– Левушка! А ты чего не ешь-то? – как сквозь вату, услышал он голос Натальи Николаевны, которая, кажется, уже освоилась с обстановкой и потихоньку начинала себя чувствовать в этом доме хозяйкой.
– Спасибо, сыт уже, – ответил он, потому что эти тягостные мысли начисто отбили у него аппетит, и он вышел из-за стола.
Во дворе Гуров остановился возле «Газели», ожидая, когда к нему присоединятся остальные, чтобы ехать в больницу, и в этот момент очень сильно пожалел, что много лет назад бросил курить – сейчас, чтобы успокоиться и привести мысли в порядок, сигарета ему не помешала бы. И, словно в ответ на его пожелание, раздался голос Степана Алексеевича – в этот момент все вышли во двор и начали рассаживаться по машинам:
– Я смотрю, мужики, никто из вас не курит.
– Слишком хорошо живем, батя, чтобы свой век укорачивать, – ответил ему Андрей.
– А что? – задумчиво произнес Савельев-старший. – А ить и верно. Чего на тот свет торопиться, если у тебя на этом дом – полная чаша? – И он решительно убрал сигареты обратно в карман.
В частной клинике их встретили как самых дорогих гостей – видно, Погодин с компанией и здесь не поскупились. Никаких разговоров о том, что к больному, мол, нельзя, не возникало, и они всей толпой поднялись на второй этаж. Лечащий врач Савельева самым подробным образом, приноравливаясь к несведущим в медицинских вопросах посетителям, рассказал им, как себя чувствует больной, что ему можно, а чего нельзя.
– Левушка! – горестно воскликнула Наталья Николаевна. – Чего ж ты нам не сказал, что в Коленьку стреляли? Ты же говорил, что он просто заболел.
– Не хотел волновать вас раньше времени, – объяснил Гуров. – Ну, узнали бы вы об этом, и что? Всю дорогу переживали бы и слезы лили? А сейчас, когда выяснилось, что никакой опасности нет, вам же самой это легче выслушать – дело-то прошлое.
– Ох, Лева, говорил я, что ты тихушник, и сейчас повторю, – покачал головой Степан Алексеевич.
– Вообще-то к такому посещению больного подготовить бы надо, – заметил врач. – Кто пойдет?
И тут эти не боящиеся ни бога, ни черта мужики как-то вдруг смущенно потупились, отвернулись, начали переминаться с ноги на ногу – видимо, последствия их разоблачения Ларисы и ее выкрутасов окончательного мира в их с Савельевым отношения не внесли.
– Давайте я пойду, – предложил Лев Иванович. – Заодно и познакомлюсь.
Никто не возражал, и он, подойдя к двери, тихонько постучал и вошел. В огромной светлой палате, отвернувшись к окну, лежал Николай Степанович, причем, услышав звук шагов, он даже не повернулся. Гуров подошел к его кровати, сел на стул рядом с ней и, не дожидаясь, когда Савельев обратит на него внимание, сказал:
– Здравствуйте, моя фамилия Гуров, зовут Лев Иванович.
Услышав это, Савельев быстро повернулся. Видимо, он ожидал кого-то другого, может быть, одного из своих друзей, которым ему было стыдно смотреть в глаза. Еще бы, он же, предав их многолетнюю дружбы, предпочел им Ларису, которая не стоила их плевка. Он не поверил им, он поверил ей, и теперь оказалось, что они были как раз во всем правы, а вот он ошибался. И пережить такое ему было нелегко.
– Здравствуйте, – негромко сказал Савельев. – Мне о вас Болотин говорил. Скажите, что вы узнали, а то мужики мне, наверное, не все рассказали, пожалели.
– Это очень много времени займет, а вы еще слабы. Я зашел к вам сейчас просто для того, чтобы познакомиться. А вот как поправитесь, так мы с вами обо всем обстоятельно и побеседуем, – проговорил Гуров, одновременно разглядывая Николая Степановича.
Савельев был худ, очень худ – наверное, последний месяц, когда он не находил себе места после похищения детей, Николай Степанович не ел и не спал, а потом еще и ранения добавились. Кстати, не настолько и страшны были его застарелые шрамы от ожогов на лице, и их вполне можно было бы, если не убрать совсем, то как-то сгладить. Так что при желании Савельев мог бы иметь вполне презентабельный вид, но вот желания-то и не было – вбил он себе в голову, что его никто не полюбит, вот и махнул на себя рукой.
– Кстати, к вам там люди рвутся, – вставая, сказал Лев Иванович.
– Скажите мужикам, что я себя плохо чувствую, что ли, – попросил Савельев.
Ну вот, так и есть, ему было неудобно перед своими друзьями.
– А при чем тут мужики? – сделал вид, что удивился Гуров. – Там женщины.
– Какие женщины? – недоуменно спросил Николай Степанович, причем видно было, что о Ларисе в тот момент он и не подумал.
– Сейчас покажу, – пообещал Гуров и, подойдя к двери, приоткрыл ее и поманил Наталью Николаевну.
Она, стоявшая в ожидании этого момента с прижатыми к груди руками, бледная до синевы и неотрывно смотревшая на дверь, медленно пошла к нему, и он, отступив чуть в сторону, сказал:
– Вот, Николай Степанович, эта женщина очень хочет вас видеть.
Не веря своим глазам, Савельев приподнялся на кровати, впился в Наталью Николаевну взглядом и потом, откинувшись на подушку, простонал:
– Мама! Мамочка!
