Повесть
Роскошь частного человека есть всегда похищение и ущерб для общества.
I
Неприятности преследовали Борщевых с осени. Из-за неудачно составленного расписания Алексей Степанович лишился свободного дня, и в первом полугодии ему достался курс смутьянов, которых он сразу не обуздал, и они сели на шею. Смутьяны не конспектировали лекций, задавали каверзные вопросы, открыто дерзили и топали ногами, когда он пробовал повышать голос. В зимнюю сессию он наставил им двоек. Тогда они вообще отказались ему сдавать; их вызывали в деканат, где они заявили, что его лекции не отвечают университетским требованиям и годятся лишь для рабфака. Скандал удалось бы замять, но после недавнего совещания в университете заговорили о новых методах идеологического воспитания, о борьбе с рутиной и штампами, и Алексей Степанович попал как кур в ощип. Деканат назначил комиссию по проверке.
Вопиющих фактов комиссия не обнаружила, но ему высказали ряд пожеланий, и, что самое досадное, задержалось утверждение его в профессорском звании.
«Виноват! Мальчишкам не потрафил!» — сокрушался Алексей Степанович, уязвленный до глубины души. Конечно, он чтил университетские традиции, но не мог смириться с этим культом студенческого веча, с этой постоянной оглядкой на молодежь. Еще Толстой в письме говорил Тургеневу, что молодых надо учить, а не заискивать перед ними. Разве не нелепо, что правым оказался не он, опытный преподаватель, а гривастые юнцы в размалеванных штормовках!
Дома он сетовал на свои беды дочери, и Лиза напряженно слушала его, перекинув на грудь косу. Ее сочувствие казалось ему таким глубоким и искренним, что он испытывал сомнение, а заслуживают ли того его неурядицы, и, спохватившись, ругал себя за эгоистическое желание выговориться и облегчить душу. Алексей Степанович суеверно обожал дочь, воспитанную им без матери. Ему хотелось, чтобы ее не касались никакие неприятности на свете, но в этом он, увы, был не волен.
Он гордился тем, что Лиза слыла красавицей: у нее были серые глаза, тонкие брови вразлет, и разве что передний зубик рос немного косо. За последний год она заметно развилась, у нее острыми сосновыми шишечками обрисовалась грудь, а выпуклый лоб и длинная шея придавали ей неуловимое и очаровательное сходство с белым козленком. Лиза была чистюлей и умницей, экзамены сдавала на пятерки. В ней проскальзывали милые для него черточки тургеневских героинь, и Алексей Степанович стремился добавить к этому приспособленность к жизни, подстегивал в дочери здоровое честолюбие. Лиза успешно вела работу в иностранных землячествах, получала грамоты, и ее фотография висела на университетской Доске почета. Он ни о чем бы не беспокоился, но к весне она сильно переутомилась, румянец с лица исчез, она похудела, и Алексей Степанович со страхом смотрел на просвечивавшие сквозь рукава платья неправдоподобно тоненькие предплечья. Врачи боялись малокровия. Дочери кололи глюкозу. Алексей Степанович покупал ей гранаты на Центральном рынке и с опасением подумывал, не пришлось бы брать академический отпуск.
Но больше всего огорчений доставлял старший наследник — непутевый Федя. Когда-то Алексей Степанович возлагал на него честолюбивые надежды, недаром выбрал ему имя в традициях русского романа. Федя не стал героем, и постепенно отец проникался к нему тем болезненным чувством любви и брезгливой жалости, которое вызывает у творца его же неудавшееся создание. Щупленький, с маленькой головкой летучей мыши, втянутой в плечи, с редкой бородкой вокруг рта и не светлый, как Лиза, а чернявый в мать, он лихо проматывал отцовские деньги, когда же Алексей Степанович заводил очередной разговор о его воспитании, не без желчи парировал: «Я похож на героя «Живого трупа». Разве это не классика!»
Алексей Степанович смирился с тем, что, подарив ему любимицу-дочь, судьба отыгралась на сыне: в семье не без урода. Его заботило лишь то, чтобы Федя обрел наконец пристанище. Как радовался Алексей Степанович, когда этого упрямца удалось женить на Елене, его старшей кузине, с которой они были друзьями детства. Елена нравилась Алексею Степановичу тем, что, выросшая в семье, где выполнялись любые ее капризы, она вовсе не была избалованной. Ее унылые платья, резкие дешевые духи и белая лента в волосах наводили бы на мысль о сознательном опрощении, если бы во все это она вкладывала чуть больше азарта и темперамента. Но создавалось впечатление, что Елена вообще ничего не хотела в жизни. Поэтому из всех вариантов замужества она выбрала самый безнадежный — Федю, и уж тут настояла на своем. Родители скрепя сердце благословили дочь. Вопрос был деликатный, и Алексей Степанович придерживался в нем мудрого нейтралитета, понимая, что двоюродный брат Юрий взваливал на себя крест не из легких. Юрий Васильевич был самым могущественным членом борщевского клана и перед свадьбой сказал Алексею Степановичу: «Ладно, квартира у нас большая. Будет твой Федька безобразничать, запру в чулане!» — «Ничего, жена его укротит. По струнке ходить станет», — ответил Алексей Степанович.
