Кирилл научился видеть семейное древо и в этом ракурсе: не только как сеть родства, но и как сеть взаимной поддержки, схему приумножения влияния, капитала, светского «веса», карту географической, социальной, профессиональной экспансии; крона древа иногда представала для него роем, роем золотоносных пчел, собирающих земные и небесные сокровища в сокрытый улей семьи.
И Бальтазару, естественно, было предназначено занять свое место в этой игре, стать пешкой, офицером, ладьей. Но он разорвал отношения с отцом – продолжая пользоваться определенной поддержкой Большой семьи, клана – и отправился в Россию. Это объем знаний, которые были доступны прадеду Арсению и бабушке Каролине; не исключено, что Бальтазар, рассказывая детям о прошлом, в силу определенных причин приуменьшил свои стартовые позиции, поэтому потомки воспринимали его как простого доктора, а не посланца могущественных сил.
Кирилл же видит дальше.
Бальтазар закончил медицинский факультет Лейпцигского университета. Отец его – хирург и, что более важно, акушер, практиковавший при дворе Цербста, принимавший вельможные роды, имевший прекрасные знакомства среди знати. За спиной отца, как бы уже в тени вечности, фигуры трех титанов – Рихтер, Лодер, Хуфеланд, великие медики, попечители здоровья тех, кто управлял судьбами Европы. Наверное, были и другие покровители, те, кто остался за кулисами семейной истории. Великолепное начало, грандиозная будущность: только следуй предначертанию, опирайся на благосклонность Творца, и сам, возможно, к преклонным летам станешь титаном, обогатишь медицинскую науку, прославишь имя семьи.
И Бальтазар становится помощником отца, входит в его практику – отец стареет, руки, держащие скальпель или акушерские щипцы, уже не так тверды, как прежде, и ему нужен наследник. А еще отец, младший товарищ великих, ясно осознающий свои способности, знающий, что ему не встать с ними вровень, – наверняка надеется, что Бальтазар превзойдет его, сумеет не просто быть достойным покровительства, но исцелить уязвленное самолюбие отца, доказать, что Швердты способны на большее, что двор Цербста – не их предел.
Бальтазар оправдывает ожидания отца. Он еще очень молод, но – тем слаще слава! – умел и даже дерзок как врач. Три года он трудится с отцом, кропотливо готовит диссертацию – что-то об излечении грыжи, подробнее Кирилл не запомнил, – пишет статьи; защищает диссертацию, и отец готовится отойти от дел, передать Бальтазару свою практику, ввести его в круг старых друзей уже не как сына, а как медика. И Бальтазар, кажется, весь рвение, весь стремление следовать отцовской опеке и советам; средний брат, Бертольд, учится на том же медицинском факультете в Лейпциге, младший, Андреас, пока мал, и он, Бальтазар, вскоре будет доктор Швердт; в будущем – знаменитый доктор Швердт.
И вдруг, когда уже дело решено, Бальтазар порывает с отцом, с традиционной медициной, с аллопатией – и становится гомеопатом. Необъяснимо. Прадед Арсений пишет, что в Бальтазаре произошел внутренний переворот, но не может сказать почему: для него это тайна.
Арсений не знал того, что благодаря работе в архивах знает Кирилл: до переворота Бальтазар, возможно с подачи отца, был критиком, даже гонителем гомеопатии: выступал на диспутах, писал язвительные статьи о «шарлатанах», оттачивая на противнике научную аргументацию, создавая свое медицинское кредо. Гомеопатия была для него в тот период чем-то вроде опасной ереси, извращающей Святое Писание, и Бальтазар действовал с жаром инквизитора, видимо, – прямых свидетельств тому не было, но Кирилл так предполагал, – не гнушаясь цеховых или светских интриг; вероятно, отец, имевший долгую школу придворной жизни, давал Бальтазару ее первые уроки.
Но почему именно гомеопаты были избраны жертвой обличений Бальтазара? На этот счет молчали и архивы. Почему не алхимики, не целители всех видов и мастей? Кирилл полагал, что здесь не обошлось без влияния отца: возможно, некий гомеопат увел у него выгодного клиента. Но все же Кириллу казалось, что одной бытовой ссорой такую страсть не объяснить. Дело скорее было в том, что сам Бальтазар верил в медицину как в божество, верил в профетическую роль врача, посредника между божеством и страждущими людьми. И гомеопатия, возникшая недавно, распространяющаяся как модное поветрие, действительно казалась Бальтазару святотатством, ложным откровением о тайнах естества, каковые должны были открыться ему, приверженцу истинного учения. И он преследовал гомеопатов, свидетельствуя истину медицины, поклоняясь скальпелю, отсекающему бренную плоть.
И вдруг, словно Савл на пути в Дамаск: «внезапно осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл! что ты гонишь Меня?»
Ложное стало истинным, прежде истинное – ложным.
Кирилл долго искал хотя бы намек на то, как произошло преображение Бальтазара. Сначала он думал, что Бальтазар проиграл некое врачебное состязание: не сумел вылечить того, кого излечил гомеопат, и прозрел пред явленным чудом. Но чего-то не хватало Кириллу в этой гипотезе, какой-то последней точности, соответствующей масштабу самоотречения и перемены.
