— Некогда мне…
Соседка замахала на нее руками, как бы говоря, что собирается сообщить новости, перед которыми теряют важность самые неотложные дела.
— Слышь, слышь?! Был он сегодня! Опять!
— Кто? — спросила Анюта и взялась за сердце.
— Будто не знаешь!
— Трезвый?
— Как стеклышко. И одет по-модному. Меня по имени-отчеству величал, такой вежливый, словно и не из тюрьмы!
— А что спрашивал то?
— О тебе. Где, мол, она? Скоро ли вернется?
— А ты?
— Сказала, к дачникам нанялась. Не правда, что ль! А он: «Что ж ей, на прожитье не хватает!» И сует мне: передай, мол, — соседка со вздохом вытащила из-за пазухи деньги. — Ровно триста, я пересчитала. Где он их раздобыл, хотя, говорят, в тюрьме тоже платят! Бери!
Анюта резко отстранилась:
— Зачем вы?! Кто просил?
— Господи, сама вся в дырках, а от денег отказывается!
— Я же предупреждала! Кто за язык-то тянул!
— Не я, другие б сказали. Шила в мешке не утаишь, — соседка нахмурилась, но желание выговориться пересилило обиду. — Он-то все в окна заглядывал, чуешь? Тоскует… Сходиться с ним будете? Ты не мешкай, а то перехватят. Охотницы сразу найдутся.
— Не вмешивайтесь вы!
— Поди ж ты! Хлопочу об ней, а она же фуфырится! Забирай свои червонцы!
Соседка просунула пачку десятирублевок между кольев забора.
— Не сердись ты, ладно, — примирительно сказала Анюта. — Я возьму отсюда сотню, а остальные верни, когда он опять объявится.
— Сама встречай. Мне он не родня.
— Ладно тебе, не со зла я.
— «Не со зла, не со зла»… — Соседка завернула в платок и спрятала деньги. — Будете сходиться-то, спрашиваю?! Он ведь не убивал, не грабил, мужик-то твой, а из-за драки попал! Ты смотри, а то я его сосватаю, ко мне уж в третий раз подходят.
— Ты однажды сосватала…
— С тобой не ужился, с другой уживется. Сейчас только свистни — мигом понабегут. И такие, что не чета тебе, не из домработниц, с деньгами, и приодеться умеют. Ты бы вон пуговицу на кофте пришила, а то который день болтается.
В ответ на это Анюта резко повернулась и двинулась в дому. На террасе она вспомнила про деньги, которые держала в руке, и спрятала их в тумбочку. Затем подумала и переложила поближе — под телевизор. Заглянув в комнату, где Настя готовила уроки, Анюта спросила:
— Ты давно здесь? Отец при тебе приходил?
Старательно выводя что-то в тетрадке, Настя ответила:
— При мне.
— Что ж не открыла? Он стучал?
— Еще как барабанил! Стекла звенели!
— А ты где была?
— Спряталась…
— Куда ж ты спряталась, горе мое?
— Под кровать… — вынужденная говорить то, что вызывало недовольство матери, девочка еще старательнее склонялась над тетрадкой.
Анюта вздохнула.
— Отец ведь твой, чего ж пугаться! Открыла бы!
— А сама?
— Я ж у дачников убирала! Ты что?
— Знаю, знаю… Ты сама прячешься, потому что боишься.
— Перестань болтать! — Анюта попыталась возмутиться, но это получилось у нее совсем неубедительно. — В другой раз не смей запираться. Будь с ним поласковее, накорми, включи телевизор.
— А он нас не зарежет?
— Вот дурочка! Чего ж ему нас резать! Он же отец! Видишь, денег дал, колготки тебе купим…
— А тебе?
— Зачем! Мне не надо.
— Тогда и я не хочу, — опасливо отозвалась девочка.
— Хорошо, купим тебе колготки, а мне… чулки. Договорились?
Девочка медлила.
— Договорились, спрашиваю?
— Ладно, только ажурные и две пары, — сказала Настя, как бы заручаясь тем, что не ее одну коснется тревожная тень отцовской заботы.
После ужина Настя убежала с подружками жечь костер, а Анюта убрала со стола, подмела с полу крошки и закрыла окно. В просветах дубовых веток, раскинувшихся в черном небе, горели звезды, вдалеке светились фары легковой машины, бесшумно перекатывавшейся по буграм, и железнодорожный семафор. Стягивая половинки ситцевых занавесок, Анюта с удивлением подумала, как все перемешалось за минувший день — и знакомство с Федей, и неожиданное возвращение мужа, но затем все это показалось ей обычным совпадением, словно она предугадывала это заранее и была ко всему готова. Задвинув занавески, она услышала слабый стук в стекло.
— Кто там? Ты, Настя? Хватит дурочку валять! — она убеждала себя, что это дочь решила над ней подшутить.
Стук повторился.
— Ты, Тимофеевна? — назвала Анюта имя соседки и ватной, чужой рукой толкнула оконную створку. — Господи…
Перед ней стоял Федя и натянуто улыбался. Придерживая дачный велосипед, заляпанный комьями грязи, он часто дышал от быстрой езды.
— Наношу визит вежливости. Привет вашему дому от нашего дома… Что, испугались?
— Немножко, — сказала Анюта, готовая испугаться еще больше, если он пошевелится или двинется с места.
— А зря. Пугаться-то и не надо.
Федя сделал движение, как будто собираясь вспрыгнуть на подоконник. Анюта вскрикнула:
— Ай!
