Смотря послов, царь простудился, а послам надо было дать пир, и послы ели у царя в той же Грановитой палате. Царь принимал от послов поздравления и сам их поздравлял, много пил, а после того пира слег, так как всегда отекал ногами, – теперь же отек гораздо.
Весной, когда миновала большая вода, к царю пригнал с Терков князь Петр Семенович Прозоровский.
– Пошто, князь и воевода, без указу государева пожаловал? Великий государь недужен, – сказал воеводе думный дьяк Дохтуров. Думный дьяк был при царе для неотложных дел и отписок.
– Нужа великая, дьяче, повлекла – на воеводстве товарыщи сидят, а великому государю скажу «слово и дело».
Дохтуров осведомил царя, и царь ответил:
– Ослушниками чинятца воеводы – и этот пригнал без указу, но прими. Принимал в ложнице Ромодановского, князю Петру хватит чести и места. Ты, дьяче, будь близ, надобен станешь – позову.
Воевода терский, князь Петр, от ужасов астраханских, близких Теркам, и от удальства есаулов атамана Разина и теперешних недавних, Васьки Уса с товарищи, совсем потерял воеводский вид: он казался сухоньким, русым, с проседью, мужичком лет за полсотни, только золотный кафтан, не по плечу просторный, да шапка с куньим околышем, глубоко сидящая на голове, показывали, что не простой это человек.
Войдя к царю, князь Петр шапку держал в руке, а посоха у воеводы не было. Зеленые чедыги на каблуках стоптаны, один каблук стучал, другой шаркал.
Князь, войдя, помолился многим образам царской «спальной»; перестав мотаться перед образами, поклонился земно государевой кровати, где царь на взбитых подушках, лежа спиной, укрывал тучное тело золотистым бархатным одеялом. Царь, равнодушный к поклонам, ждал, когда заговорит князь, но воевода, отбив поклон, разогнулся, тоскливым голосом пожелав многолетия царю, встал и замолчал.
– Коли пригнал без указу – садись, князь Петр, только так, чтоб тебя видно было.
Неловко цепляясь за скамью, обитую бархатом, воевода сел.
– Гляжу на тебя, князь Петр, и кажется мне, – хоть вид у тебя не боевой, но будто ты в дороге боярина какого ободрал?
– Такой порухи за мной, великий государь, не бывало.
– Знаю, но огляди себя! Кафтанишко с чужого плеча, правда зарбафной, сапоги – на богомолье ходить, и то в дальний путь не годятца. Шапка, я чай, как накроешься, до низу носа сядет. – Царь улыбнулся.
Воевода осмелел, и на лице его метнулось в глазах и губах скупое со злым вперемешку:
– Не я шарпал, великий государь, меня шарпали, челом буду бить о рухледи…
Воевода, встав, поклонился.
– Челобитье мог бы переслать! Говори «слово», ради которого пригнал без указу. – Лицо царя стало хмурым, голос звучал сурово. Воевода, снова встав, поклонился царю, торопливо заговорил, часто моргая белесыми глазами.
– Сижу я – не дально место от Астрахани, слух ко мне идет, как колокольный звон по воде. Слух тот испытывал я через товарыщей своих, – не прогневись на меня, великий государь, слушая.
– Говори смело! Всякий слух о затеях моих супостатов мне угоден.
– Милославского Ивана Богданыча[400] послал ты, великий государь, брать Астрахань, и он в нее вошел.
– О том ведаю!
– Так вот, великий государь, Иван Богданович чинил расправу над изменниками не ладно. Пущих воров и бунтовщиков, заводчиков кровей великих, принял в свой двор и головам стрелецким и иным указал принимать их и кабалу на них брать.
– То, о чем говоришь, князь Петр, мне было слышно, но доподлинно неведомо, нынче направил я сменить Милославского, а на смену ему послал Одоевского князь Якова.
– Среди иных воров во дворе Ивана Богдановича кроетца такой убоец православных христиан, как Федька, поповский сын. Сам поп Здвиженский у Стеньки Разина, вора, был и его знамена и литавры воровские кропил святой водой… И те есть у него во дворе, кто убивал преосвященного Иосифа[401] митрополита.
– Да… воровство великое! Боярин стал становщиком… Добро! Пошлем туда указ. Ну твое челобитье, князь, где?
Воевода встал и, наклонясь, уронив шапку на пол, рылся в пазухе нижнего полукафтанья.
– Списано у меня… где оно завалилось?
– Пожди искать бумагу! Зови, князь Петр, дьяка, – сказал громко царь. На голос царя без зова воеводы вошел дьяк. – Герасим, прими от князя челобитье, чти, о чем он бьет челом.
– Вот, нашел! – Воевода подал челобитье, дьяк, встав сзади князя Петра, читал:
– «Великому…»
– Отмени величанье имени моего, чти, о чем просит!
– «Роспись животам стольника и воеводы Петра Семеновича Прозоровского, что взяли у него воры, есаулы Васьки Уса: Васька Кабан, Стенька Шибанов, Калинка Кормщик, Васька Онбарев, Митька Каменной:
Орчак черкасское дело – сафьянной.
Буздуган[402] железной, оправной.
Сабля булатная.
Лук и два гнезда стрел.
Ожерелье жемчужное, пристежное.
