Спускается ночь, сгущается тьма, и радость и боль пронзают.
И лишь осознаешь, осмыслишь — они как туман исчезают.
Всевышнему сердце открой, поведай,
О том, что случилось в жизни с тобой, о радостях и о бедах[46].
Действительно, важно то, как человек принимает свою судьбу, если он более не в состоянии каким-то образом на нее повлиять. Иными словами, там, где более невозможно действовать и формировать свою судьбу, необходимо занять достойную позицию.
Мы понимаем, насколько был прав Гёте, утверждавший, что «нет такого положения, которое нельзя было бы облагородить достижением или смирением». Мы лишь добавим, что по крайней мере в смысле достойного проживания страданий и собственной судьбы смирение уже само по себе достижение, и даже больше — высшее достижение, на которое способен человек. Вот что имел в виду Герман Коэн[47], когда говорил, что «высшее достоинство человека заключается в страдании».
Попробуем ответить на вопрос, почему смысл, который открывает человеку страдание, считается высшим из возможных. Ценности отношения превосходят ценности творчества и переживания, поскольку смысл страдания превосходит смысл любви в димензиональном отношении. Почему же? Будем исходить из того, что homo sapiens (человек разумный) включает в себя homo faber (человека творящего), исполняющего смысл своего бытия через труд, homo amans (человека любящего), который обогащает свою жизнь смыслом через переживания, встречу с «ты» и любовь, а также homo patiens (человека страдающего), который претерпевает страдания. Homo faber — это так называемый человек успеха; ему известны только две категории, в которых он и мыслит свою жизнь: успех и неудача. Он существует на линии между двумя экстремумами этики успеха. По-другому обстоит дело с человеком страдающим. Его категории — это далеко не «успех» и «неудача», это «исполнение» и «отчаяние». С этими категориями он располагается вертикально по отношению к этике успеха. «Исполнение» и «отчаяние» относятся к другому измерению; человек страдающий может реализовать себя даже в ситуации крайней неудачи, поражения. Итак, мы видим, что «исполнение» и «неудача» не исключают друг друга, так же как и «успех» и «отчаяние». Но это можно понять лишь с точки зрения димензиональной разницы между парами двух категорий. Конечно, если бы мы спроецировали триумф человека страдающего, который осуществляет смысл и самого себя через страдание, на линию этики успеха, тогда он выглядел бы точкой из-за разницы в измерениях, то есть как ничто, как абсурд. Иными словами, в глазах человека творящего триумф человека страдающего кажется глупостью и вызывает у него негодование.
При всем этом мы понимаем, что прежде чем возникает необходимость с достоинством принять судьбу как данность, у нас есть возможность осуществить творческие ценности, то есть взять в руки свою судьбу, осуществляя достойную деятельность. Даже если смысловые возможности, которые раскрываются в страдании, по своей ценности превосходят смысловые возможности творчества, приоритет все же остается за смыслом, который человек осуществляет через творчество. Брать на себя не судьбоносное, а лишнее страдание было бы не достижением, а блажью. Ненужное страдание, согласно Максу Броду, — это неблагородное несчастье.
Что же все это значит для врачебной практики? Например, карцинома, которую можно прооперировать, не является болезнью, из-за которой страдание имело бы смысл, это было бы преднамеренным страданием. Такому пациенту стоило бы проявить храбрость и лечь на операционный стол, а человеку с неоперабельной карциномой, неистово спорящему со своей судьбой, было бы необходимо смирение. Боль в целом не является чем-то судьбоносным и необходимым, она скорее представляет собой бессмысленное страдание; даже в крайних случаях существуют способы унять боль. Ни в коем случае человеку не надлежит отказываться от наркоза или местной анестезии или, при заболевании, не поддающемся хирургическому вмешательству, от обезболивающих; на это мог пойти такой человек, как Фрейд, ведь он до последнего не принимал анальгетиков, совершая подвиг в виде героического отказа. Но такого отказа не требуется от каждого человека. Нельзя называть подвигом всякий преднамеренный отказ от обезболивания.
Врачи часто наблюдают, как в человеке происходит поворот от возможности придать своей жизни смысл через творчество (такая возможность присутствует на переднем плане повседневного бытия среднестатистического человека) к необходимости придать ей смысл через страдание и принятие своей судьбы. Далее на конкретном примере мы покажем, как вынужденный отказ не только от труда и содержащихся в нем возможностей смысла, но и от любви способен привести человека к восприятию иной возможности исполнения смысла. Эта возможность как раз таки и заключается в проживании ситуации, связанной с судьбоносным обнищанием смысловых возможностей.
