– Сходитесь, – выкрикнул Даугович.
Дуэлянты медленно двинулись навстречу друг другу. Теперь стало не до отвлеченных мыслей об отце, наказаниях и выступившем в поход эскадроне.
Орлов в движении стал целить в правое плечо противника, однако Войцех тоже поднял руку, и вместо плеча гусар увидел уставившееся дуло.
«Ах, так!» Орлов машинально сместил прицел, почувствовал, что барьер уже рядом, и палец сам начал медленное движение.
Два выстрела почти слились в один. Что-то просвистело почти по волосам Александра, и он машинально вскинул свободную руку. Но движение так и осталось незаконченным.
Его противник безвольной куклой завалился на спину, упал и неподвижно застыл.
Невинский и Даугович бросились к распростертому телу. Орлов тоже шагнул было туда, однако тут же опомнился и застыл у самого барьера.
– Наповал, – звучно оповестил лекарь. – Аккурат между глаз.
Присоединившийся к ним Лопухин мельком взглянул и восторженно воскликнул:
– Отличный выстрел, Орлов!
– Поупражняйтесь с мое. – Странно, вроде бы напряжение длилось всего несколько секунд, но вдруг Орлов почувствовал, что на него наваливается апатия, словно после долгого боя.
Князь едва не силой извлек из пальцев ротмистра пистолет.
Ротмистр чуть помотал головой, словно таким способом пытался прогнать апатию, и вполне нормальным тоном сказал:
– Побыстрее заканчивайте с формальностями, князь. Надо эскадрон догонять.
Никакого раскаяния он не чувствовал. Напротив, в голове промелькнуло, что теперь у Бонапарта одним солдатом станет меньше. Вот только и радости не было никакой.
Навестить бы отца…
– Сколько я вас просил, господа: никаких дуэлей! – Де Ламберт старательно старался придать голосу грозный тон.
Прирожденный французский аристократ, он очень щепетильно относился к делам чести, однако как генерал должен был пресекать любые нарушения установленных законов.
– Не желаете вести себя мирно – не покидайте расположения! Все эти трупы нам ни к чему. Я уже не говорю о вашей судьбе, – продолжал распекать подчиненных шеф.
Орлов и Лопухин вытянулись в струнку, выслушивая начальственный разнос с положенной в подобных случаях покорностью и без малейшего раскаяния.
Лучше быть наказанным, чем обесчещенным.
Сам Ламберт явно думал так же, но положение обязывает. Да и жаль ему было этих молодых офицеров, обреченных на кары за свой проступок.
– Я понимаю, гусарская лихость, молодая кровь, но все эти молодые дамы и барышни не доведут вас до добра. Делу дан законный ход, и понятия не имею, чем все закончится.
– Прошу прощения, ваше превосходительство, однако дамы здесь ни при чем, – влез Орлов в возникшую в разносе паузу.
– Как – ни при чем? – Шеф несколько удивился.
– Вызванный весьма нелестно отозвался о России и ее армии, – пояснил Александр.
– Что? – Несмотря на происхождение, Ламберт давно ощущал себя русским человеком. Пусть даже отчитывал сейчас офицеров на французском языке. – Убить было надо наглеца!
– Я и убил, – сумрачно ответил Александр.
Шеф прошелся по кабинету и вновь повернулся к провинившимся. Продолжать разнос после невольно вырвавшейся фразы было нелепо. Отпустить их – невозможно.
– Господин полковник, – официально обратился генерал к находившемуся тут же Ефимовичу. – Обоих молодцев – под домашний арест. Приказ я подпишу сегодня же.
– Слушаюсь! – привычно вскинулся Ефимович и лишь уточнил: – Надолго?
– Месяца на два. На три. Пока не решат там, – Ламберт приподнял руку кверху, словно над домом как раз сейчас проплывал город, построенный первым русским императором.
Это было самое большее из того, что можно сделать для Орлова и Лопухина. В противном случае их требовалось отправить в крепость вплоть до решения суда. Сейчас же оставалась надежда, что арест посчитают за наказание и на этом закроют дело.
Другого способа спасти своих офицеров граф не видел.
– Стой! Кто идет?
Вольготно стоявший перед тем часовой услышал скрип открываемой двери, принял уставную стойку и изобразил готовность изо всех сил защищать вверенный ему пост.
Вошедший с клубами морозного воздуха человек застыл, пытаясь что-либо разобрать в тусклом освещении.
– Здесь находятся арестанты?
Часовой успел разобрать, что вошедший незнакомец – явный штатский, о чем красноречиво говорили его шуба и меховая шапка, и потому отвечал односложно:
– Не велено!
И в подтверждение вытянул из ножен саблю.
– Да пойми ты, братец, я – камергер Лопухин, родной дядя корнета князя Лопухина. Проделал большой путь, чтобы повидаться с племянником, а ты мне – «не велено».
– Токмо с разрешения командира полка его высокоблагородия полковника Ефимовича, – снизошел до более развернутого ответа часовой.
– Так его же нет.
– Так точно. Еще с утра уехавши, – охотно подтвердил гусар.
– Ну, видишь! Не могу же я ждать! А уж я отблагодарю. – Князь распахнул шубу и полез к карманам.
