Мой поступок произвел на гусар бо́льшее впечатление, чем любой приказ. Они замолчали, прекратив свой импровизированный митинг.
— Дайте слово дворянина, что не сбежите, — тихо, но властно сказал Бороздин, глядя на Ржевского.
Видимо, от поручика точно можно было ожидать подобных выкрутасов.
— Даем слово, господин ротмистр, — так же тихо ответил поручик.
Это все я слышал уже проваливаясь в сон.
Проснулся через несколько часов, от гула голосов и яркого солнечного света, который наглыми полосами бил сквозь щели в стенах сарая. Судя по высоте солнца, время близилось к полудню. В теле ощущалась приятная пустота — напряжение прошедшей ночи исчезло, оставив после себя лишь глубокую, целительную усталость.
Я сел и огляделся по сторонам. Рядом, свернувшись на сене, спал Ржевский. Другие участники нашего ночного рейда устроились неподалеку, тихо переговариваясь. Однако что-то было не так. Через пару минут стало понятно, что именно. Людей в сарае оказалось больше, чем должно быть.
— Алексин? — удивленно произнес я, узнав в одном из новоприбывших молодого корнета, который оставался на охране складов. — Какого черта ты здесь?
Алексин, услышав мой вопрос, поднялся с места, подошел ближе и плюхнулся рядом.
— С пробуждением, корнет! Мы теперь все здесь! Утром явился сам поручик Чаадаев с караулом. Сменили нас, а нам объявили, что мы проявили «самоуправство», и теперь отправляемся под арест. Затем нас привели сюда.
Он говорил это не с обидой, а с какой-то мальчишеской гордостью. Видимо, юному Алексину наше заточение казалось вполне достойным фактом биографии.
— Но это еще не все, граф! Вы не представляете, что в полку творится! Мы — герои! Весь полк только об этом говорит! И Как вы вшестером семерых вооруженных до зубов поляков побили!
В общем, это, конечно, и смех, и грех. За какие-то несколько часов наша импровизированная гауптвахта превратилась в самое популярное место. К щелям в стене сарая то и дело подходили сослуживцы.
— Бестужев! Ржевский! Алексин! Марцевич! Держитесь, орлы! — Бодро вещал кто-то снаружи.
— Граф, наше почтение! Устроили вы им взбучку! — донеслось с другой стороны.
Я сел, прислонился к теплой от солнца стене и усмехнулся. Ситуация, конечно, слегка абсурдная. Мы под арестом, нам грозит трибунал, но в глазах всего полка наша компания стала героями.
Сидеть быстро надоело. Я решил встать, выйти на улицу и размять ноги. Бежать, естественно, никуда не собирался — слово офицера есть слово офицера. Просто хотелось подышать свежим воздухом.
Я вышел из сарая и принялся не спеша прогуливался по задворкам усадьбы. В этот момент вдруг откуда-то со стороны раздались тихие, неуверенные звуки гитары, и почти сразу из-за угла, с инструментом наперевес, появился корнет Орлов.
Он остановился в нескольких шагах от меня. На его лице была странная, кривая ухмылка. Орлов выглядел так, будто готовился к представлению.
— Граф, — произнес этот бесячий тип с преувеличенной вежливостью. — Я пришел исполнить свой долг чести. За мной, знаете, остался должок. А я страсть как не люблю иметь долги.
Не дожидаясь ответа, он ударил по струнам и затянул тонким, нарочито пафосным голосом, глядя куда-то поверх моей головы:
— О, Бестужев, наш герой, наш Ахилл! — Ты врагов не саблей, а умом сразил! — Словно лев, ты ринулся в неравный бой, — И теперь гордится полк тобой!
Это было не восхваление. Это было издевательство. Он пел громко, фальшиво, вкладывая в каждое слово столько приторного пафоса, что меня начало подташнивать. Он не просто исполнял условие нашей дуэли — он превратил его в фарс, в насмешку, выставляя меня не героем, а персонажем глупой, ярмарочной песни. Он пытался унизить меня моим же оружием — иронией.
Я молча смотрел на него. Его ухмылка становилась все шире. Орлов ждал моей реакции: гнева, возмущения. Но я просто стоял, слушая его выступление с абсолютно непроницаемым лицом. Когда он закончил свой куплет и с театральным поклоном замолчал, я медленно, очень медленно ему поаплодировал.
— Браво, корнет, — мой голос звучал абсолютно спокойно, — Прекрасное исполнение. Но рифма «Ахилл — сразил» несколько хромает. Простовата. Уровень деревенского скомороха. Поработайте над этим. Жду вас завтра. С новой одой. Надеюсь, вы не скатитесь до «любовь-кровь» или «глаза-слеза». Все-таки от человека с вашими амбициями и вашими талантами хотелось бы чего-то бо́льшего.
Я развернулся и, не оборачиваясь, пошел обратно к сараю, оставив опешившего Орлова одного с его гитарой и кривой ухмылкой, которая медленно сползала с лица поручика.
Прошло несколько часов, и в нашем сарае-гауптвахте начала расти отчаянная скука. Первоначальный ажиотаж, как и приток «сочувствующих» схлынул. Весь полк отправился на обед, а мы остались наедине с пылью и запахом прелого сена.
Ржевский сначала пытался поддерживать боевой дух, предлагая играть в кости, но азарт быстро угас. Без вина и денег игра казалась пресной. Затем кто-то затянул унылую песню о разлуке, но и она оборвалась на втором куплете.