– Коленька! Родной ты мой! – Она бросилась к нему, но, помня о ранении, осторожно прижала, обняла и зарыдала: – Кровиночка ты моя! Да сколько же я слез пролила! Сколько подушек ночами изгрызла! Все думала: что с тобой? Где ты? Жив ли? Здоров? Сердце за тебя изболелось!
– Мама, мне же Фатима написала… – начал было сын, но мать не дала ему продолжить:
– Знаю, все знаю! – перебила она его. – Все нам Левушка рассказал! Да ведь куда ей, старой, было идти самой проверять, кто там погиб. Сказали ей, что это в нашем доме случилось, вот она и поверила. А там-то уже не мы были.
– Мама! А ты теперь никуда не уедешь? Ты останешься? – взволнованно спрашивал Савельев.
– Да куда я от тебя, Коленька, денусь? Ох, сколько же я тебе недодала! Сколько недолюбила! – причитала Наталья Николаевна. – Надюшка-то младше была, все я о ней пеклась, а ты, словно обсевок в поле, рос!
– Да что ты говоришь, мама! – воскликнул Николай Степанович. – Ты же обо мне так заботилась, так любила!
– Ну, можно заходить, что ли? – раздался от двери голос Степана Алексеевича. – А то мать тебя с ног до головы слезами зальет. Еще утопит, чего доброго, мне тебя тогда и обнять-то не придется, – с грубоватой шутливостью сказал он.
– Папка! – радостно воскликнул Савельев. – А Надюха где?
– Да здесь она. Только она теперь Надежда Степановна и мать семейства – два пацана у нее, – сказал отец.
– Как два пацана? – обалдело спросил Савельев. – Да ей же…
– Да она тебя, между прочим, всего на десять лет и моложе, – сварливо напомнил Савельев-старший. – Так вместе с мужем и сыновьями и прибыла.
– Колька! Привет, братишка! – воскликнула появившаяся Надя.
– Надька! Надюха! Как ты выросла! – рассмеялся Николай Степанович.
– Так лет-то сколько прошло, – проговорила она и представила: – А это вот мой муж.
– Антон, – сказал тот, протягивая Савельеву руку. – А это наши сыновья Вовка с Пашкой.
Мальчишки тоже придвинулись к кровати, с интересом глядя на новоявленного родственника.
– Дядя Коля, а что у тебя с лицом? – спросил Пашка и тут же схлопотал от матери подзатыльник. – А что? И спросить уже нельзя?
– Можно, – рассмеялся Николай Степанович, оживавший прямо на глазах. – Это я во время пожара обжегся.
– Больно было? – сочувственно спросил мальчишка.
– Очень, – серьезно подтвердил Савельев.
– А ты плакал? – с интересом продолжал допытываться Пашка.
– Еще как, – вздохнул Николай Степанович.
– Вот! – выразительно сказал мальчишка старшему брату. – Значит, никакой я не нюня!
– Ну, ты сравнил! – возразил Вовка. – То во время пожара было, а ты всего-то коленку ободрал.
– Ладно вам! – цыкнул на них отец. – Нашли место!
Оторвавшись от обнимавших его матери и сестры, Николай Степанович спросил у Гурова:
– Лев Иванович! Это вы их всех нашли?
– Кто же еще? Конечно, Левушка, – подтвердила Наталья Николаевна. – Мы все теперь перед ним в долгу неоплатном. Да ведь, если бы не он, так и не встретились бы никогда. Ты бы нас погибшими считал, а мы тебя, как ни искали, так найти и не смогли.
– Лев Иванович, – дрогнувшим голосом сказал Николай Степанович. – Мне Болотин сказал, что денег вы не возьмете, так просто знайте, что, если вам что-нибудь когда-нибудь понадобится, я жизни своей не пожалею, но все для вас сделаю.
– Когда-нибудь – неинтересно, а вот вы мне прямо сейчас скажите, узнаете ли вы эту женщину? – спросил Гуров, буквально силой вытаскивая из-за спины Степана Алексеевича Светлану.
И Савельев ее узнал, потому что неприязненно – видимо, старая обида так и продолжала все эти годы жить в его сердце – спросил:
– А ты здесь чего делаешь?
– Да вот сына одного побоялась дома оставлять, – небрежно сказал Гуров.
– Какого сына? – настороженно спросил Николай Степанович.
– Степа! Иди сюда, – позвала Наталья Николаевна старшего внука, и тот, выйдя вперед, встал рядом с матерью.
Савельев впился в него взглядом, увидел разного цвета, как и у него, глаза, да и вообще их поразительное сходство, часто-часто задышал и вдруг, потеряв сознание, обмяк на подушке.
– Коленька! Сыночек! Что с тобой? – закричала Наталья Николаевна.
Схватив с тумбочки стакан с водой, она набрала ее в рот и брызнула на сына так, как обычно брызгают хозяйки на белье при глажке. Тот очнулся, но глаза открывать не спешил, а когда все-таки открыл, в них стояли слезы.
– Сын! Мой сын! – прошептал он и, не выдержав, зарыдал. – Партизанка! – сказал он сквозь слезы. – Ну, скажи ты мне хоть сейчас, о чем ты с Тимуром шепталась. Ведь ты же знала, что мы враги.
– Да подружка моя, Нинка… – начала объяснять Светлана.
– Прохорова, что ли? – перебив ее, спросил Николай Степанович.
– Ну да! – подтвердила та. – Она в Тимура влюбилась по уши, вот и попросила меня узнать у него, как он к ней относится. А как я ей отказать могла? Лучшая подруга ведь! Я и поговорить-то с ним постаралась так, чтобы ты не узнал. А тебе кто-то все-таки рассказал.