[515] Родни Коллин все еще испытывал робость рядом с Успенским. Как-то ночью, в порыве отчаяния, Родни Коллин влетел на кухню, где Успенский сидел за столом со стаканом виски, с криком: “Почему я вас боюсь?”, на что Успенский невозмутимо отпарировал: “Почему вы говорите “я”?” Лед был сломан, и между ними установилось тесное сотрудничество, продолжавшееся до смерти Успенского.
Кроме лорда Пентланда и Родни Коллина, в Америку вслед за Успенским прибыло еще несколько его бывших учеников, и среди них Ч. С. Нотт. На Франклин фармс была воссоздана ситуация Лин плейс, и мадам Успенская снова играла ведущую роль “Гурджиева в миниатюре”, возникая там, где ее меньше всего ждали, высмеивая, командуя и не давая никому пощады. После смерти Успенского мадам Успенская осталась в имении Франклин фармс и продолжала вести там работу со своими учениками.
Приезд Успенского в Америку пришелся на время, когда еще не была забыта его нашумевшая в 1921 году книга Tertium Organum и еще свежи были следы многолетней работы с группами Оража и Джина Тумера. Многие рассеянные члены этих старых групп и стали первыми посетителями лекций Успенского в Нью-Йорке. Вот как вспоминал первую встречу с Успенским один из его новых американских учеников Имрис Попов:
“Март 1941 года. Петр Демьянович Успенский только что приехал в Нью-Йорк. Был устроен прием в его честь в квартире мисс Скотт, и Джордж Рубисов пригласил меня на этот прием. Я ничего не слышал о почетном госте и не знал о существовании его учителя Георгия Ивановича Гурджиева, но я интересовался лекциями о “системах саморазвития”. Кроме того, прием есть прием, а Рубисов обещал, что будет интересно. Собралось много народа. Леня Савицкий читал в этот вечер отрывки из книги, с которой мы познакомились значительно позднее, “Психология возможного развития человека”. Чтение не произвело на меня большого впечатления, но когда кто-то спросил: “Г-н Успенский, правильно ли я понял, что, по вашему утверждению, добро и зло не играют важной роли в вашей системе и что все, что человек должен развивать, это память себя?” После короткой паузы Успенский ответил: “Да, это так. Добро и зло относительны. Человек, который помнит себя, может стать сознательным. Сознательный человек свободен и может поступать так, как он хочет. Это все, что нужно”. Я запротестовал: “Однако Оскар Уайльд сказал: что толку, если человек завоюет весь мир и потеряет свою душу?” Он был очень близорук. Он посадил свои очки на нос и, разглядывая меня, спросил: “Кто, простите, сказал?” “Оскар Уайльд”, – повторил я твердо. “А-а-а!” – сказал он с улыбкой и перешел к другому вопросу[516]”.
В тот же вечер Имрис Попов получил приглашение на частную встречу с Успенским, на которой Успенский дал ему поручение прочитать Новый Завет. Прочитав его, он нашел в 16-й главе Евангелия от Матфея слова, приписанные им Оскару Уайльду. Так началось увлечение Имриса Попова учением “четвертого пути”.
Тот же ученик вспоминает содержание первых лекций Успенского. Есть два вида психологических учений, – говорил Успенский своим новым ученикам, – одни из них рассматривают человека таким, какой он есть. Другие исследуют возможности его дальнейшей эволюции. Те, кто обращается к психологическим идеям второго рода, вскоре обнаруживают, что человек – это машина и что в нем все происходит автоматически и механически, без участия сознания, совести и воли. И первая задача, которую решает такой человек, это задача освобождения от своей механичности и обретение сознания и памяти себя.
Как и в Англии, в Америке наметилось определенное различие между учениками мадам Успенской и учениками Успенского. Мадам несла с собой зловещие и демонические энергии, Успенский был олицетворением такта и шарма. Все чаще Успенский уходил в себя и избегал общения с людьми. Ученики, разделявшие с Успенским его прогулки, обеды и особенно долгие ночные посиделки с непременными крепкими напитками, вспоминали о нем как о человеке, который все еще “не нашел” и “находится в поиске”. Часто ночные сидения за стаканом крепкого напитка проходили в полном молчании. Многие отмечали в Успенском черты усталости, раздражения и безнадежности. Ч.С. Нотт, навестивший его в Франклин фармс, заметил, что крепкие напитки стали для Успенского настоящим пристрастием.
В 1945 году Успенский, поддерживавший связи с английскими учениками из Лин плейс, узнал от них, что Джон Беннетт в своих публикациях широко опирается на лекции Успенского и открыто пишет о том, о чем Успенский запретил даже упоминать. Раздражение Успенского по этому поводу достигло предела. По его требованию верные последователи Успенского вызвали Беннетта в Лин плейс и, передав ему реакцию Успенского, прервали с ним общение. Беннетт оправдывался тем, что материал, полученный им от Успенского, был фрагментарен и требовал осмысления и организации. Кроме того, он ссылался на мадам Успенскую, которая неоднократно говорила ему, что он должен не подражать Успенскому, а пытаться быть собой. Те же претезии Успенского в адрес Мориса Николла и охлаждение Успенского в отношении к нему создали аналогию прецедента его отношений с Гурджиевым, который также был неудовлетворен тем, как Успенский преподносит его учение. У “Иуды”-Успенского (“Иудами” Гурджиев называл незрелых учеников, торопившихся начать самостоятельную работу) появились свои собственные “Иуды”, копирующие его методы и транслирующие его идеи другим.