Ожерелье жемчужное, женское.
Бархат персицкой, серебряной.
Колпак отласной, шит золотом.
Кафтан турской, объяринной.
Часы боевые, зепные[403], золоченые.
Всего на четыреста сорок шесть рублев».
Воевода снова земно поклонился царю.
– Не все тут исписано, великий государь, я чай, вполу не исписано, а думал, токо сыщут воров на Астрахани, у пытки скажут мое достальное.
– Думаю я вот как, князь Петр! Племянник твой Петр Иванович бил ко мне челом и в своей челобитной указывал, что животы его отца, Ивана Семеновича, коего Разин спихнул с раската, пограблены Васькой Усом. Васька Ус умер: «А моиде животы нынче за его женкой Оленкой, и когда-де ее приведут в Приказную палату, она-де скажет все». Думаю, князь Петр, и твои животы у той Васькиной Оленки сыщутся. Поезжай на Терк немешкатно, а за извет на Милославского боярина Ивана – спасибо!
– Многолетия великому государю желаю!
Воевода еще раз поклонился земно; кланяясь, прихватил оброненную шапку свою; встав, помолился образам и вышел. Царь сказал:
– Совсем как в мале ума князь! Какой это воевода? Надо направить на Терки Каркадинова.
Дьяк молчал, почтительно склонив голову; царь приказал: – Пиши, Герасим, в Астрахань князю и воеводе Одоевскому указ, чтоб допросил он боярина Ивана Богдановича, прежнего воеводу, полито он стал становщиком воров и разбойников астраханских.
В Астрахани Белый город перед кремлем, а в нем гостиный русский двор с анбарами разных чинов торговых людей. Построен русский двор тридцатью русскими купцами. По сказке дьяков: «Они, купцы, в тех анбарах и торгуют», да еще прибавлено по писцовым книгам: «Строенье торговых людей на гостине русском дворе – в анбарах из тридцати двенадцать мест пустых анбарных. Еще две избы, меж ими сени да две караульни, и то все строение избное государевы казны». Еще в том дворе значится: «Полатка каменная астраханского гостя Григорья Микитникова[404] да к ней восмь дворов всяких чинов людей и богадельня – живут в ней нищие и убогие люди».
В атаманство Васьки Уса гостиный русский двор считался заповедным, его не грабили, так как жена Васьки Уса имела тут «анбар торговый».
Перед Астраханью, закинув, как всегда, седую бороду на плечо, уходя с насада, Наум, обнимая Сеньку, плакал:
– Дитятко, сынок Григорюшко! Спаси, Микола, ожились мы, срослись сердцами, а нынче вот живое от живого отдирать приходитца… боль слезная, да што делать! Прости-ко!
Они поцеловались.
– Больше, сынок, на низком месте у Лысой горы в Саратов не бывать мне! У дочки останусь!…
– Прощай, дедушко! То житье с тобой век не забуду, – сказал Сенька.
Рыжий, слушая их, прибавил от себя:
– Всяко бывает… случится, и свидитесь, а нам вот на гостии двор поспевать надо в Астрахань!
Наум, взяв свой сундучок с рухлядью, высадился и побрел в Слободу, а насады припихались к Астрахани, встали близ Болды-реки.
Всех ярыг рыжий мужик, начальник каравана, а также и Сеньку привел в гостиный двор в избу, сказал дворнику-татарину, который глядел и за избой и за анбарами; – То мои работники! Пущай в избах живут, избы пусты…
– Якши! Акча барбыс?
– Если и нет денег, то будут! Платить тебе станем…
– Якши, якши!
Было жарко, солнечно. От легкого ветра крутилась в воздухе едкая, серая пыль. По городу сильно воняло соленой рыбой, а в закоулке, куда заглядывал Сенька с затаенной мыслью встретить Чикмаза, лежали пригребенные к заборам кучи мусора и нечистот. Тут же, почти на каждом дворе, были протянуты бечевки с нанизанной на них рыбой. Тучи жирных мух с нечистот и обратно садились на рыбу, но отлетали с шумом – рыба была натерта солью. Сенька знал, что спрашивать о Чикмазе опасно. Вместе с атаманом Васькой Усом Гришка Чикмаз немало срубил дворянских голов. На площади у Пречистенских ворот, недалеко от Бела-города, Сенька зашел в харчевой шалаш; отмахиваясь от мух, сел к столу, заказал еды. Он ждал, глядел в узкое окно без стекла на площадь, слыша треск дерева. Шел ряд стрельцов – человек десять. Стрельцы ломали на площади лари и торговые скамьи; сломав, иногда шутили:
– Этим местом печь топить!
– Гой-да! Принимайсь!
Хозяин харчевого шалаша, смуглый, черноволосый и потный, утирая лицо грязным фартуком, ставя Сеньке еду, ворчал, не чисто выговаривая:
– Милославку хароши, лубил нас… Одоевски рушит и нас кушит – абаси берет, а не торгуй…
Сенька догадался, что по примеру Москвы в Астрахани чистят площадь.
В шалаше было тесно от народа, скамьи и столы уставили все проходы.
На столах кто ел, а иные и водку пили, закусывая вяленою рыбой. Водку тянули из горлышка посудин. Хозяин ковшей не давал, оттого что кабацкими головами в харчевых запрещалось пить водку.