая вяленою рыбой. Водку тянули из горлышка посудин. Хозяин ковшей не давал, оттого что кабацкими головами в харчевых запрещалось пить водку.
Неожиданно Сеньку толкнули в спину, он услыхал над головой знакомый голос:
– Схоже как медведь! Тот, коли ест, так ничего не зрит и не слышит.
За Сенькин стол, раздвигая скамьи, пролез и сел Кирилка.
– Здорово, Большой! – Старовер подал руку.
– Как поживает мой брат Маленькой?
– Ништо! Нищему и под сумой тепло.
– Давно ли кочуешь в Астрахани?
Кирилка оглянулся, пригнулся к Сеньке, заговорил тихо:
– С тех ден, как никониянина Оську, митрополита здешнего, царского богомольца, с раската пихнули… – И еще тише прибавил: – Как Васька Ус от худой болести извелся, рухнул, то и разинщина в урон пошла. Началась измена, шли с города на вылазку, людей, зрю, идет с четь… остатние в городу сидят. Мы тогда клятьбу взяли со всех – грамоту, кровью подписанную, сладили: «Стоять всем астраханским и донским козакам противу изменников бояр, побивать их, а город боярам не сдавать». Да сошлось не по-нашему. Астраханцы изменники засов у ворот сбили и Милославского завели с крестами да образами. Тьфу! – Кирилка плюнул.
– Худо вышло… Несговорно, что теперь умыслил?
– Надо поспешать, брат, в Соловки, постоять за старую веру!
– Не знаешь ли, где Чикмаз?
– Знаю, в Слободе живет.
– Чикмаз, Кирилл, горы знает, сговорим его – уйдем к лезгинам… В горах народ вольной, царю непослушной.
– Бусурманы! Псы! К своим хочу, веру спасать!
– Опаси голову – вера потом.
– Вера мне дороже головы. Стой! Чего ты ешь без питья? – Кирилка из пазухи выволок стклянку. – Тяни горлом, ковшей не дают, пей – я после.
Сенька потянул из посудины, остаток водки передал староверу. Кирилка допил, передохнув, заговорил:
– Путь далек, как содти? По берегам имают. Степью бежать – пропадешь…
– Сговорю Чикмаза, и ежели в горы пойдет, то я с ним, а тебя замест себя пихать насад до Ярослава. Скажу – возьмут.
– Вот бы добро!
– Приходи, Кирилл, к нам на гостиный двор, тут близ, будешь спать в избе.
Кирилка покачал большой головой на длинной шее.
– Не, Семен! В избах глаза – сонного, гляди, заберут, как куря. За Астраханью на учугах, в камышах – место широко!
– Комары, мухи… какой там сон!
– Муха не клещи палача… крови пьет мало, а те укусят – грабонешь по боку, ребра нет.
Они пошли городом. На перекрестках улиц висели крупные писаные воззвания: «От великого государя, царя и великого князя Алексея Михайловича, самодержца всея Росии, ко всем астраханским татаровям и тем, кои кочуют близ Астрахани, указ. В 1672 году наш большой боярин Григорий Сенчулевич Черкасской отпущен был нами, В. Г., по его челобитью, в подмосковные свои вотчины, и октября с 14 на 15 числонам учинилось известно, что князя и боярина Григория под его селом Саврасовым в недоезде убили насмерть боярские дворовые татаровя Батырша с товарищи. Пожитки князя и его лошадей захватив, побежали. И ныне, ведомо нам, В.Г., что те воры побежали в крымские и ногайские улусы, а тебе бы, воеводе боярину князю Якову Никитичу Одоевскому, приказать от нас, В. Г., тех у