Они с Лизой надеялись, что Елена сможет взять в руки слабовольного Федю. Но надежды не оправдались: то и дело долетали вести о хронических скандалах между молодыми, Федя дважды сбегал от жены, ночевал по вокзалам, а в конце концов оказался в психиатрической лечебнице. Елена отказывалась его оттуда забрать, и тогда Борщевы решили, что, выписавшись, Федя поживет с ними, отдохнет, успокоится, а там видно будет. Поэтому в один из первых весенних выходных дней Алексей Степанович и Лиза отправились на дачу, чтобы подготовить для Феди комнату.
Машина остановилась у ворот. Они открыли осевшую калитку и, прыгая по кирпичам, стали подбираться к крыльцу террасы. Вдоль дорожки еще белел снег, дотаивали последние сосульки в раструбе водостока, и на соседнем заборе до рези в глазах сияла вымытая стеклянная банка. На окнах террасы висели щиты, поэтому внутри было темно, пахло сыростью пустого, простоявшего зиму дома, и едва угадывались в темноте покрытые старыми газетами диванные подушки, перевернутые ножками вверх стулья и велосипед на спущенных шинах. Было слышно, как по недостроенному верху дома гуляет ветер и задувает в щели.
Они сняли щиты и всюду открыли окна. Терраса зарозовела, в комнаты хлынул свет, зазолотилась пыль на вишневых дверцах полированного буфета, и янтарем засветилась смола в трещинах бревенчатого сруба. Лиза вынесла просушить подушки, стулья и хотела выволочь дубовое отцовское седалище, изготовленное на древнерусский манер, но оно оказалось слишком тяжелым, и Алексей Степанович не велел его трогать. Сам он ушел договариваться с плотниками, достраивавшими верх дачного дома, и с домработницей на лето. Вернулся он вместе с худой длиннорукой женщиной, одетой в выцветший платок, сапоги и зеленое деми с огромными пуговицами, которое по-мужски запахивалось на правую сторону. На голове ее раскачивался султан взлохмаченных волос, медно-красных от хны, а губы были ярко накрашены.
— Вот, Анюта, наш терем. Уборки тут немного: пыль смахнуть, полы подмести. И еще я буду давать деньги, а уж вы, голубушка, варите нам что-нибудь, — перечислял Алексей Степанович обязанности будущей домработницы.
Женщина, заслоняя рот платком, молча кивнула.
— В прошлом году мы платили семьдесят рублей, — сказал он с тем недоумением, которое относилось к любым возможным попыткам запросить большую плату.
— Я согласна, — ответила женщина.
— Будем считать, что договорились. Сегодня вы нам поможете?
Женщина привычно взялась за ведра и, наливая из крана воду, сказала:
— Ко мне будет девочка приходить, дочка моя, вы не против?
Когда новая домработница принялась за уборку, Алексей Степанович открыл ворота и поставил машину у террасы.
— Как тебе эта Анюта? — спросил он Лизу, которая задумалась, продолжать ли ей хлопоты по дому или во всем положиться на домработницу.
— Где ты раздобыл такое чудо?
— По нынешним временам — находка. Кто сейчас согласится пойти в домработницы! К тому же мне ее хвалили. Посмотрим.
— Может быть, ей помочь? А то я как белоручка…
— Справится, ты в лесу погуляй, — сказал Алексей Степанович. — Или лучше навести Колпаковых, передай привет старому ветерану. Спроси, получил он мою открытку? Только переобуйся, дорога еще сырая.
Лиза переобулась в резиновые полусапожки и отправилась к Колпаковым.
С Аленой Колпаковой Лиза дружила уже третий год, но в Москве они жили далеко друг от друга — Алена в центре, у Никитских ворот, а Лиза в новом районе, — поэтому встречались они лишь летом на даче. Лиза не считала Алену лучшей подругой, и это объяснялось даже не их редкими встречами, а тем, что они во всем были разными, поэтому меж ними и не возникало особой близости. Лиза не любила шумных компаний, строго осуждала любую неопрятность в одежде и брезгливо морщилась, видя заплатанные джинсы, немытые шеи и нечесаные волосы. Для Алены это же было родной стихией, у нее вечно собирались ц е н т р о в ы е мальчики и девочки, пели, плясали, заперев бедных родителей на кухне.
В отличие от Лизы, Алена с готовностью признавала ее самой близкой и закадычной подругой. Лиза удивлялась, что, ни разу не позвонив ей за зиму, Алена летом с таким жаром бросалась к ней в объятия, словно они десять лет томились в разлуке. Лиза старалась отвечать тем же, но быстро ловила себя на фальши и чувствовала невольную вину перед подругой, хотя поступала правдивее и честнее ее.
Она и сегодня ждала от Алены порывов пылкой нежности, заверений в любви, и это было заранее неприятно. Кроме того, Колпаковы наверняка стали бы расспрашивать о Феде, и ей пришлось бы краснеть, запутываясь в собственных отговорках.
На соседней линии чернела непролазная грязь, тонули в лужах голые кусты орешника, дачи стояли заколоченные, и Лиза с надеждой подумала: а может быть, Колпаковы в Москве? Она заглянула в ромбовый глазок высокой калитки. За рядами обвязанной проволокой сухой малины мелькали людские фигуры, слышались голоса Марьи Антоновны и ее мужа, а по кирпичной дорожке навстречу Лизе вышагивал старик Колпаков. Он держал под мышкой складной стул и искал, где бы поудобнее пристроиться с газетой.