— Дай сюда, — мать решительно протянула руку за трубкой. — Выслушай меня, пожалуйста. Евгения пока не вернется в Ленинград, а поживет с нами… да… Это не мои происки, а ее собственное желание… Никакого нажима, она взрослый человек… Видишь ли, во-первых, ей необходимы новые впечатления, новая среда, а во-вторых… не знаю, как ты это воспримешь, но Евгении нужно сменить специальность… Не чепуха, а серьезно… Институт? Что ж, придется бросать институт… Да, на третьем курсе, но это лучше, чем всю жизнь заниматься нелюбимым делом.
Судя по выражению лица матери, отец воспринимал разговор с ней вовсе не так, как ей хотелось бы.
— Я тебе повторяю, это ее собственный выбор… Ну, дорогой мой, мне ведь тоже было тяжело, когда Евгения жила с тобой. Почему? Она будет ездить к тебе на каникулы… Только, пожалуйста, не устраивай сцен по телефону… Ты слы… ты слышишь?!
Мать недовольно отстранила от уха трубку.
— Что он? — тихо спросила Женя.
— А!.. Ну, ты же знаешь! Истерика…
— Может быть, мне поговорить с ним?!
— Совершенно незачем…
Мать торопливо поднесла трубку к уху.
— Я не могу позвать Женю, потому что ее нет… Очень просто… да, в театре… Я не обязана тебе ничего доказывать… Нет, она бы тебе сказала то же самое… Поверь, то же самое…
Она начинала уставать от бесплодного разговора.
— Отец!! — закричала Женя, выхватывая трубку у матери, — Отец, прости меня! Я тебя по-прежнему люблю, но мне это необходимо, понимаешь?!
— Ну вот, Женечка вернулась из театра, — сказала мать, откидывая ногой телефонный шнур, мешавший ей расслабиться в кресле.
Снова был четверг, и мать сидела у туалетного столика, постукивая донцем флакончика по деревянной крышке, а Тома морщилась от этих звуков и не могла сосредоточиться на чтении книжки, взятой на день из антикварного отдела.
— Где у нас поблизости интернат? — спросила Женя, до этого напряженно думавшая о своем.
— Интернат? Зачем тебе?
Тома коротеньким толстым мизинцем заметила место в книге и удивленно взглянула на сестру.
— Для кроссворда…
— А… — Тома убрала мизинец и стала читать, но тут же спохватилась: — Какого кроссворда?! Что ты мелешь?!
— Ты можешь сказать по-человечески, где у нас поблизости интернат? — повторила Женя вопрос с надеждой, что теперь сестра ответит ей голой информацией.
— Не знаю. Возьми справочник.
Стук… стук… — донеслось из соседней комнаты.
Женя полезла на полку, стала сгружать себе на руки первый ряд книг, не удержала их, и книги посыпались.
— Женька, ты очумела! — крикнула Тома.
Стук флакончика прекратился.
— В самом деле, Женечка, какой ты ищешь интернат? Зачем? — тихим голосом больного, вынужденного беречь силы, спросила мать.
— Мне нужно, нужно!
Отыскав справочник, Женя лихорадочно раскрыла его.
— Влюбилась… Явно. Вот дуреха, — сочувственно сказала Тома.
В интернате, где преподавал Вязников, его не оказалось, и чтобы Жене дали домашний адрес, она наспех выдумала нелепую и фантастическую историю об альпинистском обществе, желающем пригласить Вязникова на штурм Монблана, о многодневном восхождении наверх, словом, наплела с три короба, и тогда ей с опаской продиктовали: «Сретенский бульвар… номер…» Это было недалеко, и Женя быстро отыскала старый сретенский дом, о котором она с гордостью новоиспеченного гуманитария могла сказать теперь, что это поздний московский модерн.
— Мне Вязникова, — сказала она открывшей ей худенькой женщине, запахивавшей у горла халатик.
Женщина дружелюбно взглянула на нее, улыбнулась и молча пропустила. Почему-то именно ее дружелюбие больше всего не понравилось Жене.
Вязников выбежал ей навстречу в белой рубашке, судорожно затягивая на шее прожженный утюгом галстук.
— Вы?!!
— Да, — с запинкой сказала Женя.
Ей досаждало, что женщина с любопытством слушала их разговор, и Женя словно глотала слова.
— Постойте, постойте, — Вязников тоже ощущал присутствие слушательницы, и это заставляло его краснеть. — Мне сообщили по телефону, что альпинистское общество… я переполошился… Так это вы?!!
— Я, — сказала Женя, совсем потерянная.
— Это что же, ваше изобретение?!
— Монблан остался непокоренным, — женщина в халатике рассмеялась и исчезла за дверью.
— Зачем этот дурацкий розыгрыш? — спросил Вязников уже тише и безразличнее.
— Это не розыгрыш… я… я ненарочно!
У Жени упало сердце.
— Впрочем, я сам виноват… Монблан, восхождение, какая нелепость! Зачем-то галстук испортил, — он стянул с шеи ненужную петлю. — А как вы разыскали меня?
— Сказала про альпинистское общество, и мне дали адрес.
— Вот оно что! Наконец-то выяснилось… У вас ко мне дело?
— Нет…
Он задумчиво смотрел на закрытую дверь и не слышат ответа Жени.
— Дело, вы говорите?!
— Я говорю, нет, — повторила она громче, и он перевел на нее недоуменный взгляд.
— Вы меня совсем заморочили! Слушайте! Зачем вы пришли?!
— Пригласить вас на свидание, — сказала Женя, глядя ему прямо в глаза.
— Да?! Серьезно?!
