но тряхнул стол, забирая в кулак скатерку…
Последнее время они с сыном не разговаривали, но точно так же, как противники сходятся на дуэли, Алексей Степанович стремился достичь последней черты и выстрелить в воздух. Он оттягивал перемирие с Федей. Когда он вел себя с ним как любящий отец, старался быть нежным, веселым добрым, в нем быстро скапливалось глухое раздражение, и он терял равновесие. Поэтому Алексей Степанович предпочитал своих нежных чувств не показывать, недаром же говорится: хочешь мира, готовься к войне. «Еще немного и…» — обещал он себе, и когда совсем уж собрался протянуть сыну руку, Федя жестоко обманул его. Значит, он шел к этой черте с намерением выстрелить, и теперь этот выстрел грянул, и Алексей Степанович чувствовал, что все хорошее и доброе в нем убито.
Его первым побуждением было броситься вдогонку за беглецом, изловить и с позором вернуть, но он даже не знал, куда мог убежать Федя. В Москву? На Камчатку? В Тмутаракань?
Алексей Степанович вышел на балкон:
— Анюта!
«Она должна знать».
Никто не отозвался, и Алексей Степанович бросился вниз — на террасу, на кухню, но Анюты нигде не было. Он двинулся в дом, подряд открывая все двери. Услышал за стенкой шум и голоса. «Может быть, Лиза?» Приоткрыл дверь и замер: перед ним стояла Лиза и этот смутьян Машков. Они не заметили его, продолжая вполголоса разговаривать. Алексей Степанович, странно выгнувшись от напряжения, весь подался назад, и тут его качнуло, голова закружилась, все поплыло, и что-то чугунное адски сдавило череп. Он попытался опереться о стену, но стена кренилась и падала. «Сумасшедший дом», — успел подумать он, съезжая по стене на пол и теряя сознание… Очнулся. В ушах звенело. Пополз по коридору на четвереньках, болезненно морщась от каждого движения. Головой боднул дверь своего кабинета. Казалось, что там — спасение, только бы доползти. Дополз. Привалился спиной к своему креслу, голова свесилась набок, и он неподвижно смотрел перед собой, словно высматривая что-то в углу и улыбаясь от азарта этой сидячей охоты. «Лиза… Ли…» — попробовал произнести он, но язык не ворочался, он оторопело потянулся рукой ко рту, но и рука была не своя, чужая, каменная.
— Отец! — Лиза вбежала в комнату.
Алексей Степанович с трудом шевельнул губами.
— А-а! — вскрикнула Лиза, испуганная его застывшей улыбкой.
На ее крик вбежал Никита.
— Инфаркт или удар. Ни в коем случае нельзя его трогать. Я за «скорой». Где телефон?
— Телефон? Не знаю… Телефон у Алены, — пробормотала Лиза, и ее лицо скривила судорога. — Это из-за меня! Он видел нас вместе!
Она вцепилась в рукав Никиты.
— Побудьте с ним. Я быстро, — сказал Никита и осторожно разжал ее пальцы, высвобождая руку.
Лиза не решалась обернуться и взглянуть на отца.
— Тебе что-нибудь нужно? — спросила она.
Ответа не расслышала. Обернулась. Алексей Степанович что-то шептал.
«Федя ушел», — поняла она по движению губ.
— Куда ушел?! Что ты!
Вбежали Марья Антоновна и Алена.
— «Скорая» сейчас будет. Лизочка, надо приготовить документы, паспорт. Скорей!
Лиза бросилась отыскивать бумаги, а Марья Антоновна бережно приблизилась к Алексею Степановичу.
— Бедненький вы наш! Что, сердечко? — ласково прошептала она. — Ничего, ничего. В нашем с вами возрасте все бывает.
— Фе… я… — все пытался выговорить Алексей Степанович.
Марья Антоновна вопросительно взглянула на Лизу.
— Кажется, он кого-то зовет? Не Федю?
Лиза не отводила глаз от бумаг.
— Нашла! — она показала Марье Антоновне паспорт, который уже давно держала в руках.
«Скорая» примчалась через тридцать минут. Когда Алексея Степановича на носилках отнесли в машину, Марья Антоновна отвела Лизу в сторону.
— Вам лучше остаться. Милая, вы не справитесь. Там надо будет многое организовать… Алена! — позвала она дочь, как бы перепоручая ей Лизу.
Алена обняла подругу и под видом шутливой борьбы не пускала ее к машине.
— Глупая, лучше не спорь. У матери в этом деле опыт.
— Я… я… — Лиза упрямо рвалась к машине.
Дверцы «скорой» захлопнулись.
— Потопали ко мне, — сказала Алена и повела за собой Лизу. — Слушай, а что он про Федю-то говорил? Куда он у вас делся?
Лиза словно спохватилась:
— Мне надо… срочно!
— Куда ты?
Лиза побежала. Возле леса ее догнал на велосипеде Никита:
— Садитесь.
Она послушно села к нему на раму.
— Думаете, он поправится?
Лиза как можно дальше отодвинулась от Никиты и заговорила об отце, словно одно это могло служить оправданием тому, что они с Никитой были сейчас вместе.
— Конечно, поправится. Я уверен. Однажды Алексей Степанович рассердился на нас и сдвинул целый ряд стульев, на которых сидели студенты.
— Как я перед ним виновата!
Никита промолчал, словно эти слова его косвенно задевали.
— Направо? — спросил он у развилки.
— Как я ужасно виновата! Направо, да.
— Что ужасно?
— Он уверен, что я его предала.
