наполнил грелку холодной водой. Голоса не смолкали. Тогда он отложил грелку и распахнул дверь в комнату Лизы.
— И вы смели сюда явиться?! Вы, Машков, и вы, Борисоглебский?! Наглецы! Рыцари без страха и упрека, думаете, вам все сойдет с рук?! Ошибаетесь! Я сам приглашаю гостей в мой дом. И сам выпроваживаю.
— Я предупреждал, чем это кончится, — сказал Никита, вполголоса обращаясь к Алене.
— Если нас называют наглецами… — поддержал Лева.
Гости дружно поднялись с мест.
— Это еще не самое обидное прозвище, которого вы заслуживаете, — остановил их Алексей Степанович. — Садитесь… И вы, Машков, садитесь, и вы, Борисоглебский… Давайте разбираться. Вам кажется, что требованием порядка и дисциплины я стесняю вашу свободу. Но может быть, порядок и дисциплина надежнее обеспечивают свободу, чем любая анархия? Если хотите, я докажу вам это на примере такого понятия, как государственность. Мы сейчас не на семинаре, и я не буду приводить вам никаких цитат, а просто поделюсь моими размышлениями. Согласны?
Капитаны приготовились слушать.
— Все мы с вами знаем, что государство не вечно. Когда наступит всеобщее равенство, оно отомрет и исчезнет, но пока этого не произошло, необходимо укреплять государственную власть. Государство должно быть сильным, а для этого ему надо немного состариться. Как историк я, например, не раз убеждался, что подлинная государственность возникала тогда, когда исторические бури стихали, враждующие силы примирялись друг с другом, жизнь как бы утрясалась и отстаивалась. Тогда-то и приходила в движение государственная машина, начинали вращаться ее мощные маховики. Государственность выражала себя в букве закона, и это было благом, хотя находились горячие головы, которых отпугивала безликая мощь государственной машины и которые испытывали ностальгию по тем временам, когда лихие командиры размахивали сверкающей шашкой и ораторы в кожаных куртках поднимали массы на борьбу. Что ж, честь им и хвала, героям прошлого, но ведь сейчас времена иные. Международные отношения настолько сложны, что тут шашкой не помашешь. Современная экономика поднялась на такой уровень, что зажигательными речами в ней мало чего достигнешь. Необходимы другие стимулы — материальное поощрение, хозрасчет, а это в конечном итоге и есть государственность. — Алексей Степанович тронул ноющий затылок и, пересилив боль, стал продолжать: — Помните английский афоризм: тот, кто в юности не был либералом, — сухарь, а кто остался им в зрелом возрасте, — попросту глупец? Сам я не причисляю себя к махровым консерваторам, но государственный консерватизм считаю в известной мере полезным, государственный холод — целительным и бодрящим. Было бы нелепо считать, что крепость государственных устоев стесняет свободу личности. Если государство по-настоящему сильно, если оно доказало свою жизнеспособность в тягчайших испытаниях, оно может допустить любой либерализм — так у бетонных опор плотины кипит укрощенная масса воды. Из истории Рима известно, что Цезарь снисходительно позволял плебсу писать на заборах насмешливые стишки. Отсюда вывод: государственный порядок надежнее обеспечивает свободу, чем любая анархия. Надо лишь уметь пользоваться той формой свободы, которая нам дана. В частной жизни человеку предоставлена полная самостоятельность, и в этом нет никакой двойственности, — придумали же словечко! — если человек, полностью лояльный по отношению к государству, у себя дома живет, как он хочет, — Алексей Степанович отнял ладонь от затылка.
— На лекциях вы нам об этом не говорили, — с наивным удивлением заметил Лева.
— Хорошо, вы недовольны моими лекциями, но ведь на лекциях обо всем не расскажешь. Дайте-ка я вам польщу и скажу, что вы люди достаточно образованные, но я не могу ориентироваться на таких, как вы, ребята. Первая заповедь каждого педагога — исходить из среднего уровня студентов. Может быть, вам на моих лекциях скучно, но будем откровенны: не столь уж я придирчив. Я не наставил бы вам двоек в зимнюю сессию, если бы вы сдали мне все положенное по программе. Сдали и — свободны. Занимайтесь спортом, искусством, развлекайтесь. Пользуйтесь тем, что вы молоды. У меня этой привилегии, к сожалению, уже нет.
— А мы не хотим… не хотим развлекаться. Мы народ сердитый и хмурый, — сказал Никита.
— Уж юмора-то вам не занимать, Машков!
— Мы не хотим на каждый вопрос иметь два ответа, — рвался в бой Мика Степанов. — Это приводит к самому страшному.
— Скажите пожалуйста! К чему же?! — Алексей Степанович изобразил шутливый ужас.
— К двуязычию! — выпалил Мика. — Есть люди, которые с кафедры произносят высокие слова, обличают чуждые нам нравы, а сами… живут на тургеневских дачках!
Лицо Алексея Степановича помертвело.
— Это вы обо мне? — спросил он ледяным шепотом.
Лева и Никита в унисон присвистнули и стали с любопытством разглядывать панель потолка. Покатый лоб Алексея Степановича запульсировал жилками, он покачнулся и схватился за стул.
— Вон! — проговорил он буднично и, освобождая шею от тугого воротничка, заорал: — Вон отсюда! Чтоб духу вашего… не было!
— Я предупреждал, — вздохнул Никита, как будто ему было больше всего жаль потерянной возможности разглядывать потолок.
