– Пойдем, ляжем, постеля на полу.
– Краше будет – посидим. Мысли ровнее.
Когда сели, Сенька спросил:
– Как быть со мной?
– Перво – в леса утечем, а там, може, в Москву,
– И ты со мной ладишь?
– Скучна я по тебе, Семен! Сколь годов изошло, и сердце ныло, ныло. А тут как привели, да глянул ты, и я едва от радости не закричала.
– Менять тебе жизнь на бродячую, я чай, не легко? Не мыслю я, что воевода за гулящего к тебе бы приступил крепко. Мои грехи тьмой крыты.
– А богорадной! Забыл? Он доведет воеводе, и воевода стал не тот, не прежний.
– А лесных людей ты знаешь?
– Знаю, Семен! Готовила место утечи, потому что воевода завел и сыщиков и шепотников.
– Убить бы нам его, Домна, гнездо воеводино сжечь и тогда наутек от этих мест!
– Того, Семен, не можно! Не потому, што стрельцы, сторожа и горожана за воеводу, а по-иному нельзя. Царь много любит этого Бутурлина и нынче вызвал его видеть и семью указал в Москву перевезти, должно, и его с воеводства снимет, к себе возьмет. Убьем, озлитца, мекаю я, царь! У царя, вестимо, руки цепкие.
– Пожалуй, правда твоя! Богорадного не убивать – была моя правда до нонешних дней, теперь твоя. Видал я в Астрахани указ царя: «Имать убойцев князя Черкасского».
– Ну, вот! Воевода будет имать нас, не царь – легче много.
Они легли. Домна, обнимая гулящего, тихо говорила:
– День сиди здесь, к анбару не приступят, ключи у меня. Робят увезу за Волгу к тетке, тетка любит меня, денег дам, робят упасет от лиха.
– Добро!
– День пролежишь тихо, на подклет замок навешу, а как с Волги оборочу, в ночь уедем. Уехать беспременно мне, воевода звереет, еще бы помешкал, и не могла бы скрыть тебя, – што ни день, воевода все стрельцам власть дает, а мне еще мирволит, помня службу отцу. Со мной в воротах пропустят, а то у воеводы порядня: «В ночь из города без его указу не спущать!»
К полудню Домна вернулась, расседлала лошадь, поставила в конюшню. Немой конюх знал Домку, знал, что она берегла и не обижала лошадей.
У подклета Домку встретил богорадной, спросил, кланяясь:
– Куды это, Матвевна, ездила?
– Ездила, дедушко, робят свезла к бабушке в гости в Тверицкую… Ну, как там в анбаре тот злодей?
– Слушал, Матвевна! Тих, в оконце глядел, и ништо не увиделось, как и нет его.
– Спит в углу. Подала хлеба да воды – едва принял.
– Боитца, што узнают его.
– Боитца, дедушко.
Старик ушел на тюремный двор. Из караульной избы вышел стрелецкий десятник, сказал:
– Гляди, старик, тюрьму будешь спущать, кандалов не снимай с сидельцев. По городу пойдут, чтоб стрельцы были с ними. Досматривай, а я навещу расправную избу. Ночью вернусь, караулы огляжу.
– Поди, робятко, поди!
Домка собирала свою суму, Сеньке сказала:
– Боюсь, как бы богорадной не полез ко мне, давай уведу тебя в воеводину спальну.
– Давай уйдем!
– Разуйся!
Сенька разулся и лестницей из подклета прошел вслед за Домкой в спальну боярина с негасимой лампадой, сел в кресло воеводы, оглядел царский портрет над столом, подумал: «Когда ты лопнешь от мужицкой крови, пес?» Здесь Сенька не боялся, что увидят: сквозь узорчатые образцы слюдяных окон скупо проникал дневной свет. Домка принесла еды. Сенька поел, она открыла для воздуха в сад выходящее окно.
– Сквозь деревья ништо увидят! Вались, спи – легше ждать! – Ушла.
Сенька лег на лавку, заснул крепко, его разбудило пенье комаров. Вместе с прохладой ночной комары налетели из сада в раскрытое окно. Пришла Домка, одетая воином: в железной шапке. Сенька надел кафтан, а под кафтан панцирь. Пистолеты были заряжены, на кушак Домка дала ему нацепить саблю, Взяла со стола воеводы кожаную калиту с золотом.
– Годитца нам!
– Бери лучше пистоли – деньги есть!
Домка помолилась образу Спаса.
– Худо, Семен, што ты не молишься.
– Не молюсь! Мало меня милует!
Они вышли тайной лестницей в сад, садом – на пустырь. У тына привязаны две лошади, оседланные для дороги, с притороченными сумами, в сумах – пистолеты.
Вскочили, но поехали не рысью, а шагом. Когда миновали пустырь, направились берегом Медвежьего оврага к мосту. Едва переехали мост, навстречу стрелецкий десятник.
– Куда?! – крикнул он, узнав с Домкой Сеньку. Сунул руку к кушаку за пистолетом.
Сенька выстрелил. Десятник, роняя с головы новую шапку, задвигал руками и ногами, сел на дороге. Сенька соскочил с коня, схватил убитого и с силой кинул в овраг под мост. Убитый, шаркая по кустам, скрылся в глубине оврага.
– Так их, воеводиных шепотников! – сказала Домка.
Сенька молча сунул разряженный пистолет в суму у седла, взял другой. В воротной проездной башне пушкарь отворил Домке ворота.
– Куды это, Матвевна, на ночь глядя?
– В Москву – воевода зовет! Ездового взяла, штоб не грабили в дороге.
– Ну, счастливо!
– И тебе здорово сторожить.
