стрелец в ноги пал, подплел, и Чикмаз пал. Стали мы по нем в сердцах сапогами топтать, а как ён беспамятству дался, скрутили и привели.
– Вижу все, дайте вора!
Чикмаза стрельцы подвинули к столу.
– Имя как?
– Звали зовуткой – у надолбы будкой.
– Писцы! Времените писать, вор норовит басни нам сказывать. Где жена твоя, вор?
– Со мной жена, за плечами.
– Имя ей?
– Смерть!
– Добра не будет. Эй, возьмите Ивашку на дыбу!
– Не знал, что и ты дурак! Имя знаешь, а спрашиваешь.
– В умные к тебе не прошусь! Эй, заплечные!
– Берем, князь Яков!
Чикмаза подвели к дыбе. Открутили веревки с рук, чтоб вновь скрутить дыбным хомутом. Помощник палача, упершись Чикмазу коленом в поясницу, силился загнуть его правую руку за спину, Чикмаз вывернул руку и наотмашь так ударил будущего палача, что тот, отскочив, упал навзничь, а Чикмаз сказал громко:
– На тот свет иду! Не мусори дорогу!
Невозмутимо-спокойным голосом заговорил Одоевский:
– Не спеши, мы тебя еще не скоро отпустим на тот свет.
– Знаю, кресты да молитвы на спине впишете!
– И на брюхе тоже.
Заплечные с помощниками загнули Чикмазу руки, надели дыбный хомут:
– Гой-да-а!
Страшной, всклокоченной головой Чикмаз лицом к воеводе повис на дыбе.
– Скажи, вор Ивашка Чикмаз, кому сек головы в Астрахани и других городах?
– Быто – булатной иглой шито.
– Кому рубил головы?
– Кому што отсек, те не сидят с тобой за столом. Сто семьдесят голов снес в один вечер на Яике в службу батьке Степану Тимофеевичу.
– А еще?
– Троих стрельцов нынче в Слободе, а жаль – топоришка не подвернулось, снес бы половину тех, кои вели.
– Замышлял ли утечи куда, и кто манил за ким воровским делом?
– Были добрые, грозили пыткой, но чаял я – за твоим столом сидеть будет боярин Иван Богданыч, и зрю: ты, как худой поросенок, в чужое корыто влез!
– Для нас, бояр и воевод, чужих мест нет! Все места государевы – один сошел, другой сел.
– Тебе мы шуб куньих, шапок бобровых да и перстенев дорогих не дарим – ему дано!
– Хищеное своим не зовут, дарили ворованное, грабленное.
– Наши головы не дешевле ваших! За што головы легли – то наше.
– Ну, будет! Заплечные, бейте вора по хребту и брюху враз.
От свистящих ударов забрызгала кровь. Клочки мяса, оторванные плетью, падали на стол. Воеводы надели колпаки. Подьячие свернули пытошные записи, держали под столом.
– Князь Яков Микитич! Не можно бои честь, – сказал один подьячий.
– Писать, что говорил вор, не надо и чести также – бои ему бесчетны.
Когда палачи сменили плети, но выбились из сил, Одоевский махнул рукой:
– Поговорим! Передохните!
Весь в сплошной крови сзади и спереди, Чикмаз, нахмурясь изуродованным лицом, молчал, его сивая, пышная борода свалялась в ком, по лицу вместе с кровью тек пот.
– Кого назовешь в товарыщех?
Чикмаз выплюнул кровавую слюну. Заговорил гробовым, но спокойным голосом:
– Когда был палачом и на Москве одного, в Астрахани другого – двух дворян убил на козле кнутом, а у тебя и палачей подобрать ума не хватило!
– Жара одолела, товарищи, и я устал с этим дьяволом!
– Дела его ведомы, и сообщники до него взяты – чего тут с ним? – сказал воевода Василий Пушечников.
– Больше от такого вора, князь Яков Никитич, нечего ждать, – прибавил другой воевода, Иван Каркадинов, – вершить надо.
– Добро! Заплечные, несите дубовый кол, приберите тот, что острее и дольше. С дыбы спускайте вора Ивашку Чикмаза прямо на кол, а когда деревина прободет ему черева, несите к Болде-реке, где жгли Корнилку. Кол с вором Ивашкой вройте и отопчите место в утолочь.
– Слышим, князь Яков!
– А вы, писцы, впишите: «Вор Ивашко на Яике для Стеньки Разина срубил голову Ивана Яцына и иных, сто семьдесят голов».
Воеводам подвели коней.
– Ух, надо в прохладе отдохнуть! – сказал воевода стольник Иван Каркадинов.
Одоевский и Пушечников поехали молча.
Садилось солнце, но у дыбы ни палачей, ни воевод не было, ушли и писцы. У шалаша, куда днем привозили разинцев, стоял один стрелец с бердышем на плече. На сгорке у Болды-реки, где еще дымились головешки костра да валялся человеческий череп с обгорелыми волосами, недалеко, в пяти шагах, на коле умирал Чикмаз. Был он облеплен мухами с головы до ног, а ноги только носками сапог упирались в землю. Штаны от крови взмокли, съехали на голенища сапог. Стрельцы двое, посторожив, ушли: «Не убежит, некуда бегать!»
Из толпы Сенька видел всю пытку над Чикмазом. Он не проклинал никого, но его готовность идти против царя и бояр здесь еще более подтвердилась и окрепла. «Жаль, не пошел Чикмаз! Батько любил его, а дела сколько бы с таким богатырем наделать можно было!» Когда толпа разбрелась, Сенька огляделся, пошел к Болде-реке. Шел осторожно берегом реки. Слушал, не стонет ли Чикмаз, и не услышал стонов. Поднялся на сгорок, подошел. Голова Чикмаза висела. Сенька пригнулся к уху товарища, сказал:
– Иван!