— Вон! — повторил Алексей Степанович, не замечая, что сам же загораживает дорогу гостям.
— Да, Степанов, — скорбно произнес Лева, — придется тебе подыскивать другой вуз. Дров ты наломал, это точно.
Под слоем цветущих рыжих веснушек на лице Мики разлилась краска.
— Ребята… Алексей Степанович, — он не знал, к кому обращаться, — я сказал то, что думал!
— Мой тебе совет, дружище: застрелись, — посоветовал Лева. — В твоем положении…
— Оставьте его! Я догадываюсь, чья тут рука, — Алексей Степанович повернулся к Никите. — Это вы, Машков! Ваша режиссура!
— Ах, какая проницательность! — шутовски вскричал Лева.
— Прекрати, Борисоглебский! Вы с ним одним миром мазаны! Мы еще в деканате поговорим!
— Почему же на «ты»! — обиделся Лева.
— Разрешите?.. — Никита просил уступить ему дорогу.
— Сделайте одолжение, — Алексей Степанович посторонился и вдруг с мучительным стоном обхватил руками голову.
— Папа, тебе плохо? — бросилась к нему Лиза.
— Чудовищно болит голова, чудовищно! — он слепо шагнул к креслу и на ощупь пододвинул его к себе.
— Может быть, воды? — спросил Никита, и Алексей Степанович из последних сил заорал:
— Вон!
Капитаны растерянно направились к двери. Алена старалась опередить их, чтобы оказаться рядом с Никитой.
— Не уходи, прошу тебя! — взмолилась Лиза, тоже растерянная из-за всего, что произошло, но Алена с неожиданной злостью оттолкнула ее:
— Отстань ты! Отцепись, змея!
Она догнала Никиту уже за калиткой. Он, не оборачиваясь, шел к лесу, и Алена с трудом поспевала за ним, задыхаясь от быстрой ходьбы и сдувая с раскрасневшихся щек прядку волос.
— И ты из-за Борща?! Кончай… Ничего же не стряслось! Подумаешь! Просто этот лопух Степанов сморозил глупость!
— А ты слышала, как он повернул?! «Я догадываюсь, чья рука!»?
— Побежит жаловаться?
— Наверняка. Еще из университета вышибут. Я-то переживу, а вот отец… Его и так мучит, что он мне будущее не обеспечил.
Алене было трудно соображать на ходу, — она приостановилась, а затем догнала Никиту.
— Я попробую уломать его через Лизу. А если не получится, попрошу деда, — Алена заметила тень неудовольствия на лице Никиты.
— Обойдемся без благодеяний. И Лизу просить не надо.
— Ясно, — сказала Алена, уже не стараясь идти с ним вровень.
— Что тебе ясно?
— Ясно, ради кого ты декламировал Тургенева. «Кто не видал Венеции в апреле, тому едва ли знакома вся несказанная прелесть этого волшебного города». Только что ты нашел в этой Борщевой? У нее такие неровные зубы…
Никита с неприязненным любопытством взглянул на Алену:
— Подножку ставишь своей же подруге!
— Ты мне дороже всех подруг!
— Все это слова, слова, слова.
Он резко повернулся, чтобы уйти. Алена испуганно закричала:
— Я тебя люблю!
Он замер вполоборота к ней:
— Что?
— Люблю! Люблю!
— Любишь?! А, понимаю! У тебя появилась новая роль, которую ты с успехом разыгрываешь.
Он изобразил почтительное внимание зрителя.
— Это не роль, — сказала Алена.
— Очень жизненно, оч-чень…
— Почему ты не веришь? Это же жестоко. Я не лгу.
— А помнишь, как ты выступала в райкоме комсомола? Ты поддержала меня, Леву, Николая? Нет, ты прежде всего думала, как бы не прогадать самой. Выжидала, куда подует ветер. Пропесочат этих капитанов или погладят по головке?
— Но я вас совсем не знала!
— Если бы нам дали выговор, ты бы к нам и не подошла. Не стала бы рисковать. Ты же очень осторожна! У тебя такой прославленный дед!
— Ты мстишь мне за деда? Но дед же не виноват, что его не сняли, как твоего отца! Он занимался промышленностью, а не сельским хозяйством.
— Оставь в покое отца и не произноси тех слов, которых не понимаешь. Никогда не говори, что ты меня любишь.
— А если люблю?!
— Опять!.. — Никита с тоской озирался вокруг.
— Все равно люблю! — выкрикнула Алена. — Люблю, потому что ты у меня первый!
Никита поставил ногу в развилку сросшихся берез.
— Это шантаж?
— Дурак! — она захлебывалась беззвучными слезами.
— Не надо, — он бережно взял ее за плечи.
— Зачем ты читал ей Тургенева? — спросила она, затихая в его руках.
— Мне так хотелось. Каприз.
Никита нетерпеливо посмотрел в сторону дач.
— Милый, ты ведь меня не бросишь, правда? — Он осторожно убрал руки с ее плеч, и Алена от отчаянья вся подалась к нему. — Неужели после того, как Борщевы тебя выгнали, ты сможешь выбрать эту фарфоровую… фарфоровую… — Алена от волнения не могла вспомнить нужное слово.
— Прощай, — сказал Никита.
— Ты меня бросаешь?!
— Ты мне неприятна. Все.
— Нет! — Алена не выпускала его руки, слегка присев, словно ребенок, ожидающий, что рассерженный взрослый потащит его за собой.