Вот уже три дня Лиза не навещала Алексея Степановича в больнице, и он места себе не находил, не зная, что и думать. Пробовал звонить, но то ли телефон был неисправен, то ли дочь сознательно не брала трубку, — дозвониться не мог. Одно служило слабым успокоением: началась сессия, и поэтому вполне вероятно, что Лиза пропадает в библиотеках и ей попросту некогда. Алексей Степанович заставлял себя в это поверить, но, словно сгибая тугую пружину, всякий раз был не в силах согнуть ее до конца, и пружина больно била по рукам. Уж он-то знал, что никакая сессия, никакие экзамены не заставили бы Лизу забыть об отце. Все обстояло куда серьезнее, и безотчетная тревога внутри была лишним подтверждением этому.
Когда по отделению дежурила знакомая медсестра, Алексей Степанович отпросился у нее (мог бы и не отпрашиваться, в заборе была дырка) и на такси примчался домой. Дома было пусто. Он прошелся из комнаты в комнату, потуже завернул кран в ванной, из которого назойливо капало, и выплеснул из вазы перестоявшуюся цветочную воду. Сел и стал думать: «Если Лиза на даче, то почему открыт балкон и откуда в ванной чужая расческа?» Побарабанил пальцами по ручке кресла и снова спросил себя: «Откуда?»
Позвонил Колпаковым. Трубку взяла Алена.
— Алло… — голос был с ленцой.
— Алена, здравствуйте. Это Алексей Степанович. Вы не видели Лизу? Я ее везде ищу.
— Здравствуйте, Алексей Степанович, — несмотря на его необычно взволнованное состояние, Алена педантично придерживалась ритуала вежливости. — Да, видела.
— Где?! Когда?!
— Ну, как вам сказать… — голос в трубке слегка отдалился.
Алена закуривала — он слышал, как чиркнула спичка.
— Только прошу вас, откровенно… — дослал он в трубку свою просьбу.
— Откровенно я не могу, — наконец проговорила Алена, сделав глубокую затяжку. — К сожалению, это не моя тайна.
— Какая тайна?! Что случилось?!
— Успокойтесь. Ваша дочь жива и здорова. Просто у нее небольшой роман.
— Она на даче?
— И да, и нет.
— Алена, не говорите загадками! Где Лиза?! Почему я ее не могу найти?!
— Не спрашивайте, Алексей Степанович.
— Она у него?!
Они выдержали паузу, подтверждающую, что им обоим известно, о ком идет речь.
— Я сама достаточно пережила из-за этого человека. Я не хочу вмешиваться.
— Вы безжалостны.
— …
— Вы безжалостны, Алена!
В трубке послышался долгий вздох.
— Алексей Степанович, спасите Лизу! Машков ужасный человек…
— Дайте мне адрес.
— Я не могу. Они поймут, что это опять я.
— Тогда — телефон!
— Я не могу, Алексей Степанович!
— Алена, немедленно диктуйте!
— Они подумают, что я дала телефон из мести, а я не мщу. Мне просто больно за Лизу. Я виновата перед ней.
— Телефон! Скорее!
Алена продиктовала номер.
Алексей Степанович не расслышал последнюю цифру и переспросил:
— Семьдесят девять?
— …
— Последняя цифра семьдесят девять?!
— Алексей Степанович, я наврала. Записывайте настоящий номер, — она стала диктовать сначала.
— Ах, Алена, Алена! Что с вами?
— Мне очень плохо.
— Бывает. Что поделаешь!
— Вы им сейчас позвоните?
— Если вы опять не нафантазировали…
— А если нафантазировала?! А если Машков не такой и у них с Лизой все хорошо?!
— В этом мы разберемся. Главное, чтобы номер телефона был правильный.
— Я же Машкова совсем не знаю, — прошептала Алена. — Пожалуйста, не звоните! Не звоните им!
— Не понимаю…
— Я объясню все после. Не звоните!
— Алена, вы просто во всем запутались, — сказал Алексей Степанович. — Вам надо немного прийти в себя.
Как бы давая ей время, чтобы последовать его совету, он взглянул на цифры телефонного номера, записанного впопыхах, и аккуратно переписал их заново.
В Москве Лева Борисоглебский часто вспоминал о Фросе, и всякий раз эти воспоминания вызывали в нем чувство жалости, словно бы там, на даче, он упустил что-то важное, чему сначала не придал значения (так бывало, когда, собираясь в гости, он невнимательно слушал объяснения к адресу, а затем долго плутал в поисках нужного дома). Фрося явно отличалась и от Алены, и от Лизы, и от университетских сокурсниц Левы, и если раньше он не задумывался об этом отличии, то теперь оно все настойчивее овладевало его мыслями. Кто же такая Фрося? — спрашивал себя он, находя в этом вопросе как бы оправдание тому интересу, который она в нем вызывала. Ему словно бы хотелось разрешить какую-то загадку, разгадать заключенный в ней секрет, хотя на самом деле единственным секретом для Левы было его собственное стремление к Фросе.
Однажды он разыскал ее домик, стоявший на углу улицы Ленивки и Лебяжьего переулка (в записной книжечке сохранился адрес, вписанный ее безупречным каллиграфическим почерком), взбежал по скрипучей лестнице на второй этаж, позвонил… звонок не работал, он постучал в деревянную дверь, похожую на дверь его чердачной мансарды, и ему открыла сама Фрося, в простеньком передничке, с волосами, убранными под косынку, с мокрой тряпкой в руке.
