— Ты меня держишь за спальную горничную?! Очень мило…
Алена не упускала случая проверить, во что ее ценят.
— Нет, что ты! Я так привыкла к тебе! — искренне воскликнула Лиза, но для подруги это была слишком малая дань.
— И к собачкам привыкают.
— Я привыкла к тебе как к другу!
— Хорошо, хорошо, — остановила ее Алена из опасения, что чрезмерная искренность Лизы обяжет ее на ответные уступки. — Я бы осталась, но…
— Если тебе здесь скучно, пригласи кого захочешь! Только не уходи!
— Но я должна… — Алена недоговорила, почему именно она должна уйти, так как еще не придумала причину.
— Ты можешь делать здесь все, что угодно!
Предложение заинтересовало Алену:
— А что-нибудь вкусненькое у тебя есть?
— Конечно! Посмотри там в холодильнике.
Алена сладострастно зажмурилась.
— Ну-ка, ну-ка, — она присела на корточки перед холодильником и открыла дверцу. — Вкуснотища какая! А ты не хочешь?
— Нет, нет, спасибо, — Лиза улыбнулась, показывая, что с ее стороны тут нет никакой жертвы.
— А зря, — Алена с аппетитом облизнула зажирившиеся пальцы. — Между прочим, в больнице не все передачки принимают, учти. У каждого больного свой стол, и все такое.
— Разве?!
— К примеру, это мы можем спокойненько съесть. Все равно твоему отцу нельзя, — Алена методично работала ножом. — Честно говоря, я люблю поесть. У нас дома к столу садятся раз пять-шесть за день. Многие считают, что это вредно, а по-моему, ерунда. Вот дед! Ему за восемьдесят, а он даже в рюмочке себе не отказывает! И ничего, здоров! — Алена подобрала оставшиеся крошки. — У тебя тургеневский стиль, а у меня раблезианский, остроумно? Это мне сейчас в голову пришло!
— Да, остроумно, — сказала Лиза, стараясь вести себя с Аленой, как с требующими серьезности детьми, а в душе улыбаясь ее наивной жизнерадостности.
После ужина они поднялись наверх и, не зажигая свет в комнате (иначе налетят комары), открыли балконные двери. В темноте светились переплеты соседских террас и теплыми волнами ходил ветер.
— Я хотела тебя спросить… — Лиза сделала паузу, как бы готовящую Алену к не слишком, приятному вопросу. — Скажи, Никита совсем тебя бросил?
Словно врач, перевязывающий больного, Лиза испугалась, не причинила ли она неосторожным движением боль.
— Бросил, я не скрываю.
— Но ведь тебе должно быть так гадко, — с трудом проговорила Лиза.
— Почему?! Я ровным счетом ничего не потеряла. Читала в «Декамероне»: «Уста от поцелуев не убывают, а обновляются»?!
— Значит, ты его даже… не любила?
— Ты этим так напряженно интересуешься!
— Вовсе нет! — смутилась Лиза.
— Я не осуждаю, это здоровая реакция, — Алена дружески обняла Лизу. — Просто тебе мешают предрассудки.
— Что ты имеешь в виду?
— Разве ты не понимаешь, что Машков из-за тебя здесь торчит!
— Мне это безразлично.
— Брось, вы же с ним встречались, — Алена произнесла это, как бы не придавая значения сказанному, уверенная, что для Лизы это и так много значило.
— Все произошло случайно.
— Не сомневаюсь.
— Я сама обо всем жалею! Если бы я знала, что это так подействует на отца!
— Не надо раскаиваться, — Алена чиркнула спичкой, в темноте любуясь вспыхнувшим пламенем. — Мы обе не маленькие, хотя ты почему-то это всячески отрицаешь. Но ведь ты же не девочка.
— Я, наверное, просто боюсь, — тихо сказала Лиза, и Алена посмотрела на нее с возросшим интересом.
Спичка погасла.
— Через это надо переступить, — в темноте прошептала Алена. — Лучший способ избавиться от соблазна, — это ему поддаться. Любимый афоризм Екатерины Второй!
— Ты хочешь, чтобы я…
— Глупышка, будешь благодарить меня, — сказала Алена и снова чиркнула спичкой.
Встречая Лизу, Никита был с нею дружески приветлив, учтив и доброжелателен, она же вела себя со странной и несвойственной ей заносчивостью, говорила ему дерзкие и неприятные вещи, которые нельзя было оставить без ответа, и как бы ждала, что его терпение наконец лопнет. Ей и самой словно хотелось взорваться и разорвать тонкую паутину, сплетавшуюся вокруг нее. Никита чувствовал, что, отчаявшись развязать с ним войну, предлогом для которой была бы ее собственная враждебность к нему, она искала опоры во враждебности других, вспоминала все то неприязненное и нелестное, что говорили о нем отец или брат, вспоминала свою решимость ненавидеть смутьяна Машкова, но ее ненависть скорее была похожа на беспричинную и непонятную ревность.
Неожиданно Никита узнал, что Лиза уезжает в Москву, и сразу разыскал в саду Алену. Алена лежала с книгой на пляжном одеяле: она была в купальнике и загорала.
— Привет… — он раздвинул над ней ветки яблони.
— А, это ты, голуба, — Алена лениво приподняла голову. — Мы же с тобою виделись…
— Разве?! Я что-то не помню…
— Ты стал очень рассеянным, милый! Мы виделись за завтраком.
— Ах, да! Ты еще сказала мне об отъезде Лизы!
— Я тебе этого не говорила.
Он притворно удивился:
— Странно, что ты решила скрыть столь существенную для меня мелочь!