Бальтазар написал впоследствии несколько статей о гомеопатии, написал о том, как пребывал в потемках незнания, отлученный от истинного света, пока Провидением Господним не обрел верную меру вещей. Но – ни в одной из статей не указал, как именно Господь явил ему откровение. Стеснялся? Не мог объяснить некий смутный знак? Или – не считал нужным открывать публике глубину своего потрясения, полагал произошедшее существующим только между ним и Богом?
Бальтазар щадил в статьях чувства отца, его профессиональное эго… Эта догадка, ни на чем не основанная, позволила Кириллу проникнуть, как он думал, в давний замысел судеб. Бальтазар смертельно заболел. Болезнь могла свести его в могилу или, в лучшем случае, оставить калекой – слепым или глухим, безногим или уродом. И отец, Томас, не смог его вылечить – своего сына, свою надежду. Отец не смог, друзья отца не смогли, а гомеопат, которого, скажем, втайне пригласили родственники, – сумел. Гомеопат. Проклятый еретик.
Жестоковыйный отец предпочел бы, чтобы сын умер, – будто этим излечением тот продал душу дьяволу. А молодой Бальтазар, бесстрашно вызывавший смерть на бой, когда дело касалось чужих жизней, впервые познал на себе тяжкую ее печать – и поменялся в болезни, ибо прежде верил в великую свою будущность и мнил себя неуязвимым. Спасшись же, он не просто признал истинность гомеопатии – он увидел в ней свое поприще, свой путь.
«Он в трепете и ужасе сказал: Господи! что повелишь мне делать? – и Господь сказал ему: встань и иди в город; и сказано будет тебе, что тебе надобно делать. Люди же, шедшие с ним, стояли в оцепенении, слыша голос, а никого не видя. Савл встал с земли, и с открытыми глазами никого не видел. И повели его за руки, и привели в Дамаск. И три дня он не видел, и не ел, и не пил».
Кирилл много раз перечитывал эти строки, пока в голову не пришла мысль, запоздавшая потому, что сам он вырос атеистом в атеистической стране: Бальтазар, внук пастора и сын набожного отца, наверняка прекрасно знал Библию – и наверняка осмыслял происходившее с ним сквозь призму «Деяний святых апостолов», случая на пути в Дамаск. И даже, наверное, будучи натурой пылкой, экзальтированной, мог в бреду болезни, в отраде исцеления вообразить себе некий Голос – или услышать так речи врача-гомеопата.
Но почему новый Бальтазар, Бальтазар-гомеопат, отправился в Россию? Потому что северная держава дика, в ней не слишком развита медицина, и ее легче будет обратить, чем европейцев, закосневших в старых медицинских предрассудках?
Какую роль тут сыграли три титана, Рихтер, Лодер, Хуфеланд, и Большая семья, которая могла извлечь пользу из внезапного порыва молодого врача, счесть его новое поприще достойным внимания – и определенным образом направить паладина?
Итог странствия Бальтазара был известен Кириллу, а вот истинные, внутренние начала его терялись во мраке. И Кирилл отправился в путешествие по городам, где жил Бальтазар, меняя места вместе с отцом, прежде чем обратиться в гомеопата и отправиться на Север. Лейпциг, Гримма, Цербст, Виттенберг – где-то там сложился его характер, завязался узел его судьбы, и Кирилл надеялся разгадать этот узел, но не в городских архивах, а на тех улицах, которыми ходил Бальтазар, в его домах, церквях, среди его рек и холмов – по тем вещам жизни, что создают силы судьбы, ее притяжения и отталкивания, ее тайные зовы, шепоты, ночные фантомы, звездные чертежи.
Кирилл несколько дней бродил по Лейпцигу. Но город ничего не хотел рассказать ему. Раскрыв широкие пасти, выпятив трехпалые когтистые лапы, выпучив слепые глаза, смотрели на него позеленевшие от купороса химеры, сидящие на карнизах церкви на улице рядом с отелем; они виделись ему воплощением уродливой мощи забвения, ибо их пасти, казалось, издают бессмысленный, конвульсивный рев твари, не знающей, для чего и какими причинами рождена.
Известняковые грифоны с бараньими витыми рогами, собачьими хвостами и сложенными за спиной крыльями, поддерживающие балконы и потому придавленные массой камня; круглоглазые демоны с птичьими когтями и львиными гривами, вмурованные в медальоны над входными арками дверей, тщащиеся выбраться наружу, окаменевшие от собственной злобности, – город глядел на него десятками адских зрачков, будто хтонические силы были при его созидании замешаны каменщиками в самый строительный раствор и теперь лезли изо всех щелей, сливаясь в одну глумливую дьявольскую маску с длинным, изощренным в деле лжи языком.
Кирилл уже хотел уехать. Оставалось только одно место, где он еще не побывал, – памятник Битве Народов. Заранее тоскуя от того, что будет окружен экскурсантами, пытаясь развлечь себя мыслями о том, что Озеро Слез на Мамаевом кургане в Волгограде Вучетич скопировал с лейпцигского монумента, он с утра приехал к памятнику. Шел сильный дождь, ветер выворачивал зонт; у кассы никого не было.