— Здравствуйте. Вы? — спросила она, строго и недоверчиво глядя на него с порога.
— А что тут странного? Взял и пришел! — Лева улыбнулся, как бы помогая ей освоиться с положением, к которому сам он успел подготовиться заранее.
— Вот и прекрасно, — она охотно отозвалась на улыбку. — Проходите… Правда, у меня беспорядок…
— Какие мелочи! Беспорядок даже лучше, — сказал он и тотчас же обнаружил, что в комнате, напротив, все убрано, чисто, уютно, на подзеркальнике стоят цветы, в блюдечко налито молоко для кошки, и на солнце, падающем в окно, блестят вымытые полы.
— Вот так мы и живем, — сказала Фрося, поймав его взгляд.
— Хорошо живете. Можно позавидовать, — Лева улыбнулся, показывая, что его зависть заключается не столько в желании такого же благополучия для себя, сколько в желании еще большего благополучия для Фроси.
— Чем же хорошо? Обычные вещи, обычная комната… — Фрося бросила мокрую тряпку в угол и вымыла руки под маленьким ручным умывальником, которым пользовались в том случае, если не хотелось идти на кухню.
— Зато откроешь окно и — Москва-река… — Лева сел на стул, принимая позу гостя, которого требуется угощать и развлекать. — Может быть, чайку?
— Ах, извините! Сейчас, сейчас… — Фрося торопливо схватила чайник и побежала с ним на кухню. Вернувшись, она спросила: — Лева, а у вас ко мне какое-нибудь дело? Не могу поверить, что вы просто так…
— Именно просто так. Разве это странно?
— Нет, но просто вы…
— А что во мне такого?
— Вы учитесь в университете, бывали во всяких странах, а я простой библиотекарь. Вам со мной неинтересно.
— Библиотекарь-то вы не простой, а с секретом.
— Какой же во мне секрет? — смутилась Фрося. — Выдаю книги, заполняю формуляры, а дома надо за мамой ухаживать. Ей кажется, что она все болеет…
— А секрет в том, что вы добрый человек. И жизнь у вас простая и ясная.
— Вот уж не думала, что я добрая! Иногда меня все так злит…
— А это ничего не значит. Добрый человек и сердится по-доброму.
— Нет, это неправильно. Добрые вообще ни на кого не сердятся. А мне иногда на маму закричать хочется.
Лева рассмеялся, принимая ее слова совсем не в том значении, какое она в них вкладывала.
— Помню, в детстве я рассердился на маму и, не смея этого показать открыто (мама же — кумир, божество), взял какую-то книгу и воровски вписал между строк слово, казавшееся мне ужасно кощунственным: м а м к а. Вот и вы мне представляетесь таким же ребенком, но в то же время вы очень мудрая…
— Как змея… — с усмешкой добавила Фрося.
— Странно, другими вы восхищаетесь, а себя совсем не любите. Почему? Тоже от доброты? — Лева задал этот вопрос, слегка наклоняясь в сторону Фроси и словно бы желая помочь ей в ту минуту, когда она будет отвечать на него.
— Наверное, от простоты, что хуже воровства, — сказала Фрося, продолжая сидеть прямо и как бы отклоняя тем самым помощь и участие Левы. На кухне засвистел вскипевший чайник, и Фрося поспешно встала, прерывая их беседу. — Давайте лучше пить чай. Сейчас я принесу чашки…
Она вышла на кухню. Оставшись один, Лева поймал себя на внезапно мелькнувшей мысли, и ему захотелось не столько высказать ее самому себе, сколько поделиться ею с Фросей.
— А почему бы нам с вами не видеться чаще? — спросил он, когда Фрося открыла дверь в комнату, намеренно не называя ее по имени, словно этот вопрос мог относиться к кому-то другому. — Например, я могу давать вам книги, которых наверняка нет в вашей библиотеке.
— А я вам что могу дать? — Фрося поставила на стол чашку, жалобно звякнувшую о блюдечко.
— А вы будете угощать меня чаем. Договорились? — сказал Лева, удовлетворенно снимая с запотевшего чайника румяную ватную куклу.
IX
Лиза не переставала удивляться, как быстро теряла она все то, что когда-то делало ее независимой. Раньше — несмотря на добровольную зависимость от отца — она смело обо всем судила, и ей было весело отстаивать свою правоту, потому что ничто не заставляло подчиняться правоте другого. Рядом не было человека, победив которого в споре она бы ощутила потерю, нехватку чего-то, и Лиза обладала той абсолютной свободой во мнениях, которую дает одиночество. Теперь же она лишилась этого одиночества, и ее свобода — исчезла. Лиза с ужасом сознавала, что ее мнения рабски зависят от мнений Никиты, что она подчиняется ему во всем. «Какой он и какая она?» — думала она о себе как о посторонней, и этот взгляд со стороны открывал ей ту неотвратимую истину, что сама она меняется по сто раз на дню, способна быть какой угодно, и глупой, и занудливой, и противной, зато он — это всегда он, умный и великодушный. Она не видела его каждый раз заново, а словно человек, теряющий зрение, узнавала по памяти, по воображению, на ощупь. Поэтому в нем ничего не менялось, и ей тем сильнее хотелось подчиниться ему, чем привычнее было это оглушающее ощущение неизменности. Лишь в одном она совершала слабое усилие, чтобы сохранить частичку независимости. Лиза упрямо обещала себе, что никогда не согласится с его мнением об отце, и стоило Никите насмешливо отозваться о нем, возмущалась и спорила.