Ко мне обратился пожилой практикующий врач. Год назад умерла его горячо любимая жена, и он никак не мог справиться с потерей. Мы спросили глубоко удрученного пациента, думал ли он о том, что произошло бы, если бы он умер раньше, чем она. «Сложно представить себе, — ответил он, — насколько моя жена была бы огорчена». Нам было достаточно лишь обратить на это его внимание. «Видите, это миновало вашу жену, благодаря вам, ценой того, что вам приходится о ней скорбеть». В этот момент его страдание обрело смысл: смысл жертвы. Ничего нельзя было изменить в его судьбе, изменилось лишь его отношение к ней! Судьба потребовала от него отстраниться от возможности исполнения смысла через любовь, однако у него осталась возможность занять определенную позицию к ней.
Приведу несколько строк из писем, которые я получил от заключенных из тюрьмы Флориды: «Я нашел смысл своей жизни сейчас, находясь под арестом, и мне нужно немного подождать, пока у меня появится возможность все исправить. Теперь я смогу все сделать лучше». Заключенный номер 049246 писал мне: «Здесь, в тюрьме, появляется все больше возможностей служить чему-то и расти над собой. Должен сказать, я здесь каким-то образом счастливее, чем когда-либо». Вот письмо от заключенного номер 552–022: «Дорогой доктор! В последние месяцы группа заключенных собиралась для чтения ваших книг и прослушивания ваших записей. Это правда: и в страдании можно найти смысл… Моя жизнь будто только началась — какое прекрасное чувство! Очень волнительно видеть моих братьев по группе, когда они со слезами на глазах обретают смысл здесь и сейчас, хотя они никогда даже надеяться на это не смели. То, что происходит, подобно чуду. Люди, которые были беспомощны и безнадежны, вдруг начинают видеть новый смысл в жизни. Здесь, в тюрьме с жесточайшими правилами безопасности во всей Флориде, всего в паре метров от электрического стула, — именно здесь наши мечты становятся реальностью. Сейчас канун Рождества; но благодаря логотерапии для нас наступает Пасха. В это пасхальное утро над голгофой Освенцима восходит солнце. Нас ждет новый день!»
Душепопечительство во врачебной практике
Поговорим о душепопечительстве, с которым врач сталкивается постоянно, на каждой встрече с пациентом. Оно составляет одну из профессиональных задач, встающих перед врачом. С заботой о душе сталкивается врач-терапевт, когда имеет дело с неизлечимыми болезнями, гериатр, к которому на прием приходят пожилые люди, дерматолог, имеющий дело с обезображенными пациентами, ортопед, лечащий пациентов с инвалидностью, хирург, к которому обращаются больные после ампутации. Перед всеми этими врачами оказываются пациенты, которым приходится иметь дело с неминуемой судьбой, с ситуациями, на которые они никак не могли повлиять. Если пациента нельзя вылечить, если нельзя унять его боль, остается его только утешить. О том, что таким умением должен обладать профессиональный врач, свидетельствует трогательная надпись над главными воротами общественной больницы Вены. Табличку с этой надписью распорядился повесить кайзер Иосиф Второй при открытии и передаче больницы в общественное пользование: Saluti et solatio aegrorum («Исцели и утешь страждущего»). Это говорит о важности не только исцеления, но и утешения больных. В рекомендациях Американской медицинской ассоциации прямо сказано, что последнее обязательно входит в сферу ответственности врача: «Врач должен также утешать душу. Это задача не только психиатров, это задача любого практикующего врача». Конечно, врач может выполнять работу и без оглядки на все это, но тогда, как говорил Поль Дюбуа, он будет отличаться от ветеринара только клиентурой.
Врач вынужден заниматься душепопечительством. «Именно пациенты возлагают на нас задачу взять на себя обязанности душепопечителей в психотерапии» (Густав Балли). Речь идет о роли, которую врач вынужден на себя взять (Карл Ясперс, Альфонс Медер, Вальтер Шульте, Густав Гейер, Герберт Вайтбрехт). «Психотерапия обязательно в той или иной степени является душепопечительством, даже если не осознаёт или не желает этого… Часто она должна действовать именно с заботой о душе»[48]. Конечно, врач не может заменить духовника или священника, душепопечительство остается их прерогативой; но обозначенная фон Гебзаттелем «миграция западного человека от душепопечителя к неврологу» — факт, на который душепопечитель не может закрывать глаза, и требование, от которого не может отмахнуться невролог.
В наше время, в век распространяющейся экзистенциальной фрустрации, когда многие находятся в отчаянии из-за сомнений в смысле жизни вследствие того, что они не способны переносить страдания и в то же время переоценивают или обожествляют способность к труду или получению удовольствия, — в это время врачевание души приобретает особую актуальность. Конечно, то, что мы называем экзистенциальной фрустрацией, существовало и раньше. Но люди, страдавшие от нее, ходили не к врачу, а к священнику.