Федя расхохотался.
— Визит вежливости окончен. Стороны прощаются и заверяют друг друга… — внезапно он оборвал себя и произнес тихо, сквозь зубы: — Слушайте… если можете, если вам не противно до отвращения… пустите меня! Даю вам слово… — Анюта качнула головой, и он повторил тверже и с еще большей убедительностью: — Даю слово, что не трону вас пальцем. Мне сейчас плохо. Если не пустите, я расшибусь на этом драндулете о телеграфный столб или прыгну на нем с обрыва!
Анюта неуверенно отошла в глубину комнаты, и Федя перевалился через подоконник. Она зажгла второй свет.
— Как там в этой сказочке: пустил козленок волка, а волк-то его и… Смеюсь! Шутка! — ухмыльнулся Федя.
— А я и не испугалась, — сказала Анюта.
— Да-а? — протянул он с подчеркнутым уважением. — Тогда, может быть, и чаю согреете?
— А чай еще горячий. Садитесь.
— Задобрить хотите?
— Зачем? Вы и так добрый… Просто хочу угостить вас. Чай у нас с вишневой корой.
— Это как же?
— А вот попробуйте.
Они по глотку отхлебывали чай и не отрываясь смотрели друг на друга. Первым не выдержал Федя:
— Сдаюсь. Не могу, когда долго смотрят в глаза.
— А я — пожалуйста. В детстве могла любого переглядеть. А вообще-то я… гений, — прошептала Анюта. — Честное слово. Только никому не рассказывайте.
Федя значительно поднял брови.
— Вы сочиняете? Драмы, симфонии?
— Нет, я просто гений. Вот смотрите, — Анюта медленно перевела взгляд на пустой стакан, в котором вдруг сама собой звякнула ложка.
Федя был поражен.
— Это что… вы?!
— Я это недавно в себе открыла, хотя еще в школе был случай… Однажды сижу за партой и думаю: «Сейчас откроется дверь, войдет наш завуч и скажет, что в космос запустили человека». Так оно и вышло. Это был Гагарин.
Ложка снова звякнула под взглядом Анюты. Федя захохотал и тут же зябко поежился.
— Потрясающе! Так вы гипнотизерша! Я вас начинаю бояться. А что вы еще можете?
— Так… чувствую, когда мне лгут.
— Значит, вас нельзя обмануть?
— Никогда.
— Проверим. У меня в кармане пачка сигарет. Правда это или неправда?
— Правда.
— Я женат, и у меня двое детей. Мальчик и девочка. Правда?
Анюта усмехнулась.
— Да, вы женаты, но детей у вас нет.
Федя жестом изобразил высшую степень восторга.
— Вот видите. Уж лучше вы меня не обманывайте, — Анюта улыбнулась, обращая все в шутку.
Федя чопорно поднялся со стула.
— Спасибо за чай. Не буду, так сказать, злоупотреблять вашим гостеприимством.
Он попробовал поднять дверной крюк, но крюк не поддавался.
— Я сама. Тут надо секрет знать…
Анюта потянула на себя дверь и выбила крюк из петли. Он с лязгом упал, и дверь распахнулась в темноту.
Сразу стало неуютно.
— Что ж, пора седлать драндулет, — сказал Федя.
Анюта, прижавшись спиной к дверному косяку, смотрела в небо.
— Звезды какие…
Федя неохотно поднял голову, и в это время Анюта быстро поцеловала его и столкнула со ступенек крыльца.
— Постой! — Федя бросился за ней, но Анюта захлопнула дверь.
— Не барабань!
— Открой на секунду!
— Тебе пора ехать. Иди. Только с обрыва не прыгай, — из-за двери сказала Анюта.
Потоптавшись возле крыльца, Федя вскочил на велосипедик. Анюта видела, как в темноте засветилась круглая фара, велосипедик запрыгал по кочкам и завилял из стороны в сторону.
IV
Алена Колпакова легко сходилась с людьми, была на первых ролях в компаниях, и ей казалось, что естественным продолжением ее успехов в общении должны быть успехи в любви. Алена с детства ждала романов, и все вокруг считали, что уж у нее-то их было множество, на самом же деле по-настоящему не было ни одного. Наедине с нравившимся ей человеком она терялась и не могла выдавить из себя ни слова. Это происходило не от застенчивости — застенчивой ее никто не видел, — просто Алена не представляла, о чем говорят в таких случаях. В глубине души она не верила, что можно любить д р у г о г о человека. Не переоценивая своих достоинств, она рассуждала так: «Какой бы я ни была, я себе ближе, чем кто-либо». Другие могли быть лучше, умнее, талантливее ее, и она охотно признавала это, но это не значило, что на них распространялась ее любовь. Само сознание, что это не она, а они, делало все с ними связанное как бы второстепенным и незначительным.
Если в магазине ей попадалась красивая вещь — юбка или кофточка, — Алена машинально хватала свой размер, и лишь когда в очереди не слишком толкались, а в кошельке оставались деньги, брала кофточку и для матери. Все это вошло в привычку, и Алена была уверена, что и в любви она сможет вести себя так же, как и в охоте за кофточками. Но она ошиблась и, познакомившись с Никитой, с особой безнадежностью вдруг ощутила, что ей, может быть, и не дано любить, что она лишена этого дара, как некоторые бывают лишены музыкального слуха или способности различать цвета. Она смутно чувствовала, что не любит Никиту, но именно это заставляло ее не отпускать его от себя.