Нынешний владелец ценных бумаг поминался в каждом из редких писем племянника. Судя по всему, Михайло смотрел на него как на своего наставника в бранной науке, да и тот относился к юнкеру весьма неплохо. В дела дядюшки племянник был посвящен лишь вскользь, о нынешних поисках бумаг ничего не знал, и даже о существовании чего-то подобного не догадывался. Есть тайны, известные лишь самому узкому кругу, для всех прочих существуют другие, гораздо более правдоподобные и всех устраивающие объяснения происходящему.
У каждого свой градус посвящения. Толпа же не более чем средство достижения цели. И лучше ей эту цель не знать. Как корове ни к чему знать, что ждет ее когда-нибудь обеденный стол, причем обедать при этом будет отнюдь не она.
Теперь князь сидел в кабинете своего петербургского особняка и без всякой спешки думал.
Невольный виновник случившегося известен, причем – не только по фамилии. Лопухин прекрасно помнил вынесенное от встречи со своим давним гостем впечатление, которое только подтверждали письма племянника. Бесшабашный гуляка и рубака, ничем кроме службы, вина и женщин не озабоченный, весьма опасный в открытом бою, но наверняка беспомощный в тайной войне. И уж тем более – человек, который ни при каких обстоятельствах не сможет догадаться, что за бесценное сокровище вдруг попало в его руки.
Хотя попало ли – еще вопрос. То, что поручик там был, – неопровержимо. Но зачем истинному гусару какие-то бумаги, да еще написанные на неизвестных языках? Поразгадывать на досуге? Даже не смешно. Прихватил в качестве трофея в придачу к остальным вещам? Угу. Но такие люди не опускаются до грабежа. Простые гусары еще могли бы взять из опустевшего дома что-нибудь ценное, не стоит приписывать солдатам излишнюю нравственность, хотя как раз бумаги в солдатские понятия ценностей не входят ни с какого боку, но офицер… Нет, Орлов достаточно щепетилен, чтобы воспользоваться чужим добром. Разве что оружием да лошадью. Про женщин говорить не будем. Как допустимый вариант – решил, что записки относятся к текущей войне, и взял для передачи в штаб. Достаточно предположить, что посланник Гроссмейстера успел выполнить поручение, завладел записками, и тогда в этой части все становится на свои места. Обыскать убитого врага – не бесчестье, а обычная мера. Это не ограбить поместье союзников. Равно как и найденное, не особо разбираясь, вполне разумно переправить к начальству.
Но тогда где рукописная добыча? Почему не дошла до штаба? Или дошла, была проверена и выброшена, как не представляющая ценности? А то и вульгарно сожжена в первом же камине?
Но факт доставки бумаг никем и ничем не подтвержден. Это единственное, в чем Лопухин был твердо уверен. Уж на подобное нехитрое дело его связей вполне хватало.
Тогда что остается? Орлов по дороге убедился, что бумаги очень старые, к планам французского командования не имеют ни малейшего отношения, да и выбросил их в кусты ли, в поле…
Вряд ли поручик до сих пор таскает с собой лишнюю ношу. И уж совершенно невероятно, что переправил их в свое поместье. И друзьям его они не нужны.
Если бы не ненароком оброненная в одном из старых писем племянника фраза! Зачем Орлов попросил научить его латыни?
Выходит…
Мысли Лопухина повторялись, и лишь решение так и не приходило. Хотя тут же, на столе, лежало полученное на днях с верным человеком письмо гроссмейстера. Для непосвященного текст был обычным, и лишь князь понимал его тайный смысл.
Далекий тайный владыка многих весьма известных людей настоятельно требовал ускорить поиски. И даже сообщал: как только хоть что-то станет известно более-менее определенно, он готов создать ситуацию, аналогичную той, что была создана в Пруссии, дабы в возникшем беспорядке добыть записки без какого-либо привлечения внимания. Первые шаги уже предприняты. Теперь дело за Лопухиным.
Князь предполагал, чем это пахнет, и нельзя сказать, что ему это хоть сколько-нибудь нравилось. Привыкнув не только повелевать, но и подчиняться, Лопухин впервые испытал нарастающее сомнение. Нет, не в цели. Цель была и будет благородной. Однако некоторые из путей ее достижения…
Кто решил, будто гроссмейстер не может ошибаться? Скажем иначе: нельзя ли заменить гроссмейстера на другого, весьма достойного человека? А уж тот человек сумеет выведать все тайны и поднять орден на небывалую высоту.
В крайнем случае, орден можно разделить. Кто хочет – пусть остается со старым гроссмейстером. Но умные обязательно поддержат того, кто реально даст им…
Даже про себя Лопухин не решался назвать, что именно станет достижимым по получении считавшихся исчезнувшими бумаг. Если они, конечно же, не пропали в очередной раз, не сгорели вместе с поместьем, а найдутся.
Но на кое-какие выводы из рассуждений он решился.
Руки словно бы сами извлекли чистый лист и принялись писать некие нейтральные фразы. Смысл их был прост. Лопухин извещал, что после тщательных завершений розысков установлено: никаких записок на территории России нет. Судя по рассказам и обмолвкам, гусары ничего подобного не находили. Скорее всего, бумаги не то остались в загоревшемся доме, не то были подобраны кем-то из французских драгун. Если они не найдутся ни у кого из пришедших на помощь, следовательно, они или, как это ни прискорбно, сгорели, или их успели перепрятать, а то и просто выбросить во время всеобщей катавасии. По любому поиски отныне должны вестись на территории Пруссии или… Или Франции.