Чикмаз не поднял головы. Сенька, оглянувшись, щупая за кушаком под кафтаном пистолет, повторил громко:
– Чикмаз!
Кол дернулся, Чикмаз медленно поднял голову. Глаза слиплись от крови, но он силился глядеть.
– Ты ли?
– Я, Иван! Тот, что приходил…
– Тебя, милой, прости, сатаной… ру…
Сенька ответил:
– Вот она, вера боярскому слову!
– Что есть – видишь… дай, ты куришь!
Сенька отошел к реке, закурил и, покуривая, подошел снова, всунул в запекшийся рот трубку. Чикмаз потянул дым в себя, и трубка упала. Он стал откашливать густым черным. Сенька поднял, спрятал трубку. Голова Чикмаза повисла, как и тогда, когда подошел Сенька. Чикмаз бормотал, и Сенька, нагнувшись, слушал.
– Со-о-окол, о во-о-ле поговорить… еще не умру… при-припри-хо…
Сенька ушел.
Насады нагрузили белой мукой, солью и рыбой. Рыжий начальник каравана сказал Сеньке спасибо и денег дал, а спасибо Сенька получил за то, что привел Кирилку.
От Астрахани они отъехали ночью.
В воеводском доме, в той же горнице Прозоровского с изрубленным бархатом на стенах, воевода князь Одоевский сидел и писал: «Астраханского Троицкого монастыря приказываю в светлице розыскать: старца Гаврилу. И еще розыскать в Астрахани старцы, попы и дьяконы и их расспросить: как были в Астрахани воры козаки Стенька Разин с товарищи и они, старцы и попы, к воровским записям и к иным всяким воровским письмам руки прикладывали ль? Никольский поп Родивон Васильев, Рождества Христова, поп Иван Косторин первые к допросу! И еще: деревянного города попы: церкви Михаила-архангела поп Андрей Кузьмин, церкви Воскресения Христова поп Федор Иванов, церкви Богоявления Господня поп Никита Тимофеев. Из Шиловой Слободы, от Николы, поп Константин Иванов – сыскать по тому ж!»
Одоевский положил перо, разогнулся, сказал себе: «А ну, сегодня поработано довольно!» Почесал ногтем в бороде, встал. Оглядел свои желтые руки, подумал: «Кабы посулы имал, руки были бы дороднее, да не к лицу Одоевским посулы имать… родителю Никите царь от себя на кафтан дал, столь обнищал боярин». Заложив руки за спину, подошел к окну, бодая лицом сквозную сатынь запоны, нюхая ночной воздух, сказал: «Провоняли город рыбой! И еще буду строить русский двор по указу государя – прикажу заодно поделать в городе отходники, чтоб не кастили на дворах!»
Одна сальная свеча на столе, подтаяв, упала. Воевода подошел, снял свечу, иные, изогнутые теплом, выпрямил. Взял со скатерти колоколец, позвонил. Вошел с поклоном слуга.
– Зови подьячего!
Слуга ушел, вместо него вошел бородатый подьячий в потертом плисовом полукафтанье, поклонился так же, как слуга.
– Давай писать, служилой!
– Слышу, князь воевода, готов к письму.
– Садись, поправь огонь, пиши!
Воевода встал среди горницы, поднял властно руку и, сжав ее в кулак, заговорил, как проповедь:
– «А которых воровских людей…» Написал?
– Говори, князь воевода, поспею писать.
– «…надо послать к Москве с женами и детьми, тех исписать на росписи поименно… написав, отдать те имена с росписью голове московских стрельцов. Отпущены будут те изменничьи жены и дети в Москве с боярином и воеводой Иваном Богдановичем Милославским и везти их с великим береженьем, чтоб никто с дороги не ушел!» То, что написал, отдай дьяку для росписи поименно, а я подпишу.
Иди!
Насады прошли Кострому. В полдень все расселись на корме, кашевар вынес варево. Из ближнего ручья на лодке к насаду пригреб мужик, взмолился, сняв шапчонку:
– Добрые государевы работнички, не дайте живу душу смерти, помираю голодом!
Рыжий поглядел на него и, отложив ложку, сказал:
– Свой конь не везет – на нашем ладишь доехать? Лазь на борт!
Мужик привязал к насаду лодку, влез, заговорил:
– Жорницы по ручьям становил да соснул мало на солнышке, а кой бес у меня тоды хлеб покрал – басота! Остался без еды, пихаться до Ярослава – помрешь.
– Садись к нам, ешь!
Мужику дали ложку.
– Откедошной?
– Мало не тутошной, с Тверицкой я, рыбак! – Поев, мужик повеселел, а был он по виду разговорчивый.
Рыжий заметил это, стал расспрашивать:
– Слыхал я, по Московской дороге разбои гораздо пошли, государь стрельцов высылал чистить лес, а тут на воде у вас нет явных убойцев?
– Явных воров у нас, хозяин, нету, ватаги не ходют, а мелкие тати есть: лодки хитят, хлеб, а коли справной кто попадетца да сплошал – того убойствуют.
Пообедав, покрестились. Сенька стал курить, а рыжий, спрятав веснушчатый кулак в косматую бороду, подумав, сказал:
– Ну, у нас есть молочшие, мелких воров разгоним. – Он, взглянув на Сеньку, спросил: – Правда ли, Григорий?
– Истина, хозяин! Не боимся.
– Ище скажу… – начал мужик. – Бутурлин, ярославской воевода, удумал с насадов снимать всех гулящих людей, кои взяты в Астрахани.
– Эво, черт! – выругался рыжий. – Федька Бутурлин всегда затейной, пошто ему государевым насадам лихо чинить?