— Господин полковник, не понимаю причины гнева. Я действовал исключительно в рамках вашего приказа. Вы сами так распорядились.
— Кто⁈ Я⁈ — Обалдел от моей наглости Давыдов.
— Так точно. Вы сами изволили сказать после того, как я вышел от министра:«Приглашения — всем, кто отличился в той истории». — Я чуть повернулся в седле, указывая кивком на стоящих сзади гусар. — Вот они. Те самые, кто отличился. Кто с оружием в руках доказал верность присяге и товарищам. Разве не так? Разве не все они заслужили право быть здесь, под знаком «отличившиеся»?
Давыдов замер. Его ярость на миг сменилась растерянностью. Он обвел взглядом моих товарищей, а потом, наверное, вспомнил свои собственные слова, брошенные тогда в порыве гордости за эскадрон. Полковник набрал воздуха в грудь, собираясь, видимо, пояснить мне, в чем конкретно я не прав, но…возражений не последовало.
— Ох, черти гусарские… — проворчал Давыдов, снимая кивер и проводя рукой по волосам. Гнев сменился смесью досады, невольного восхищения моей наглостью и тревоги. Он понял, что его переиграли его же словами. — Ладно… раз уж явились… Но чур! Никаких скандалов! Никаких драк! Вы — гости! Поняли⁈ Все! — Он бросил очередной убийственный взгляд на нашу компанию. — Вести себя прилично! И… — полковник понизил голос, глядя мне прямо в глаза, — … будьте начеку. Но в рамках разумного! Ваши «друзья»-шляхтичи уже здесь.
Давыдов кивнул в сторону одного из высоких окон. Я последовал его взгляду. В проеме, подсвеченный огнями бального зала, стоял тот самый седовласый тип из приёмной Барклая-де-Толли.
Рядом с ним замер молодой человек с холодными, змеиными глазами. Они смотрели на нашу группу не скрывая ненависти и… чего-то еще. Удовлетворения? Предвкушения? Седовласый, заметив мое внимание, медленно поднял бокал в нашу сторону. Жест был исполнен ледяной вежливости, но в нем читался явный вызов.
— Понял, господин полковник, — ответил я, чувствуя, как холодок пробежал по спине, а внутри закипела решимость. — Вести себя прилично. И быть начеку. Ребята? — Я обернулся к своим гусарам.
— Так точно, поручик! — хором, четко и громко, как на плацу, ответили они. Их лица были серьезными, но в глазах плескался уже знакомый азарт и желание навести шороху.
— Ну что ж… — вздохнул Давыдов, смирившись с неизбежным. — Тогда слезайте с коней, «отличившиеся». И попробуйте не затоптать гостей сапогами. А вы… — он добавил уже совсем тихо, глядя на меня, — … береги голову, поручик. Она мне еще нужна.
Мы спешились. Местные слуги тут же бросились брать коней. Я поправил кивер, ощущая тяжесть «Сокола» у бедра, Ржевский бодро встряхнул плечами, расправляя форму. Алексин и Марцевич встали чуть позади нас, по бокам, образуя незримый щит. Остальные гусары замкнули группу.
Под звуки нарастающего вальса из распахнутых дверей мы двинулись к свету, музыке. Не просто гости, а боевой отряд, вступающий на новый, бархатный рубеж. Ловушка захлопнулась? Что ж, мы вошли в нее с открытыми глазами и сжатыми кулаками. Пусть поляки видят: гусарская семья держится вместе. И отвечать, если будем, то всем скопом.
Глава 19
— Ну, поручик, — Ржевский подмигнул мне, тщательно смахивая несуществующую пылинку с золотого шитья рукава. — Готов к штурму высшего света Вильно? Помни, главное — осанка, томный взгляд и… — Он понизил голос до конспиративного шепота, — … умение вовремя поднести даме бокал шампанского, не расплескав ни капли. Высшее искусство, поверь!
— Главное — не рухнуть лицом в этот бокал от усталости или перепоя, — процедил я с тоской тихонько себе под нос.
Балы… Светские тусовки… Сказать честно, я и в прошлый жизни их не особо жаловал. Да, блогерство предполагает необходимость крутиться в определенном обществе. Поэтому мне приходилось постоянно таскаться на различные мероприятия. Но в глубине души я всегда их не переваривал. Ну разве что, если они только проходили в кругу друзей или симпатичных девчонок. Тогда ладно. А вся эта светская возня — редкостная хрень.
Здесь же вообще — аристократия позапрошлого столетия с ее чопорностью, церемониями и пудреными париками! Ну ладно. Париков сейчас нет. Однако от этого не легче. Чистый ад в кружевах.
Давыдов, величественный, как памятник самому себе, в парадном мундире, увешанном орденами, кивнул нам с ледяной важностью:
— Пошли, господа. Ведите себя достойно. Помните — вы лицо полка. Любой промах — пятно на мундире всего гвардейского корпуса.
Мы вступили в сияние этого праздника. Бальный зал ослеплял. Хрустальные люстры, каждая величиной с карету, рассыпали миллионы искр по гигантским зеркалам, которые множили до бесконечности вереницы кружащихся пар.
Гул сотен голосов — томных, надменных, льстивых — смешивался с накатывающими волнами оркестра. Воздух был густым коктейлем из дорогих духов, пудры, воска от свечей и терпкого аромата дорогого бургундского.
Ржевский, как гончая на чутье, вытянул шею, высматривая в пестрой толпе кого-то. Его лицо светилось радостью и предвкушением.