Летом 1946 года на последней лекции в Нью-Йорке Успенский сообщил своим американским ученикам о своем решении вернуться в Англию. Он предложил им либо продолжать работу с мадам Успенской либо искать себе “свою собственную точку опоры”.
Возвращение в Англию
В Англию Успенский приехал в январе 1947 года больным и постаревшим. С первого взгляда было видно, что он уже не в состоянии вести какую-либо работу. В последующие месяцы Успенский провел шесть встреч в Колет хаузе. На первую встречу пришли его бывшие ученики – 300 человек, приглашенные д-ром Роллсом. Болезненный вид Успенского, угнетенное состояние его ума и его невнятная речь произвели на собравшихся удручающее впечатление. По словам свидетелей, Успенский вообще не отвечал на многие вопросы или отвечал непонятно и сбивчиво. На большинство вопросов, адресованных ему в терминологии учения, он отвечал: “Говорите проще”. Так он реагировал на вопросы, касающиеся “механичности” человека и “памяти себя”. На вопрос о достижении гармонии Успенский ответил, что “гармония” – это музыкальный термин. Казалось, он не понимал или не хотел понимать того смысла слов, который связывался с ними в “системе”. Наконец Кеннет Волкер задал ему вопрос: “Можно ли вас понять, г-н Успенский, что вы отказались от системы?” Ответ прозвучал как удар молнии: “Нет никакой системы”.
Успенский отказывался отвечать на вопросы, связанные с его планами на будущее, в свою очередь, он настойчиво спрашивал каждого, чего хотят он или она, – но сам, по его словам, он не имел ничего ценного, что он мог бы им дать. Каждый человек должен иметь цель, стремление, и должен следовать этому стремлению. Каждый должен взять на себя ответственность за свою судьбу, свой путь. Успенский отметал все вопросы, касающиеся “школы” и “правил”. Когда-то у них была “система”, которую они обсуждали, но с началом войны стало очевидно, что система не способна никому помочь. Теперь он не верит в возможность изменений. Встречи происходили с перерывами примерно в месяц. Последняя встреча состоялась в середине июня. Он повторил рекомендацию все начинать сначала: искать, проверять и рассчитывать только на себя. Он сказал, что ему недолго осталось быть с ними. После короткой встречи его буквально на руках вынесли из аудитории и сделали ему успокаивающий укол. Успенский заперся в Лин плейс и стал готовиться к поездке в Америку: он считал необходимым дать американцам те же инструкции, которые так ошеломили его английских последователей. Был назначен день отъезда – 4 сентября. Когда пришел день отъезда, Родни Коллин привез Успенского к причалу в Саутгемптон. Однако Успенский отказался садиться на пароход и велел везти его назад.
Последние месяцы жизни Успенского стали уроком и загадкой для окружавших его учеников. Он просил возить его по тем местам, с которыми были связаны годы его жизни и работы в Англии. Ученики по-разному оценивали происходившее. Для одних Успенский в эти месяцы достиг объективного сознания и жил рядом с ними на недосягаемой для них глубине. Другие связывали его поведение с желанием освободиться от привязанности к прошлому и избежать “вечного возвращения”. Третьи видели в нем просто угнетенного болезнью человека, делающего усилие преодолеть свою болезнь. Для Родни Коллина умирающий Успенский представлял собой воплощение нового знания и, по мнению Коллина, возможно, через него шло новое откровение. В эти месяцы Лин плейс стал местом огромного энергетического сгущения. Успенский почти не разговаривал с окружавшими его людьми, но в каждом его поступке окружающие видели демонстрацию этого нового откровения. По словам Родни Коллина, “без слов он демонстрировал тем немногим, кто был рядом с ним, что значит для человека сознательный переход в область духа”[517]. О том же говорили и другие его ученики. Казалось, что он говорил с ними без слов и по ту сторону трехмерности, возможно, телепатически. Многие свидетельствуют о чудесах. Некоторые были уверены, что рядом с ними был Бог или ангел. Некоторые говорили о достигнутом им “космическом сознании”. Родни Коллин, написавший воспоминания о последних днях Успенского, сравнивал его смерть со смертью Христа, а себя – с человеком, который помогает и своими силами укрепляет Успенского в его борьбе за полную сознательность. Это была борьба за “сознательную смерть” и за “сознание”. За две недели до смерти Успенский собрал вокруг себя “внутренний круг” своих учеников и сказал им, что они “не должны бояться сделать второй шаг” и должны “начать с самого начала”.