Воздух вокруг нас загустел, наэлектризовался до предела. За спиной я услышал сдавленное ругательство Алексина и почувствовал предупреждающий жест Марцевича. Мои товарищи сдвинулись с места, готовясь, наверное, броситься мне наперерез, если я сорвусь. Но я не собирался поддаваться жалким попыткам Казимира вывести меня из себя.
Я резко поднял руку, останавливая гусар. Этот вызов был адресован лично мне, значит, я сам с ним и разберусь.
— Ваши оскорбления, пан, — ответил я ровно, глядя Казимиру прямо в глаза, голос мой не дрогнул, — столь же пусты, как и ваша манера появляться там, где вас не ждут. Если вам не хватает внимания, советую обратиться к распорядителю бала. Может, выделят минутку между вальсом и кадрилью.
Сарказм сработал как красная тряпка на взбешенного быка. Казимир мгновенно побагровел, скулы заострились. Но прежде чем он успел что-то выкрикнуть, вперёд шагнул один из его спутников — коренастый брюнет с тяжёлой челюстью.
— Ты, гусарская вошь, недостоин даже пыли с сапог пана Казимира! — проревел он, резко срывая перчатку с руки. Белая лайка мелькнула в лунном свете, словно взметнувшаяся птица. Шляхтич швырнул её к моим ногам, — За оскорбление! Завтра, на рассвете, у Каменной Балки! На боевом оружии, на саблях!
Я не сдвинулся с места, чтобы подобрать брошенный предмет. Лишь чуть заметно кивнул шляхтичу, глядя на перчатку у своих сапог.
— Принято. Шесть утра. Не опоздайте.
Едва я договорил, как вперёд выступил следующий поляк — высокий, худой, с лицом аскета и горящими фанатичным блеском глазами. Какие-то они все нервные, эти поляки. Заводятся с полуслова.
— И я вызываю тебя, убийца! За кровь невинно павших! — Его перчатка шлёпнулась на землю рядом с первой. — Там же! В семь!
Затем вперёд вышел третий, с бегающими глазами и с голосом, дрожащим от ненависти:
— Моего кузена ты заколол, как свинью! Завтра! В восемь! У Балки!
Четвёртый, молчаливый и мрачный, просто бросил свою перчатку к уже лежащей кучке, не утруждая себя словами. Его взгляд говорил сам за себя — обещание смерти.
Наконец, в мою сторону шагнул сам Казимир. Он не спешил. Его движения были плавными, хищными. Он снял перчатку медленно, почти ласково, и бросил её аккурат поверх остальных. Его улыбка была ледяной, как клинок.
— Чтобы ты не скучал в ожидании своей очереди к праотцам… — прошипел он, еле слышно. — Я буду последним. В полдень. Там же. Надеюсь, к тому времени ты ещё будешь способен держать оружие. Хотя… — он окинул меня презрительным взглядом, — … в этом я сомневаюсь.
Шесть перчаток. Шесть вызовов. Шесть дуэлей подряд. Начинающихся на рассвете и заканчивающихся в полдень. Расчёт был ясен: даже если я выживу в первых поединках, к последнему, с Казимиром, я буду измотан, ранен или просто обескровлен. Это выглядело как смертный приговор, оформленный по всем правилам светского этикета.
Внутри всё заледенело, сжалось в ледяной комок. Шесть дуэлей… Это было не просто безумие, это был приговор. Но отступить — значило навеки опозорить себя и всех, кто стоит сейчас за мной. Гусары за моей спиной молчали, их лица потемнели от осознания масштаба ловушки. Даже Ржевский потерял дар речи, а это, между прочим, совсем из ряда вон выходящая ситуация.
— Не волнуйся, пан Казимир, — произнёс я, заставляя голос звучать ровно, почти насмешливо. — Постараюсь сохранить силы специально для вас. Надеюсь, ваше искусство фехтования столь же изысканно, как и манера бросать перчатку последним.
