А совесть?
Ну, на чужую совесть рассчитывать…
А Густав на твою может?
Так он муж.
Муж тоже человек…
Поговорила бы так сама с собой, глядишь, длинная мысль смогла бы вытащить занозы обиды, горечи. Но нет… Они застревали в сердце и, как яд, отравляли ее организм.
Напиться, что ли…
Выпить столько, сколько нужно, чтобы мир показался добрым, теплым, у Веры никогда не получалось. Ни разу в жизни. С удовольствием посмакует рюмку-другую, желательно приличного белого вина, и чем холоднее, тем лучше. А больше просто в глотку не лезет. Хорошо хоть, еды тут немного – не объешься до ненависти к себе. И ничего сладкого на столе нет.
Зато есть в мансарде под крышей. Облизнулась, представив, как во рту растворяется сахарный песок, облепивший лимонную дольку, потом полукружье подтаивает в слюне, становится прозрачным, тонким… Картонная банка, подаренная сыном, явно не доживет до Германии. Попрошу Герку купить еще одну…
Завтра – домой!
Уф, придется перед отъездом встречаться с Алексеем. Господи, как же не хочется! Но надо. Больше нечем отплатить за то, что он возится с оставшимися здесь картинами. Или пусть их? Пропадут, и ладно? Все равно почти половина промокла, отсырела…
Случайно потоп обнаружился. Герка тогда в очередной раз поссорился с отцом и отправился ночевать в еще не проданную материнскую халупу. Перед тем как лечь спать, спустился в подвал – проверить, цело ли Верино наследие. Нашел протечку в водопроводной трубе, испугался, позвонил маме – как будто она из Германии может прилететь с бухты-барахты… Да и спасать было уже нечего – неизвестно, сколько тухли тугие рулоны в горячей воде… Реставрация нужна. Такая же, как Данае, которую какой-то псих облил соляной кислотой.
– И мне даже их нисколько не жалко, – пробормотала Вера. Вслух.
Все засмеялись.
– И давно ты, мать, стала такой кровожадной? – погрозил пальцем Валентинов.
Оказалось, компания только что перемывала косточки двум свежим покойникам. Обоим по сорок пять. Первый мужской критический возраст. Диагноз у обоих один и тот же. Алкоголь, женщины – в изобилии, успеха – ноль.
13
– Здесь занято, – в который раз произносит Алексей, отбиваясь от желающих позавтракать именно в этом «Кишмише».
Претенденты на свободное место раздраженно уходили. Чтобы не сердить и официанта, он выбрал вегетарианский салат для Веры и по шашлыку из осетрины для себя, для Геры и Густава. Быстро принесли.
Кушанья стынут. Алексей нервничает – ведь сам заказал на полдень такси для улетающих. Цейтнот. Уже ясно, что спокойно посидеть и поговорить не удастся.
– Ой, извини! Мы с Геркой заскочили в Третьяковку на Крымском. В экспозиции актуального искусства все мои дружки есть… А я… – растерянно, щемяще-беззащитно выкрикивает Вера, чмокает Алексея и тут же пальцем размазывает помадный след на его щеке, не дав бывшему мужу ответить на поцелуй. Пока пробирается в дальний угол стола, длинный зеленый шарф, непонятным, но эффектным узлом завязанный вокруг шеи, цепляется за стул. Вера нервно поддергивает его, и шелковые кисти проезжают по тарелке с салатом. – Черт! Черт! Ну как же не везет! – На ее глаза наворачиваются слезы, горькие и злые.
От жалости к ней Алексей сразу перестроился и аннулировал в памяти ультиматум, который собирался ей предъявить. Но все-таки подробно, с ненужными деталями повторяет то, что Вера и так знает. С добавлением новых, ничего не значащих событий. Рассказывает, ни на что не надеясь и даже без скрытого намека-укола – смирился с тем, что Вера все равно не оценит его труды.
Ее картины и их сын… Чтобы всех их сохранить, он уже столько лет надрывается, сам того не замечая.
Сразу после развода Вера разменяла их трехкомнатную квартиру в Свиблове. На двухкомнатную для Геры с Алексеем и на комнату в коммуналке с тараканами, стойкими к отраве, и склочными соседями – для себя. Согласилась на первое, что предложили.
«Пусть помучается», – мстительно решил тогда Алексей. Мучаться, правда, пришлось ему самому. Вера фанатично работала, совсем не парясь из-за разрухи.
Ящики с тюбиками красок, холсты – и исписанные, и пока еще чистые, вязанки белых реек для подрамников потихоньку начали занимать все жизненное пространство ее двадцатиметровой комнаты. Чтобы попасть на кухню или в сортир (туалетом назвать гулкую клетушку с засохшими какашками на стенах не поворачивается язык), ее новому мужу, старому и больному, приходилось переставлять полотна – иначе он покачнется на узкой тропке и непременно смажет свеженаписанное.
Алкоголик-сосед, блюющий в местах общего пользования и избивающий беременную жену, всякий раз, когда просыхал, писал кляузы в жилищную контору. Жаловался на ядовитый запах из Вериной комнаты. Домоуправ за небольшую мзду предложил богемным жильцам арендовать пустующий подвал.
Гера с Алексеем полдня снимали с подрамников холсты, указанные Верой, скатывали их по три в рулон и относили в преисподнюю… Парилка и зимой, и летом, крысы, а потом еще и прорыв трубы… Почти все погибло.