Вместо ответа гусар отскочил и приподнял саблю, словно намереваясь рубить того, кто посмел предложить ему взятку.
На счастье вельможи, дверь вновь отворилась и во флигель торопливо вошел молоденький офицер в накинутой на плечи шинели.
– Трофимов! Что здесь происходит?
– Вот, ваше благородие, хотел пройти до арестованных, – бодро доложил часовой.
Офицер явно еще не проснулся и лишь старался выглядеть бодрым.
– Действительный камергер и кавалер князь Лопухин, – отрекомендовался старый вельможа. – Дядя арестованного корнета. Да и с ротмистром Орловым мы хорошо знакомы.
– Корнет граф Буксгевден, – представился в ответ офицер. – Сожалею, князь, однако свидания без разрешения шефа или командира категорически запрещены.
– Но, граф! Шеф находится далеко, командир ваш, как мне успели сказать, тоже уехал, и что же теперь делать? Я специально проделал очень долгий путь…
Насчет долгого пути Лопухин несколько лукавил. На Волыни у него тоже были немалые имения, пожалованные после раздела Польши. Но ведь до имения тоже надо было добраться, да и оно находилось не сказать чтобы очень близко от усадьбы, выбранной под штаб полка.
Камергер прибыл к усадьбе поздним вечером, когда лишь четвертинка луны на небе да лежащий повсюду снег не позволял темноте всецело завладеть миром. От вахмистра в передней он сразу узнал, что полковник в отъезде, дежурный офицер будет с минуты на минуту (он явно спал, и старый служака покрывал начальство), а арестованные находятся в отдельном флигеле.
Дожидаться появления офицера Лопухин не стал. Как не стал слушать предостережений, что часовой все равно не допустит заезжего барина к арестованным. И похоже, зря…
– Сожалею, – повторил корнет, разводя руки в стороны. – К тому же заключенные давно спят. Стоит ли их будить?
– Стоит. Не каждый день приезжает родной дядя.
– Если бы день… С вечера Михайло чувствовал себя чуточку неважно, а сон – лучшее из лекарств. – Буксгевден смотрел на князя голубыми правдивыми глазами. – Правда, Трофимов?
– Истинная правда, ваше благородие, – с готовностью подтвердил слова офицера часовой.
– Вот видите. Лучше уж перенести встречу на утро. Сейчас я распоряжусь, чтобы вашему сиятельству приготовили гостевые комнаты.
– Хорошо. Но хоть Орлова видеть можно? Раз уж он невольный виновник случившегося.
– Увы, но ротмистр тоже был не очень здоров. Сами понимаете, раскаяние, долгий арест, все это отнюдь не способствует хорошему самочувствию, – вздохнул граф. – Впрочем… Трофимов, постучи к ротмистру. Если отзовется, то так и быть…
Гусар осторожно постучал в одну из дверей. Ответом была тишина, и Буксгевден вновь развел руками:
– А что я говорил?
Пришлось воспользоваться советом графа и отправиться в дом.
Владелец его находился в Москве. Большинство гостевых комнат были заняты находящимися на постое офицерами, но ради князя сумели найти пару свободных помещений.
Окна выходили как раз на флигель с заключенными. Хотя какой смысл его рассматривать? Уже не говоря о ночной поре, что можно увидеть сквозь стены? Двух спящих жертв чести?
Самому князю на новом месте не спалось. Была за ним в последние годы такая особенность. Это молодым – что?
Часть ночи Лопухин ворочался в постели, временами проваливался в сон, потом – просыпался опять.
В последнем письме ОТТУДА князю настоятельно предписывалось приложить усилия для создания общественного мнения в пользу французов и направить всю деятельность лож для помощи им во время грядущей кампании. Любой житель России от вельможи до последнего поселянина должен твердо знать: вторжение Наполеона произойдет для их же блага. Страна наконец перестанет быть наполовину азиатской и на равных войдет в европейскую семью, как вошли уже в состав новой империи все прочие страны. Некоторая утрата самостоятельности – не такая высокая цена за грядущие блага.
Лопухин привык следовать повелениям некоторых людей. История с пропажей бумаг – не в счет. Но то, что предлагалось сейчас, для князя было заведомо неприемлемо. Он вдруг ощутил себя русским, а не гражданином мира. Хорошо было рассуждать о грядущем счастье под тайной властью достойнейших людей, но вообразить это наяву Лопухин не сумел. Он вдруг почувствовал за собой ряд предков, каждого из которых он знал поименно, тех, кто из поколения в поколение служили этой земле, и понял, что не имеет права предать их под страхом самых страшных проклятий.
Лучше уж судьба Грейга, чем измена!
Кроме того, князь частенько думал на французском языке, однако он неплохо знал и дворянство, и народ и был уверен: никакие усилия в предписанном направлении не дадут результата, кроме одного – само имя Лопухиных станет символом предательства.
– Ты, Лопухин, кончай! – раздалось вдруг в тишине за окном.
Князь вздрогнул, а тот же голос, как понял камергер, не слишком трезвый и чем-то знакомый, продолжил:
– Не забывай, что мы эти… как его?… арестованные. Вот.