Лопухин перечитал полученное. Вышло весьма убедительно, вот только поверит ли письму тот, кто должен поверить?
Будем надеяться.
Теперь многое зависит от племянника. Надо будет зимой любыми путями встретиться с ним и попросить кое-что узнать для некоего общества. Так, осторожненько, дабы Михайло ничего не заподозрил. У него прекрасные отношения с поручиком, вот пусть и действует потихоньку, чтобы ненароком не вспугнуть. Если записки уцелели, то наверняка переданы кому-то на хранение, и надо обязательно выйти на них.
А там…
Лопухину было неведомо, что Орлов уже больше месяца не является поручиком и повышен в чине. Как и того, что собственный племянник наконец-то вышел в офицеры, да еще с формулировкой «За боевые отличия».
Не стоит обвинять молодого Лопухина в черствости или сокрытии тайн. Михайло почти сразу же известил дядю об одном из важнейших событий в своей жизни. Как ни крути, разница между корнетом и генералом намного меньше, чем между солдатом и корнетом. Но пока письмо преодолеет расстояние от жаркой Болгарии до Петербурга… Частные письма фельдъегеря не берут, а обычная почта – штука медлительная.
Меж тем на театре войны многое изменилось. Вслед за первыми победами последовали неудачи. Штурм Шумлы, следующей турецкой твердыни, оказался чрезвычайно кровопролитным и неуспешным. Крепость устояла перед русской армией, что позволило полевым войскам османов перейти к активным действиям.
Характер молодого главнокомандующего испортился. Во многом этому способствовало известие о трагической смерти отца, старого фельдмаршала, зарубленного в собственном поместье крепостным из вульгарной ревности. Отставной вояка, как говорили, имел любовную связь с поселянкой, женой будущего убийцы. Бывает. А было графу и кавалеру от роду семьдесят один год…
Влияла на нервы и жара, и неудача, и начинающаяся болезнь Каменского-сына, или, проще говоря, Каменского-второго, ибо в армии был еще и его старший брат, Каменский-первый, командовавший одним из корпусов и не столь давно одержавший победу при Базарджике.
Но война в восприятии солдата и офицера выглядит иначе, чем та же война в восприятии генерала. Генерал видит всю картину, солдаты и офицеры – лишь фрагменты из нее. Общий ход им по положению неведом. Правда, именно из этих фрагментов складывается общая победа или поражение…
Орлов, подобно многим, не особо знал причины движения корпусов. Так, обсуждали, конечно, иногда между офицерами то или иное событие, но сколько в них было правды, а сколько слухов – из числа гусар не ведал никто.
Очередной слух сулил мало хорошего, но вызвал среди офицеров радость. Говорили, что сразу две турецкие армии с разных сторон надвигались на русскую. Положение становилось серьезным, но уж лучше полевое сражение, чем осада или штурм. Войска верили в неоднократно доказанный полководческий талант командующего и уж тем более – в собственные силы.
Сомневались в одном – насколько правдивы слухи? Однако когда войска начали перегруппировку и стали формироваться новые отряды, сомнениям пришел конец.
Пока же нет приказа на выдвижение, почему бы не посидеть у костра перед сном? Быть может, в последний раз…
– А когда-нибудь в мире не будет войн, – вдруг заявил Лопухин. – Вот разгромим турок, а там… Всеобщий мир, процветание и покой. Представляешь, Орлов?
Он наслаждался возможностью обращаться к остальным офицерам так, как было принято в армии – просто по фамилии, без всяких чинов и званий.
– А там придет черед Бонапарта, – напомнил Орлов.
Они сидели вдвоем. Прочие уже отправились спать, ночь все-таки, и лишь Орлову в последнее время упорно не спалось. Лопухин же, произведенный в офицеры, до сих пор переживал свое новое состояние и потому охотно составлял компанию штаб-ротмистру.
Со смертью Кондзеровского начались вполне закономерные перестановки. Мадатов принял командование над батальоном. Орлов, на правах старшего офицера, временно принял родной эскадрон.
– Может, и придет, – задумчиво вымолвил молодой князь. – А может – и нет.
– Как это – нет? Корсиканец вошел во вкус. Он рвется к единоличной власти над всеми и над всем. Война неизбежна, Лопухин. Вопрос лишь в том, когда она разразится. Через три года? Через пять?
Орлов принялся привычными движениями набивать короткую трубку. Костер почти прогорел, однако было тепло, а луна давала достаточно света.
– Может, чем-то было бы хорошо, если бы мир был под одной властью? – Лопухин почувствовал, что поручик собирается гневно вскинуться, и пояснил с некоторой торопливостью: – Я не имею в виду Наполеона. Ни в коем случае! Некоторое общество наиболее умных и достойных людей, которые руководствуются в своих действиях едино пользой человеческой. Предотвращают войны, повсюду несут просвещение, способствуют расцвету мысли. Сами же являются самыми просвещенными, ведающими тайнами природы и ставящие их на службу роду людскому…