Неизвестно, знал ли Бальтазар Швердт Рерберга и Струве, мог ли представить им сына. С одной стороны, слишком мал, незначителен был врач-смотритель Вдовьего дома, чтобы знаться с такими величинами. А с другой – Анна-София уже вышла замуж, попала в высший свет и, хотя, вероятно, еще не имела полных прав в новой семье, не слишком привечавшей бедную родню, все-таки могла познакомить отца или брата с кем-то из знаменитых строителей.
Как бы то ни было, Андреас – это описание сохранилось в его записках – ходил от Вдовьего дома по травяным откосам берега, мимо огородов, пасшихся коз и коров, пригородных изб и домов, к Дорогомиловскому броду, туда, где с речного дна поднимались облепленные строительными лесами каменные быки, а с берегов навстречу друг другу тянулись металлические фермы, открывая новую дорогу с Запада, размыкая речную защиту Москвы; ходил и смотрел, как быстро – за год – возводится мост, как воплощается, материализуется чужая инженерная мысль.
…Кирилл, размышляя об Андреасе, гулял в тех самых местах, у нового Бородинского моста. Странно сплелась там судьба семьи. В девятнадцатом веке там ходил по покатым холмам Андреас. А без малого сто лет спустя в доме на другом берегу реки поселились бабушка и мать Кирилла, вернувшиеся из эвакуации под Энгельсом.
Мать рассказывала об эвакуации: поезд шел месяц, взятые из дома продукты давно кончились. На станциях и кипятка было не достать. Их привезли, отправили в колхоз. Дальше мать помнила только кирпичный подвал, где стоял такой силы запах копченого мяса, что его можно было резать ножом и есть; висели тесными рядами окорока, колбасы – словно сам дух обжорства воплотился в них, заставлял изгибаться колбасные кольца, истекать пряным соком окорока. Мать никогда не видела столько мяса. С ней случился голодный обморок.
Ей не объясняли, куда привезли, откуда тут припасы. И она решила, что их, детей и матерей, привезли в коммунизм, в долгожданную Страну изобилия, которую она прежде видела нарисованной на картинах, на фресках в московском метро.
Коммунизм существует, решила она. Просто он пока спрятан, он еще не для всех, а только для самых маленьких. Немцы наступают, и детей решили укрыть в коммунизме, открыть его раньше срока, полуготовым, не набравшим еще нужной силы, чтобы вместить всех.
Мать не задавалась вопросом, кто заготовил дивные яства. Кто раньше жил в пустых домах, куда их привезли. Ей казалось, что так и должно быть: некие служители, строители создали оазис коммунизма – и ушли строить следующий.
Много лет спустя ее послали в Энгельс в командировку. Она решила найти место, где была в эвакуации. И узнала, что в августе сорок первого в Казахстан выселили немцев Поволжья, в двадцать четыре часа, с одним мешком вещей. И эвакуированные входили в дома, где еще были теплы печи, протопленные хозяевами.
Немецкие окорока спасли бабушку и мать от голода. Когда они возвратились в Москву, в их комнатушке давно были прописаны другие люди. Они ютились в привокзальных бараках. А рядом, у Бородинского моста, пленные немцы строили новый дом. Так споро и аккуратно работали пленные солдаты, что никто не мог поверить, что это на самом деле немцы. Ведь немцы, как учила пропаганда, могли только разрушать, убивать, уничтожать. А эти – строили так, словно им предстояло тут жить, словно не было войны, смертей, а были только кладка, раствор, мастерок, отвес, кирпичи.
Им с бабушкой дали комнату в этом доме. Мать Кирилла плакала, не хотела переезжать из барака: не понимала, как можно жить в доме, построенном фашистами. А потом привыкла и, наоборот, гордилась новым жильем: словно дом был особый, лучший, даже немного волшебный.
Новый Бородинский мост выходил к сталинской высотке МИДа, к каменному утесу, встречавшему, будто гигантская ладонь, раскрытая в останавливающем жесте, пришедших с Запада. Огромное здание светилось квадратными сотами окон, излучая безликую, роевую волю, отторгая всякого пришельца.
Кирилл размышлял: понял бы Андреас страхи девочки, которой предстояло стать женой его правнука? Осталось ли в сегодняшней России хоть что-то от Андреаса? От его мечты о дорогах и мостах?
Андреас поступил в институт Корпуса инженеров путей сообщения в Санкт-Петербурге – может быть, дело не обошлось без протекции какой-нибудь из вдовых пациенток отца. Окончил лучшим на курсе и был взят на работу в Министерство путей сообщения, получил какой-то малый штатский чин, однако надеялся избежать чиновной карьеры.
Прадед Арсений писал, что осенью 1917 года, разбирая вещи на чердаке усадьбы, нашел там гомеопатические склянки Бальтазара, хранившие прах почивших веществ, и связку юношеских чертежей отца – мосты через Волгу, Обь, Енисей, Амур. Транссибирская магистраль медленно продвигалась на восток, и честолюбивый Андреас грезил, что скоро он будет прокладывать трассу среди болот и увалов, чертить пролеты гигантских мостов. Пока же он чинил чужие мосты, предлагая лишь исправления конструкции. Но, кажется, верил, что железная дорога сама есть путь, и она вознаградит его за преданность.