Перед дорогой в лес в слободах было сонно и тихо. Где-то далеко, должно быть на Волге, сзади Сеньки с Домкой всхлипывала в воздухе ночном, белесом и туманном, чайка. Две-три звезды над туманами высоко-высоко поблескивали. Когда въехали в лес, Домка из пазухи достала детскую шапку, небольшую темную, прижала к глазам, заплакала и спрятала обратно.
– Чего ты, Домна?
– Робяток вспомнила, Сеня.
– Живы будем, налюбуемся!
– Эх, все так, да сердце матерне ноет!
– Одно потеряла, другое нашла.
– Давай, Семен, подгонять! Я резвых коней оседлала, да ехать не близко к Берендееву.
В одном месте слезли, стреножили коней, дали им подкормиться. Сенька, сидя на пне у дороги, сказал:
– Нехорошо! Лошади потные пьют в канаве с жадностью, хрипеть будут.
– Ништо! В лес на них не поедем, в обрат отпустим, отгуляютца дорогой.
У Берендеева болота, не переезжая гати, когда сквозь деревья засветилось, рассыпаясь искрами звездистыми и радужными, раннее солнце, Домка и Сенька остановили взмыленных лошадей. Домка из сумы у седла вынула медный рог и протяжно затрубила два раза. Справа от гати дорожной, в стороне болота ответили свистом. Скоро на дорогу вышли в армяках и валяных шапках три лапотных бородатых мужика. Домка сказала:
– В гости к вам, товарыщи!
– Любо, Домнушка!
– Любо нам! С товарищем пришла, добро!
– Снимите с коней сумки, уздечки, а коней в обрат!
Вышедшие из леса бойко поснимали с коней сумы, уздечки и седла. Повернули лошадей головами к дому и свистнули.
Лошади радостно отряхнулись, пошли было шагом, и вдруг, заржав, понеслись в сторону Ярославля. От гати с версту тропка шла по краю болота мокрая, потом поднялась на косогор и спустилась снова в низину, а когда вывела на косогор, то пропала, и перед идущими встала стена непролазного ельника, заломленного буреломом.
– Вот туто надо ползком мало, а там разогнемся! – сказал передний и, поблескивая берестом мокрых лаптей, пополз.
За ним ползли все, отгибая от земли свисавшие колючие ветки густого ельника. Долго ползли, когда миновала густая заросль, подхватила березовая роща, по роще шли не прямо, а по редким зарубкам на стволах, потом шли ельником и вышли на обширную поляну, ровную и сухую. Здесь открылся Берендеев бугор, в боку его были вырыты землянки и закрывались деревянными дверями. Под землянками врыты в землю деревянные таганы, стояли скамьи, вместо ножек у скамей были обрубленные ветви сосен, и сами сосны колоты пополам и тесаны.
– Гей, ватаман, примай гостей!
Сенька и Домка сняли сумы, сели перед таганом, а мужики-поводыри, скинув шапки, остались стоять. Из одной землянки открылась дверь, вышел коренастый, обросший черными кудрями и такой же бородой мужик, в черном плисовом полукафтанье, обшитом золотыми галунами. За кушаком пистолет, из голенища правого сапога торчала роговая рукоятка ножа.
– Ну, здорово, Домна Матвевна! – сказал он, подходя к Домне, прибавил: – Давно пора боярину служить закинуть.
Атаман подал Домке руку, взглянул на Сеньку, спросил:
– А этот с тобой?
– Со мной мой муж, Григорий.
– Вот не знал, што ты мужня жена! Ну, теперь давайте пить, гулять, а коли время сыщется – и забавляться. Эй, робята, огню!
Трое поводырей, скинув кафтаны, натаскали валежника, сыскали топоры, в сухом воздухе скоро понесло дымом. Сенька сказал:
– А не боитесь, что из чужих кто на огонь придет?
Атаман сел на скамью близ Сеньки, засмеялся:
– Пущай придет, примем! Вы подите в землянку – крайняя вам, лишнее скиньте с себя.
Сенька и Домка пришли в землянку. Там была постель на козлах, а другая помещалась на земле – от пола в аршин было в горе вырыто углубление со сводами. Сенька снял кафтан, потом и панцирь.
– Добро, Семен! Кабы не тоска по робенкам, то и жить можно…
– Спасла мужа, потеряла детей. Не спасла бы, тогда на детей любовалась, – улыбнулся Сенька.
– Пустое говоришь. – Домка вынула из сумы одеяло и тканую мягкую простыню. Устроила постель. Постель была из медвежьих шкур, положенных одна на другую. – Жестко будет нынче, а там излажу.
У огня они все трое – Сенька, атаман и Домка – выпили водки, закусили жареным мясом; когда пали сумерки по лесам и по небу, стали собираться гулящие. Было их с атаманом, сосчитал Сенька, тридцать три человека.
– Сколь у нас оружия, атаман?
– Пистолей с полусоток есть, справные все, три пищали, два мушкета, топоры, кистени, рогатины, капканы. Еще три короба рогулек железных.[408]
– В прямой бой идти нельзя!
– Нам пошто в прямой? Петли ставим, капканы, а где плотно, коли опас большой, мы железный чеснок кинем, мохом запорошим сверху, тогда не пройдешь тут и не проедешь.
Сенька был спокоен и доволен. Домка погрустила о детях и тоже успокоилась на том, что ее «приголубник», кого и видеть не чаяла, тут живет с ней. Ночью, радостные, уснули. Перед тем как разоспаться, Сенька сказал:
– Узнай, Домнушка, все ли гулящие меж собой и с атаманом сговорны? Глядеть надо зорко, чтоб кто по злобе ли, аль неразумью ватагу не погубил!