Я же, в отличие от поручика, чувствовал себя волком, забредшим на выставку породистых собак — чужим, не на своем месте и слегка растерянным.
Первым, кого я выловил взглядом в этом людском водовороте, был… Чаадаев. Он стоял в стороне, словно островок презрения, беседуя с каким-то важным седым генералом. Как только этот неприятнейший тип увидел нас, а особенно меня, его лицо скривила гримаса глубочайшего отвращения. Он брезгливо отвернулся, будто наткнулся на нечто мерзкое и неприличное.
«Ну здравствуй, дорогой завистник», — подумал я без тени радости.
— Граф, ты видел? Мы произвели фурор! — прошипел Ржевский, сияя как новенький самовар. — Обрати внимание, все дамы так и косятся в нашу сторону. О-о-о-о-о… Мне знакомы эти заинтересованные взгляды украдкой.
— Главное, чтобы фурор не закончился фейерверком из выбитых зубов, — парировал я, окидывая зал ироничным взглядом.
— Прекрати, граф! Ты сегодня излишне саркастично настроен. Давай веселиться! — Легонько толкнул меня поручик плечом.
Нас встретил сам хозяин бала, граф Ожаровский. Важный, седовласый, с лицом, высеченным из гранита власти. Рядом с ним, сияя как дорогой бриллиант в шикарной оправе, стояла его дочь, Катажина, — прелестное создание с огромными фиалковыми глазами, в которых светились живой ум и неиссякаемый задор молодости.
Увидев Ржевского и особенно меня, она не смутилась, а наоборот — в ее взгляде вспыхнул азарт любопытства. Видимо, слухи о «гусаре-поэте» действительно распространились по всему Вильно.
— Поручик Бестужев, поручик Ржевский, — граф кивнул с вежливой, но немного сухооватой улыбкой. Будто рад нас видеть, но не очень. — Наслышан о ваших… подвигах. Весь город только о вас и говорит. Счастлив принимать героев в своем доме.
Пока Ржевский рассыпался в любезностях, пытаясь поймать взгляд Катажины, я заметил опасное движение в углу зала. Вернее, движение-то было вполне обычное. Опасность представляли его исполнители. Польская делегация, с которой мы встречались в приемной Барклай де Толли.
Они стояли плотной группой, как стая готовых к броску хищников. Мой «старый знакомый», молодой шляхтич с холодными глазами гадюки, буквально пожирал мою персону взглядом. Я мысленно окрестил его «гадом», по аналогии со змеёй.
Так вот, этот Гад отделился от своих и направился к нам. Не ко мне. Его целью был молодой корнет Марцевич, неловко топтавшийся позади. Гад «случайно» задел его плечом так, что Марцевич пошатнулся, а затем этот придурок бросил громко, нарочито, чтобы слышали в радиусе пяти метров.
— Пан гусар, будьте осторожнее! Паркет — не плацдарм, здесь сапогами не топают, как медведи в берлоге!
Марцевич вспыхнул до корней волос, кулаки сжались сами собой. Провокация была топорной — выставить нас неотесанными хамами.
Но я был начеку и не дал Марцевичу взорваться. Шагнул вперед плавно, как танцор, потом легонько прижал руку к плечу корнета, удерживая его на месте, и посмотрел на шляхтича, расплываясь самой обезоруживающей, солнечной улыбкой:
— Простите великодушно! Мои друзья так привыкли к грохоту пушек и запаху пороха, что в этом облаке изысканных ароматов, свойственных обществу, где мужественность свойственна не всем… — я сделал широкий жест, указывая на зал, — они порой теряют чувство меры и пространства. Обещаем быть учтивее, дабы не омрачать сияние столь блестящего общества! Для некоторых накрахмаленные манишки важнее иных, более значимых вещей.
Эффект превзошел ожидания. По залу прокатился сдержанный, но явный смешок. Несколько дам зааплодировали веерами, с интересом разглядывая меня. Змееглазый побагровел, как рак в кипятке, понимая, что его укол обернулся фейерверком в мою честь. Я не просто отразил атаку — я выиграл первый раунд на глазах у всего Вильно.
И тут распорядитель громогласно возвестил:
— Мазурка!
Словно по сигналу атаки, Гад ринулся к Катажине Ожаровской. Пригласить первую красавицу на главный танец вечера — это был его шанс на реванш.
Внутри у меня все сжалось в ледяной комок. Танцы. Чертова мазурка. Память тела была ненадежным союзником. Провалиться сейчас, после такого начала — верх идиотизма. Но отступать было поздно. Адреналин ударил в виски.
Я опередил поляка буквально на полшага. Поклонившись Катажине с театральным размахом, я посмотрел ей прямо в глаза, стараясь скрыть легкое смятение за маской самоиронии:
— Сударыня, должен признаться с военной прямотой: саблей я владею куда увереннее, чем ногами на этом скользком паркете. Риск отдавить ваши прелестные туфельки — огромен. Но честь пригласить вас на танец стоит любого фиаско. Позволите ли вы этому неуклюжему гусару попытаться не опозорить честь полка?
Её фиалковые глаза блеснули искренним весельем. Она рассмеялась — звонко, заразительно, заставив оглянуться соседей.
— Что ж, поручик, — ответила Катажина, грациозно протягивая мне руку. — Я приму ваше приглашение.
Змееглазый замер, будто вкопанный, в двух шагах от нас. Его лицо исказила бессильная ярость. Это было публичное, унизительное поражение. Я буквально увел у него даму из под носа.