— Куда мы сейчас? — спросил Никита после долгого молчания.
— К Феде. Он наверняка у Анюты.
— Мы с вашим братом не особенно ладим друг с другом. Почему-то он меня невзлюбил.
Лиза молчала.
— Теперь налево? — спросил Никита, притормаживая у новой развилки.
…Это было похоже на то, как подрубают дерн и под лопатой лопается последняя ниточка корешков, последняя слабая паутинка. Феде стало ясно, что в ссорах надо было искать не примирения, а разрыва. Он часто слышал, как о ссорящихся говорили: стерпится — слюбится, а о сумевших наладить совместную жизнь: прижились друг к другу. Феде это приживание казалось теперь страшным и диким, словно уродливо сросшиеся коренья. Когда ему встречались такие люди-сростки (вместе — по магазинам, вместе — в прачечную, вместе… вместе…), он с ужасом спрашивал себя: «Неужели и я?..» Но вот лопнула последняя паутинка, связывавшая его с женой и отцом, и он испытывал ни с чем не сравнимое облегчение.
— …Такие пироги, такие, понимаешь ли, пирожочки, — повторял Федя, раскручивая пропеллером дверной крючок. — Что ты молчишь? — накинулся он на Анюту и почему-то сам испугался того, что он сейчас скажет.
— Не ждала я этого…
— На свете все неожиданно.
— Просто я не знаю… что теперь делать?
— Щей давай. Каши.
— Да?! Тебя накормить?! — Она засуетилась, постелила скатерть, поставила тарелки и чашки. — Феденька, а ты надолго?
Он шутливо нахмурился и, когда ее плечо оказалось рядом, рявкнул по-собачьи.
— Р-р-р-гав!
Она вздрогнула и попятилась.
— Понимаю, понимаю…
— Ничего ты не понимаешь! Жить я здесь хочу. Возьмешь?
— Феденька, а жена?
— Жену мы серной кислотой изведем.
— Ты все шутишь, — с грустным облегчением вздохнула она.
— Не шучу, — внушительно остерег он.
— Но разве ты не знаешь, что за преступления… — с языка Анюты чуть было не сорвалось: «…сажают в тюрьму», но она промолчала, чтобы не напоминать о муже.
— А ты разве не знаешь о таком учреждении, как загс — запись актов гражданского состояния!
— Слыхала…
— И чем там занимаются?
— Федя, не гожусь я для загса. Замужем уже, — с запинкой сказала Анюта.
— А я женат, чем не парочка!
— …И Алексей Степанович рассердится, и соскучишься ты со мной. У нас ведь деревня.
— А ты, мать, не давай скучать. Пой, пляши «цыганочку». Старайся. Какой орел-то тебе достался!
— Вот видишь, смеешься. И что тебе здесь!..
Он поймал ее руку.
— Дом твой приглянулся. Рубленый. С двухскатной крышей. И огород… Картошку сажать буду.
Анюта вздохнула, как бы смиряясь с тем, что от него все равно не добьешься толку.
VII
В доме был хаос и беспорядок, на мебели собиралась пыль, ящики буфета были наполовину выдвинуты, а по сморщенной скатерти обеденного стола ползали осы, подбиравшие крупинки сахара. Лиза бесцельно бродила по пустым коридорам, поднималась наверх, где плотники стеклили раму овального окна, задуманного на манер крепостной бойницы, и настилали полы. Увидев ее, плотники переставали стучать молотками. «Что, хозяйка, скоро шабаш? Передайте папаше, к его выздоровлению закончим». Лиза тихонько выскальзывала за дверь… В комнате брата было мрачно и хмуро, и она нехотя брала в руки случайные вещи, оглядывала стены, вспоминая, как они с отцом готовили эту комнату к приезду Феди. Лизе казалось, что это было очень давно, и, сравнивая себя нынешнюю с той, которой она была раньше, Лиза поражалась разительной перемене. Разве могла бы она сейчас воображать себя одинокой тургеневской девушкой, страдая из-за неправильно растущего зубика! Вечерами она зажигала свет во всем доме, забиралась с ногами в отцовское седалище, и ей было жутко одной в берендеевом теремке, среди старинных вещей, книг и мебели, и она с надеждой ждала прихода Алены.
Алена стала ей очень нужна, и Лиза осуждала себя за то, что когда-то мало ценила ее дружбу. Алена умела ее утешить и успокоить, и это выходило у нее удивительно легко, словно ничего ей не стоило. Казалось бы, ее грубоватость должна была особенно болезненно восприниматься Лизой, но получалось наоборот: именно грубоватая бесцеремонность подруги помогала Лизе в минуты отчаянья. «Ладно, мать, не кисни. Все обойдется», — говорила Алена, словно тюленьей ластой обнимая ее своей коротенькой толстой ручкой. И странное дело, Лиза с благодарностью ей подчинялась и действительно начинала верить в лучшее, хотя и чувствовала, что со стороны Алены это было простое дежурное подбадривание.
Когда Астраханцевы уехали и комната Алены вновь освободилась, она сказала Лизе, что собирается перебраться к себе. Лиза и удивилась, и растерялась. Поддерживая ее в мелочах, Алена с такой беспечностью лишала ее поддержки в главном. Неужели ей было одинаково легко причинять Лизе боль и помогать ей своим сочувствием?
— Зачем тебе переселяться? Останься хотя бы на день! Я ведь одна не засну, — Лиза боялась, что именно прозвучавшая в ее голосе мольба заставит Алену отказаться сделать то, о чем она так просила.