— Древние греки считали, что всему виной мальчишка, пускающий стрелы.
— А по-моему, бог любви должен быть серьезным и старым, а вокруг, словно малые дети, все, кому он покровительствует, — сказала Лиза и вздрогнула от оглушительного удара. — Какой гром! А что, если молния попадет прямо в нашу электричку?
— Тогда мы станем похожи на две испеченные в золе картофелины.
— Это страшно. Я не хочу.
— Значит, все будет в порядке.
— И мы никогда не разлучимся?!
— Никогда-никогда.
— Но ведь ты уже разлучался с другими женщинами! — сказала Лиза и сама же вздохнула. — Какая я глупая!
Дождь начал стихать, и электричка вскоре поехала. Грозовую тучу оттянуло за горизонт, и небо уже светлело. Никита поднял окно и сказал, что уже видна их станция. Когда двери электрички раскрылись, ударило в нос чем-то загородным, свежим, душистым, запахло мокрым дубовым листом и размытой глиной. По платформе текли ручьи.
— Ты представляешь, я стою, а меня сносит! Целое наводнение! — воскликнула Лиза.
Она нагнулась, чтобы поправить ремешки босоножек, и чуть не упала.
— Осторожно! — Никита едва поймал ее за локоть.
— Слава богу, что мы остались живы! Это такая удача! Ты нарочно пугал меня этими картофелинами?! А я поверила, и даже была такая мысль, что с тобой умереть мне не страшно.
Никита подхватил Лизу на руки и понес ее через лужи. У моста он увидел Алексея Степановича, который держал в руках дождевик и боты для Лизы, а сам был в какой-то старой и мятой дачной шляпе, в измазанных грязью стоптанных туфлях, хмур, мрачен и жалок.
Алексей Степанович никогда не подозревал, что ревнивое чувство к Лизе, в котором его шутливо уличали друзья (он всех их о т т и р а л от дочери), способно доходить до открытой враждебности. Он уже выписался из больницы и два дня дожидался приезда Лизы. Расписание электричек он помнил наизусть, и у него глухо и тяжело стучало в висках, когда в толпе возвращающихся из города дачников ему не удавалось заметить дочь, и он мысленно вычеркивал из столбца время очередной электрички: «13.10 прошла… 14.30 прошла… 15.40 прошла…» После сильной грозы, разразившейся на третий день, Алексей Степанович решил встретить дочь на платформе.
— Переобуйся, пожалуйста, — сказал он Лизе, — и надень это, — он протянул ей боты и дождевик.
У Лизы в горле ощутимо встал ком.
— Ты давно ждешь?
— Я жду очень давно, — он давал понять дочери, что она слишком долго откладывала приезд на дачу.
Лиза стала торопливо натягивать боты.
— Они мне малы, — сказала она с мольбой.
— Ничего, до дачи недалеко.
— Но они же совсем малы! Их не наденешь!
— Я вижу, ты предпочитаешь, чтобы тебя несли на руках! — язвительно произнес Алексей Степанович, уверенный, что отгадал причину ее отказа.
Лиза медленно выпрямилась и протянула ему боты.
— Да, предпочитаю. Возьми.
Он замялся и сделал уклончивый жест, означавший минутное колебание. Ту руку, которой он должен был взять боты, Алексей Степанович странно завел за спину.
— Может быть, подойдут другие? Я бы принес… — сказал он со страдальческой улыбкой, которая должна была внушить Лизе, как много он пережил. — Или хотя бы дождевиком накройся…
— Дождя уже нет. Спасибо.
— Лиза, что с тобой! Раньше ты со мной так не говорила!
— Ты сам с этого начал, а я уже не ребенок. — Лиза намеренно не повернула головы в сторону Никиты.
Алексей Степанович накрыл ладонью покатый лоб.
— Что ж, понимаю…
— Никита, иди сюда, — твердо сказала Лиза.
Никита, стоявший поодаль, подошел к ним.
— Здравствуйте, Алексей Степанович.
— Да, да, — Алексей Степанович слабо пожал руку смутьяну Машкову. — У меня такой вид… Извините.
— Сними ты свою шляпу! Где ты ее выкопал? — засмеялась Лиза. — Ты в ней похож на грабителя!
Он с излишней поспешностью сорвал с головы злополучную шляпу.
— Кстати, нас действительно собирались ограбить! Какие-то двое проникли на террасу и пытались взломать дверь в комнаты. А ведь там старинные вещи, книги, автографы… Хорошо, что соседи услышали. Я буду добиваться, чтобы нас подключили к милицейской сигнализации, — хотя эта история вовсе не казалась ему смешной, Алексей Степанович изложил ее в тоне веселой шутки.
— А у Никиты тоже есть автограф Тургенева, — сказала Лиза, пропустив мимо ушей все, что не касалось ее кумира.
— Любопытно, какой же? — осведомился Алексей Степанович.
Никита хотел ответить сам, но Лиза перебила его:
— Набросок к «Накануне» — описание Венеции.
— Вот оно что! Вы что же, собираете автографы?
Алексей Степанович не знал, к кому обращаться — к Лизе или к Никите.
— У моего отца большая коллекция, — сказал Никита, — и когда мне стукнуло двадцать, он расщедрился на подарок.
— Ваш отец гуманитарий?
— Что вы, что вы! Он занимался сельским хозяйством, а сейчас на пенсии. Автографы великих людей — это его хобби. У него есть личные подписи Кирова, Орджоникидзе, Калинина, Долорес Ибаррури, а из писателей — Тургенева, Горького. Он очень любит их рассматривать и по почерку определять свойства характера. Его особенно восхищает почерк людей с сильной волей.