Но это было уже после Вериного отъезда и смерти Вадима, а до этого она еще много чего натворила, насоздавала, и несколько десятков ее полотен даже разобрали по выставкам.
Не насовсем.
Когда они начали возвращаться домой, Алексей бросился к начальнику Речного вокзала, с которым его свела бывшая однокурсница. Уговорил троюродного знакомого подержать на складе сотню Вериных картин. Расплачивался своими услугами, деньгами, но небольшими, а вот теперь, когда все научились считать и когда квадратный метр стал стоить тысячи независимо от того, кто там обитает – люди или рулоны, начальник дал только месяц на передислокацию. Надо выметаться со склада.
А комнаты в коммуналке уже не было – Алексей сумел продать ее и, добавив своих денег, купить Гере квартиру возле Измайловского парка. Это тоже была эпопея.
Сосед-алкоголик уперся и ни за что, ни за какую сумму не хотел подписывать разрешение на торговую операцию с недвижимостью, без которого любую сделку могли аннулировать. «Пролетарии, блин, не продаются!» – брызгал он слюной.
Но тут, стыдно сказать, повезло. Жена не давала бедолаге денег на опохмелку. «Тогда я повешусь», – пригрозил он. «Вешайся!» – крикнула выведенная из себя молодая баба, сунула сына в коляску и укатила с ним на прогулку. Вернулась часа через три, пошла в уборную, а там, в вечно гудящей клетухе, муж уже начал остывать. Повесился. Табуретку поставил на унитаз, перекинул ремень через трубу под потолком, обмотал вокруг своей шеи и застегнул…
«Он газетку подложил на сиденье, чтобы не испачкать! Мы всегда за бачок газету затыкаем, чтобы не бегать, если посрать захочется», – пояснила свежая вдова.
За то, что Алексей сочувственно выслушал ее подробный слезливый рассказ с ритуальными причитаниями «на кого ты нас покинул! На какие шиши мы с ребеночком жить-то будем!» – и за добавку в сотню долларов баба расписалась где надо.
Когда теперешняя абсолютно безвыходная ситуация была полностью обрисована, Вера как раз доела свой салат. Никак не откомментировала услышанное. Обидно, что даже ни о чем не попросила.
– Мы на самолет не опоздаем? Густав, шнель, шнель, – дотронулась она до руки мужа, а потом резво обернулась к сыну: – Герочка, дай, пожалуйста, свой мобильник, я с Панкратовым попрощаюсь. Его картина с подводной лодкой в Третьяковке так меня инспирировала!
– Мама, по-русски говорят: вдохновила! – раздраженно поправил Гера. За отца обиделся?..
14
Пятьсот двадцать пять суток прошло. То есть год, пять месяцев, девять дней, подсчитал Гера.
Уже!
Сбегая по лестнице с седьмого этажа, он посмаковал красивую цифру, которой измеряется промежуток от первой шереметьевской встречи с Нестором до предстоящей, сегодняшней. Не опоздать бы.
На крыльце замер. Черт, накрапывает…
Он задрал голову. Какое небо?
Ранние сумерки и низкие облака скрывают бездонность, обычно пугающую его.
Вернуться, что ли, за зонтом? Да ладно, до метро добегу…
Гера поднимает воротник утепленной куртки, втягивает голову в плечи… Ссутуливается – как будто, сгруппировавшись, можно защититься от воды, и выскакивает из-под козырька своего подъезда под осеннюю морось.
Очень торопится: и так вышел впритык. Подружка Софа задержала со своими нежностями… Говорит, что понимает его, и молчать с ней можно, и сцен бабьих не устраивает, но все равно… Напрягает… Зря, наверное, разрешил ей пожить у себя. Пожалел. А вот теперь вдруг опоздаю? Ехать-то на совершенно незнакомую «Щукинскую» – с двумя пересадками, там на трамвае четыре остановки…
Гера еще раз прикидывает хронометраж и прибавляет прыти. Лишиться первого быстро-ласкового, ободряющего взгляда Нестора… Ни за что!
Но любая спешка наносит ущерб – мнет или даже разрывает материю, которую ткут твои думы. Эх, а мог бы с удовольствием предвкушать свидание – вместо того чтобы все время смотреть на часы, нервничать…
И все-таки когда Гера, привычно лавируя в часпиковской толпе, перелетает с кольцевой «Краснопресненской» на радиальную «Баррикадную», да в поезде прибивается к закрытой двери между вагонами – спина защищена, никто не толкает, – то и в тесноте мысли вырываются на простор. На двух длинных перегонах от «Полежаевской» до «Щукинской» он успевает пересмотреть любимые картинки из прошлого. Фильм, отлакированный памятью. Отнюдь не документальный.
На посторонний взгляд – ничего уж такого не произошло. А для Геры – от кадра к кадру росло напряжение, усиливалась его тяга к главному герою.
За пятьсот двадцать пять дней столько всего случилось в Гериной душе, столько раз обмирал он от отчаяния, что некоторые сцены теперь не может вспоминать без дрожи, без страха.
Ту, например, прошлогоднюю, когда Нестор вдруг исчез. Куда уехал? На сколько? Вернется ли? Не у кого было даже спросить. Ужас… И сейчас трясет. Неизвестность длилась целых три недели… Снова почувствовал себя брошенным.