Алена перевернулась с живота на спину.
— Не заслоняй, пожалуйста. Ко мне плохо пристает загар.
Никита отклонился в сторону, чтобы не заслонять солнце.
— Дай мне ее московский адрес.
— Чей адрес тебе дать, дорогуша?
— Твоей бабушки! — Никита едва сдерживал раздражение.
— Моей бабушки?! Записывай… — Алена была совершенно спокойна. — Тверской бульвар, дом четырнадцать… это недалеко от нового МХАТа.
— Я тебя задушу…
— Так ты ничего не добьешься, милый, — Алена снова повернулась со спины на живот.
— Хорошо, что тебе надо?
— Мне?! Знаки поклонения… Помнится, ты назвал меня однажды… — убедившись, что он помнит свои бранные слова, Алена не стала лишний раз произносить их. — Так вот, я хочу, чтобы сейчас ты сам себя опроверг.
— Что ж, я был не прав. Это сорвалось со зла. Извини.
— Красноречивее, милый.
— Ладно, хватит. Я тебя серьезно прошу, дай адрес.
— Ты — мне, я — тебе.
— Не валяй дурочку!
— Милый, опять не тот тон!
— Ты что, издеваешься?!
— Я?! И не думаю… Просто мне бы хотелось, чтобы ты осознал, что имеешь дело отнюдь не с клячей, — Алена выдержала внушительную паузу, — а с женщиной.
— Далась тебе эта кляча! Я уже тысячу раз извинился!
— Тысячу раз мало! Я заставлю тебя извиниться десять тысяч раз!
— Ах, ты мне мстишь!
— Что ты! Это безобидное женское кокетство… Итак, я жду комплиментов, — Алена села на одеяло и по-индийски скрестила ноги.
— Ты — Афродита! Довольна?
— Ирония не в счет.
— Хорошо, в тебе действительно есть шарм. Ведь я был увлечен тобой.
— Это уже лучше. Интересно, а что тебе особенно во мне нравилось? Бедра, талия или мордашка?
— Мордашка! Ну дай же адрес!
— Подожди. А чем тебе нравилась моя мордашка?
— У тебя действительно красивое лицо.
— Скажите пожалуйста! А что же в нем красивого?!
— У тебя красивые глаза.
— А какого они цвета?
— Карие, карие, черт возьми!
Алена рассмеялась.
— Ты мне напоминаешь Жульку, которая ждет кость и дрожит от нетерпения.
— Очень меткое сравнение. Адрес!
— Милый, ты все пытаешься мне диктовать, а ведь сейчас диктую я! — Алена встала на ноги и набросила халатик. — Никакого адреса я тебе не дам. Раньше, может быть, и дала бы, а теперь не дам. Не хочу, чтобы Лиза из-за тебя потом мучилась. С нее и так достаточно, оставь-ка ты ее в покое.
— Вон ты как заговорила!
— Бедная Жулька, осталась без косточки!
— Я понимаю, во что ты теперь играешь. В заботу о ближнем. Что ж, адрес я и сам узнаю. Прощай, — Никита зашагал к дому.
— Между прочим, советую остерегаться соперников. Они у тебя теперь появились! — вдогонку крикнула Алена.
Всю свою жизнь Мика Степанов умудрялся влюбляться так, что из-за этого попадал в самые неловкие ситуации. Это происходило как бы против его воли, и Мика мог бы поклясться, что он ничего этого не хотел, но словно какой-то бес щекотал его изнутри и нашептывал: «Влюбляйся! Влюбляйся!» — когда это было более всего некстати. В раннем отрочестве он влюбился в собственную тетку, к которой его отправили на месяц, и с таким обожанием смотрел на ее пышные веснушчатые плечи в вырезе сарафана, что смущенные родители были вынуждены забрать его назад. Затем им овладела неудержимая мания терроризировать своей влюбчивостью приятелей по школе и университетских друзей. Стоило ему встретить сокурсника с девушкой, и он тотчас проникался к ней пылкой любовью, хотя до этого мог тысячу раз встречать ее одну и совершенно не замечать. Его любовь вызывало не то, что избранница красива (кто разберется в женской красоте!), а то, что ее считают красивой, в нее влюблены и счастливы с ней рядом. Чужая любовь и чужое счастье всегда казались ему безоблачнее и безмятежнее собственных. Каждая счастливая минута стоила ему мучительной борьбы, после которой он уже с трудом понимал, где счастье, где несчастье. Все смешивалось в единый ком, в сгусток, и Мика в растерянности спрашивал себя, чего же он в результате добился.
С девушками, нравившимися ему самому, Мика бывал заносчив и груб и словно нарочно вынуждал их в нем разочароваться. Если этого не происходило, он начинал ощущать навязчивую и мнительную тревогу, подозревая, что его в чем-то обманывают, готовят ему ловушку, которая вот-вот захлопнется. Мика не верил, что его собственное счастье способно быть безоблачным и безмятежным, и стремился позаимствовать частицу подобного счастья у других. Он не хотел ни с кем соперничать и никому мешать, а лишь мысленно подставлял себя на место счастливчика. Его любовь к девушкам, нравившимся его друзьям, была платонической и возвышенной, и он из самых добрых побуждений навлекал на себя ревность приятелей… Заметив, что Никита неравнодушен к Лизе, Мика попал во власть привычного беспокойства, и бесовский хлыстик защекотал его изнутри. Лиза ему все больше и больше нравилась, но на этот раз он упорно гнал от себя это чувство. Хотя Никита был его другом, Мика не желал зависеть от него в любви и впервые ощутил к нему ревность.