— Скука смертная, господа, — протянул корнет Алексин, лениво ковыряя сапогом пол. — Хоть бы в карты перекинуться, да и тех нет.
— А давайте истории травить, — неожиданно предложил Ржевский. — У каждого, поди, есть что рассказать. Про первую дуэль, про первую любовь… или про первую порку.
Идея была встречена с энтузиазмом. Гусары, рассевшись в кружок на сене, принялись рассказывать байки: смешные, хвастливые, иногда грустные. Я слушал их вполуха, с удивлением отмечая, что эти молодые, отчаянные ребята, готовые рубить врага направо и налево, в своих рассказах выглялели обычными парнями, которые тосковали по дому, влюблялись в недоступных красавиц и боялись гнева отцов.
В разгар очередного повествования, дверь сарая скрипнула. На пороге появился Прошка с большой корзиной, от которой шел восхитительный запах свежей выпечки.
— Батюшка! Петр Алексеевич! — слуга, как всегда, сиял от восторга. Он буквально вбежал в сарай, едва не подпрыгивая от нетерпения на месте, — Мы вам тут обед принесли! Антонина Мирофановна лично распорядились! Говорят, герои должны быть сыты!
Следом, не останавливаясь, он принялся доставать из корзины пироги, жареную курицу и бутыль с квасом. Гусары оживились. Хороший обед всегда вызывает у них приступ бодрости, я уже заметил.
Я не успел удивится, что Прошка явился один, как тут же в сарай, тяжело вздыхая, вошел Захар. Он окинул нашу компанию горестным взглядом и всплеснул руками.
— Ох, беда-то какая, беда, — заныл мой дедок привычным, страдальческим тоном. — Сидят соколики ясные в курятнике, как разбойники. А ведь говорил я, батюшка, не связывайтесь вы с этими дуэлями, не доводят они до добра! Теперь что будет? Трибунал! Сибирь! А то и хуже… Отца вашего, графа Алексея Кирилловича, жаль. Какой удар для него, какой позор…
— Да что вы каркаете, Захар Семеныч! — возмущенно перебил его Прошка, протягивая мне самый румяный пирог. — Наш барин — герой! Он изменников поймал! Весь полк об этом судачит! Его награждать надобно, а не в сарае держать!
— Герой… — проворчал Захар, качая головой. — Героев, бывает, и на эшафот отправляют за самоуправство. Ох, чует мое сердце, не к добру все это, не к добру…
Я никак не стал комментировать слова Захара. Взял пирог, отломил кусок и молча протянул Ржевскому. При этом слушал привычные причитания Захара, которые перебивали восторги Прошки, и думал о том, что эта парочка — как два ангела на моих плечах. Один — ангел-хранитель, вечно пытающийся уберечь любимого барина. Другой — ангел-фанат, безоговорочно верящий в своего кумира. И, черт побери, в моем новом абсурдном мире мне, кажется, были нужны они оба.
Мы быстро расправились со скромным обедом. Еда на свежем воздухе, даже такая простая, показалась невероятно вкусной. Но, как только последний кусок был съеден, на нашу компанию снова начала опускаться гнетущая скука. Мы по-прежнему были заперты в пыльном сарае и это угнетало ужасно. Пожалуй, соглашусь, гусарская жизнь вырабатывает странную тягу к авантюрным приключениям. Наверное, это идёт в комплекте.
Один из офицеров, сытый и довольный, достал трубку, набил ее табаком и, раскурив, с блаженством выпустил в потолок облако дыма.
— Эх, хорошо посидели, братцы… — протянул он. — Сейчас бы еще в баньку, с веничком, да чтоб парком обдало… вот это была бы жизнь!
— В баньку! Точно! — с восторгом подхватил Ржевский. — Вот бы сейчас косточки распарить!
Все дружно и одобрительно загудели. Но молодой корнет Алексин тут же осадил товарищей:
— Остыньте, господа. Мы на гауптвахте. И мы дали слово ротмистру, что не сбежим.
Настроение снова начало портиться. Все замолчали, с тоской представляя себе парную и березовые веники. Я, если честно, ничего не представлял, мое недоверие к местным баням никуда не делось. А вот развлечься… Развлечься хотелось просто до одури.
Ну и конечно именно я понял, как это можно устроить.
— Господа, — сказал я, расплываясь довольной, хитрой улыбкой. Все взгляды обратились ко мне. — Кажется, есть мысль, как нам посетить баню, не нарушая слова чести.
Ржевский с недоверчивым любопытством поднял брови, ожидая продолжения.
— Как это, черт побери, Бестужев? — Спросил он.
Один из гусар, наоборот, с опаской отодвинулся, пробормотав себе под нос:
— Ох, не к добру эти его идеи… К черту, к черту…
Глава 15
Я не стал сразу разъяснять товарищам суть своей идеи. Чтоб они раньше времени ее не запороли или чрезмерной радостью, или сомнениями, которые у них могут появиться.
Я подошел к гусару с трубкой и с улыбкой протянул руку:
— Дайте-ка, любезный, на минутку. Что-то мне тоже табачку захотелось. Прямо сил нет.
Гусар особой радости по поводу моих желаний не проявил, наверное не хотел, чтоб его вещь лапал кто-то еще. Но все же протянул мне свою трубку. Думаю, сыграл мой новообретенный авторитет.