Что ж, и вправду: благодаря железной дороге Андреас встретил жену, устроил судьбу – хотя не так, как, вероятно, желал.
На полустанке под Калугой застряли два встречных поезда, ожидая, когда расчистят снежные заносы. Накануне мел буран, а потом ударил мороз, и сырой снег заледенел, застыл горбами поперек путей, сковал стрелки.
Обычно поезда на этом полустанке не останавливались, разве что почтовый или товарный.
Через десять часов ожидания пассажиры съели все, что взяли с собой, и все, что смог предложить станционный смотритель. Кому-то было плохо, нужен был врач, дети простыли от сквозняков, у вагонных печей заканчивалось топливо, туалеты смердели, а телеграф приносил только новости о том, что очистительные бригады не справляются и ждать нужно еще не меньше суток.
Никто из служащих не взял на себя руководство этим островком посреди замерзшего леса. Смотритель и телеграфист не видели столько людей за всю жизнь и, понимая, что громы и молнии пассажиров полетят в них, в представителей железной дороги, старались не выходить из своей каморки. Паровозные бригады были заняты своими механизмами – топки решено было не гасить, водокачка замерзла…
Был канун Рождества. Из Москвы в провинцию ехали гости навестить родню в усадьбах, из провинции в Москву – такие же гости, спешащие к празднованию в столице. Матери с детьми, старухи с компаньонками, отставные военные, чиновники на пенсии – те, кто, не имея возможности устраивать свои приемы и вечера, составляет массу гостей на вечерах чужих, текучую совокупность полузнакомых лиц, которая перемещается из одной гостиной в другую.
Узлы с гостинцами и подарками, чемоданы с платьями и отутюженными мундирами, битая птица, варенья и соленья в корзинах, столичные сласти, кагор и шампанское, укрытые в соломе, – все было в этих поездах, не было только человека, способного справиться с подступающей катастрофой.
Отлаженная машина существования дала сбой, чины и заслуги ничего не значили перед массой снега, перекрывшей пути. Сановные старики жаловались на подагру. Бывшие офицеры вспоминали турецкую войну. Отставные чиновники судачили о новом губернаторе. Все ждали, что кто-то другой что-нибудь предложит. В речах пассажиров стали проскальзывать истерические нотки, дамы ссорились из-за нечистоты в дамской комнате, бывший жандармский чин грозился застрелить начальника очистительных работ, как только он сюда явится. Старик сенатор требовал у телеграфиста слать срочные депеши в Москву, будучи уверен, что заносы до сих пор не расчищены лишь потому, что никто не знает, что он тут…
Надвигалась ночь. Мороз крепчал. В вагонах становилось все холоднее. Какой-то подросток, болтунишка и фантазер, принес известие, что видел на опушке ближнего леса волчью стаю…
Здесь и проявился в полной мере талант Андреаса. В повседневности он жил, как сонный бог, баловень фортуны, чья жизнь – цепочка малых удач и дружелюбных улыбок мироздания, который не трудится, ибо труд есть одоление, а творит легкое, как шутка, волшебство.
Мосты иных инженеров были тяжелы еще на бумаге, ибо проектировавший их сражался с материей, воевал с законами сопротивления материалов. А мосты Андреаса были мгновенны, как молния, и цельны, как прекрасная рифма, соединяющая два берега смысла.
Однако когда жизнь разворачивалась против Андреаса, выставляла батальоны и полки неприятностей, в нем просыпался другой Швердт, черпающий у трудностей их силу.
Младенцев перенесли в домик станционного смотрителя. Смотрителя отправили на санях в ближнюю деревню за продуктами. Реквизировали из багажных вагонов оставшуюся снедь, приставили чью-то кухарку изготовить горячую похлебку. Вскрыли чемоданы, поделили запасную одежду. Ехавший в поезде врач осмотрел простудившихся, раздал лекарства. Вычистили нужники, починили водокачку. Возвратился смотритель с хлебом, мясом и посудой для готовки, с возом дров. А к утру со стороны Москвы показался паровоз, снежным плугом очищающий пути.
Кириллу было интересно: знал ли Андреас заранее, что за ним наблюдают? Понял по ходу дела? Догадался только потом? Семейная легенда гласила, что Андреас не знал, что на него смотрят. Кирилл, напротив, был уверен, что знал – и показывал свои возможности.
К поезду, шедшему в Москву, был прицеплен салон-вагон. В нем путешествовал Густав Шмидт, сталелитейный магнат – его заводы производили рельсы – и владелец акций нескольких железных дорог. Ветка на Калугу ему не принадлежала, поэтому он не мог приказывать служащим. Скорее, он с интересом наблюдал, как работники справляются (а точнее, не справляются) с ситуацией, и, вероятно, делал для себя выводы о необходимой очистительной технике, устройстве полустанков и отоплении вагонов.
Шмидт был инженер. В России он видел не только перспективный рынок, но и огромное необустроенное пространство, великие силы природы, которые можно и нужно обуздывать. Правда, его собственный технический талант, в отличие от сметки предпринимателя, был, так сказать, конфузливо невелик: он пробовал себя на разных инженерных поприщах, однако прекрасно проектировал только помпы и насосы.