— Автографы таких людей — большая редкость. Считайте, что вам повезло, — сказал Алексей Степанович, складывая и пряча шуршащий дождевик. — Что ж, пошли потихоньку.
И он первым двинулся к даче.
X
С утра зарядил обложной моросящий дождь, на дорогу бесшумно стлалась мелкая изморось, и по проводам зябли мокрые воробьи. Федя готов был все на свете проклясть, до того не хотелось подниматься с постели. Он уже вторую неделю работал в колхозных парниках — носил ведрами чернозем, на колесном тракторе перевозил прицепы с цветочными горшками, свинчивал трубы водопровода, поливал, смешивал удобрения. Колхоз недавно стал заниматься декоративным садоводством, а до этого в основном сеял овес и выращивал клевер. Это не давало большого дохода, и тогда, посовещавшись с областным начальством, выстроили несколько оранжерей для цветов и лечебных трав.
Дело весело заспорилось, и вскоре уже заключили хозрасчетный договор с заводом лекарственных препаратов, наладили контакты с постоянной клиентурой — с Академией наук, с Домом дружбы и дворцами бракосочетаний. Пригласили агронома — специалиста по редким цветочным сортам, впервые выставились и получили приз за туберозы. Старух, работавших в оранжереях, обрядили в белые халаты и стали именовать техническими сотрудниками.
Федя застал тепличное дело бурно цветущим, и поначалу ему нравилось до вечера пропадать в парниках, гонять по бетонке трактор с прицепами и ни о чем не думать. Ему даже казалось, что во всем этом он обрел некий смысл жизни, он вспоминал на досуге, что и Лев Толстой пахал землю, и про себя восклицал: «Умен старик!» Вечерами Федя возвращался домой, съедал две тарелки Анютиного борща, выпивал ковшик квасу с изюминкой, и они с Настей садились на велосипеды. «Да, черт возьми, как же это я раньше… не знал… не догадывался?!..» — думал он, подскакивая в седле, и его прежняя жизнь представлялась ему глупой и никчемной, и он удивлялся, что столько лет прожил зря.
Но затем сквозь его пылкие восторги стала просачиваться тоска, ему надоедало возиться в земле, надоедало видеть все те же цветочные луковицы, и Федю тянуло в Москву. Особенно тошно становилось ему в ненастье, когда он думал: «Да пропади все пропадом!» Поэтому, увидев с утра на стеклах дождь, он уже заранее знал, что сегодня ему все осточертеет, и обреченно готовился к этому. Действительно, днем он поругался в парниках со старухами, чуть было не опрокинул в канаву трактор и, когда Анюта подала ему тарелку, усмехнулся и сказал:
— Снова борщ? Это что, намек на мою фамилию?
Анюта сразу поняла, в чем дело, и достала из шкафчика бутылку.
— Что-то часто ты, Феденька…
— А ты не пои. Сама же…
Федя отодвинул рюмку.
— Я же вижу, что ты хочешь. Пей…
— Все ты видишь! Насквозь! Тебе бы следователем по особо важным делам работать! Или — гипнотизером! Сеансы бы устраивала! «Анна Сапожкова. Чтение мыслей на расстоянии».
Анюта с напряжением вытянула перед собой худые длинные руки.
— Вот и тебе со мной стало плохо, — сказала она тихо.
— Господи, шуток не понимаешь!
Она сама налила ему рюмку:
— Пей.
— Попрекнула, а теперь предлагаешь. Убери.
— Феденька, я не в смысле упреков. Хочется — выпей. Греха нет.
Федя согнал с лица жеваную гримасу.
— Ладно, прости меня. Хандра напала. А пить я здесь больше не буду. Нехорошо — Настя. Лучше дай десятку.
— Феденька, нет десятки. До получки день остался.
— Займи…
Анюта метнулась к двери.
— Сейчас… Посиди.
Федя долго сидел за столом, а потом вышел во двор. Дождь все моросил, вода сбегала по водостоку, свиваясь тонким блестящим сверлышком и наполняя ведерко. Федя посмотрел на раструб водостока, на падающие капли, на лужицу возле ведерка и вдруг с размаху ударил по ведерку ногой, и оно, кувыркаясь, полетело в малинник.
Он зашагал к лесу.
— Федя, куда ты?! — издали закричала Анюта. — Вот деньги! Я заняла.
— Не надо, — он все решительнее убыстрял шаги. — Верни назад. Я достану.
— Где?! Что ты задумал?!
— Я знаю где, — сказал Федя.
За деревней он свернул в лес, сбежал по размокшему и скользкому спуску оврага и выбрался на дорогу. Дождь мягко опадал, стлался в воздухе невидимыми волоконцами, опутывал лицо мелкой сеткой. Федя пересчитал деньги, которые были в кармане, — набралось два рубля с мелочью. «Мизер», — подумал он. Сквозь пелену дождя в лесных просветах показался дачный поселок. Федя подошел к своей калитке, попробовал открыть ее, но калитка оказалась заперта. Тогда он перелез через забор и спрыгнул в сад. На дачной кухне горел свет и свистел закипавший чайник. «Интересно, кто там? Отец?» Федя подкрался ближе и выглянул из-за куста смородины. За кухонным столом сидел Алексей Степанович и резал хлеб. На столе стояла всего одна чашка, значит, Лизы на даче не было.