Он мельком посмотрел на дверь.
— Серьезно, — сказала Женя.
— Тогда что ж, — Вязников повысил голос, чтобы его слышали в комнате. — Я готов! Свидание! Прекрасно!
И он сунул голову в петлю.
На улице почти таяло, и заснеженные мостовые были в горчичных рубчиках шин. Женя с Вязниковым пошли по бульвару к Сретенке…
— Удивительно, ученые открыли, что даже растения способны чувствовать, — сказал Вязников, подбрасывая слепленный им снежок.
— Не надо…
— Нет, послушайте, очень интересно. Например, кактус по-разному реагирует на приближение плохого и хорошего человека, чем это объяснить?
Женя пожала плечами.
— Очень просто… Растения чувствуют, как и мы. Например, если умирает человек, который долго ухаживал за растением, то и само растение вскоре…
— Не надо, — настойчивее попросила Женя и сама поймала снежок, подброшенный им вверх. — А эта женщина кто?
Вязников глубоко засунул руки в карманы.
— Жена…
В конце бульвара дворники очищали от снега скамейки, и мимо Жени и Вязникова промчался поезд из детских санок.
— Я ужасная дрянь, — сказала Женя. — Я бросила в Ленинграде отца, а он мучается…
Вязников посмотрел на нее, как бы спрашивая, зачем она это рассказывает.
— Вы отца, а я — мать… Бросил и вот зачем-то здесь… живу… Чепуха какая-то.
— У вас очень красивая жена.
— Мерси, — Вязников вдруг расхохотался. — А с Монбланом вы в самую точку. Вам ангел на ухо нашептал… Ну что ж, раз у нас свидание, рассказывайте. О Москве, о родственниках. Кто у вас здесь?
— Сестра и мама… Знаете, они решили меня воспитывать, взялись за мои манеры, шьют мне платье у портнихи. Учат создавать свой стиль… Сестра прочла мне строчку стихов: «Копя остроты, слухи, фразы, позы…» — и говорит: «И ты копи каждый удачный жест, фразу, иначе стиль не получится!»
Женя надеялась, что Вязников рассмеется, но он сказал, словно бы не слыша ее:
— Нет, надо менять жизнь…
— Зачем? — не поняла она.
— Менять, менять, — бормотал Вязников.
Они безо всякой цели зашли в ГУМ, а затем толпа вынесла их на улицу. За Никольской башней свернули в Александровский сад.
— Что-то скучное у нас свидание. Это я виноват. Простите…
Снег падал ему на ресницы и мешал смотреть.
— Какой вы белый. Мне вовсе не скучно, — сказала Женя.
— Вот видите, вы нашли себя в Москве, а я словно неприкаянный… Сбегу, пожалуй. Возьму билет и — в Питер, а?!
— Я нашла не себя, а вас, — просто сказала Женя, тоже морщась от падавшего на ресницы снега.
— Женя, — сказал он нежно и укоризненно.
— Нет, это кончится, это сегодня кончится, я знаю!
— Женя, я не смею…
— Только не говорите, что у меня все впереди. У меня все уже есть сейчас!
— Вы тоже как снеговик, — Вязников смахнул снег с воротника ее пальто, и Женя на мгновение прижалась щекой к его ладони.
Вязников поцеловал ее в лоб.
— Монблан, — сказал он нежно.
Женя уткнулась лицом в его шарф.
— Дома уверены, что у меня сумасшедший роман. Действительно, сумасшедший…
— Хотите, я останусь здесь? — спросил он глухо.
— Нет, вы вернетесь в Ленинград, будете охотиться… Вам надо быть одному.
— Женя, хотите?!
— Что вы! Нет…
— Женя, я серьезно…
— «Мужчины без женщин», — произнесла она название книги, которую он когда-то читал. — Ведь вы любите Хемингуэя?
— Допустим. А вы?
— А я Фолкнера, — сказала Женя, странно пятясь от Вязникова. — Вся Москва читает Фолкнера… Вот!
…Когда Женя подбегала к дому, снег валил хлопьями, белела улица и мутная молочная пелена скрывала здания. В углу двора она заметила одинокую фигуру, двинувшуюся ей навстречу. Это был Павлик.
— Господи, вымок, замерз… Ты откуда?!
— Из Ленинграда… утренним поездом.
— И с утра стоишь?!
Ей стало жалко его.
— Наврала тогда? Про Вязникова? — Павлик испытующе, взглядом психолога смотрел ей в глаза.
— Наврала, ну и что? — вяло отозвалась Женя.
— Ха, ха, ха! Обманщица! Ты просто обманщица! — он с облегчением произносил это слово, под видом добродушного упрека вкладывая в него нотки опасливой нежности. — Значит, мир?
— А если не наврала — война?
Павлик сразу осунулся.
— Я был у твоего отца. Он все время сидит в кресле… Сидит, и все, а ты скоро вернешься?
— Павлик, я здесь встретила Вязникова, здесь…
— Ты шутишь, — он охотно улыбнулся ее воображаемой шутке.
— Я только что была с ним.
Теперь он не знал, улыбаться ему или нет, и решил уточнить:
— Правда?
Ей снова стало жалко его, обсыпанного мокрым снегом.
— Правда?! — спросил он, кусая узел завязанной под подбородком ушанки.
Женя встала под навес подъезда.
— Не сейчас… Отложим до Ленинграда, — сказала она.
Раньше ей казалось, что ее зовут в Москву не потому, что она нужна сестре и матери, а потому, что они ей нужны. Тома и мать осыпали Женю щедрыми ласками, когда же она пыталась доказать им ответную любовь и преданность, ее попытки прин