В этот момент из распахнутых дверей бального зала на террасу вылетел полковник Давыдов. Видимо, он заметил, что его подопечные колектичео исчезли из зала и данный факт его слегка насторожил.
Орлиный взгляд полковника мгновенно оценил картину: наша напряжённая группа, поляки с лицами победителей, белеющие на земле перчатки.
— Что здесь происходит, господа⁈ — спросил Давыдов резко, стремительно спускаясь по ступеням в сад. — Напоминаю, бал — место для танцев, а не для выяснения отношений!
Казимир мгновенно преобразился. Двуличная гнида… Его лицо осветила вежливая, ничего не значащая улыбка.
— Абсолютно ничего, господин полковник! — воскликнул он с лёгкой театральностью. — Просто любовались луной и… обменивались любезностями с нашими храбрыми гусарами. Не правда ли, поручик Бестужев?
Все взгляды устремились на меня. Гусары замерли, каждый мускул их тел напрягся, стараясь не выдать напряжения. Давыдов смотрел в мою сторону пристально, ожидая подтверждения или разоблачения. Сказать правду — означало навлечь на себя немедленный гнев полковника и, вероятно, отмену дуэлей через арест. Но это означало и позорное клеймо труса.
Я медленно наклонился, поднял с земли не глядя одну из перчаток — ту, что бросил молчаливый поляк. Смахнул с неё несуществующую пыль.
— Совершенно верно, пан Казимир, — ответил я, поворачиваясь к Давыдову с самой невинной улыбкой, какую только смог изобразить. — Замечательная луна. И беседа… крайне познавательная. Пан просто уронил перчатку. Вот, держите, — я протянул обозначенную вещь Казимиру. Тот взял её, едва скрывая ярость за маской вежливости.
Давыдов посмотрел на меня, потом на поляков. В его глазах читалось недоверие, но открытого повода для гнева не было, несмотря на кучу этих чёртовых перчаток, которые говорили сама за себя.
— Рад это слышать, — процедил полковник. — Тогда не задерживайтесь. В зале начинается котильон. — Он повернулся, но на прощание все же бросил мне взгляд, полный немого предупреждения: «Я за тобой слежу, Бестужев!»
Когда Давыдов скрылся в дверях, Казимир приблизился ко мне вплотную. Его шёпот был похож на шипение змеи:
— До завтра, убийца. Надеюсь, ты не струсишь и не сбежишь. Хотя… — его взгляд скользнул по моему лицу с насмешкой, — … может, это твой последний шанс…
Поляки развернулись и скрылись в темноте сада. Я стоял, сжимая в кулаке холодную рукоять «Сокола», глядя им вслед. Шесть перчаток. Шесть дуэлей. Рассвет.
— Чёрт… — выдохнул Ржевский, первый нарушив тягостное молчание. Он подошёл ближе, положил тяжёлую руку мне на плечо. — Граф… Это же… Это же чистое самоубийство! Шесть поединков подряд! Даже я до такого не додумался. Они тебя просто измотают!
— Они попробуют, — отозвался я, отводя его руку. Голос звучал ровнее, чем я ожидал. Внутри бушевал адреналин и холодная ярость. — Но у меня есть ночь, чтобы придумать, как сделать это для них максимально… неудобным. А сейчас, господа, — я повернулся к своим товарищам, посмотрел в их озабоченные лица, — я с вас отпускаю. Веселитесь. А я… Я ухожу.
— Куда? — удивился Алексин.
— Домой. Мне нужно… подготовиться. И подумать. — Я не стал уточнять, о чём. О тактике? О возможной смерти? О последней ночи?
Гусары тоже не стали отговаривать. Просто молча кивнули. Ржевский хотел что-то сказать, но лишь сжал мою руку в знак солидарности.
Я решил уйти тихо, не прощаясь с хозяевами. Просто вышел через боковой вход, вскочил на лошадь и направился к дому Антонины Митрофановны.
Дорога показалась бесконечной. Город спал. В окнах домов горели редкие огоньки. Я смотрел на проплывающие мимо тёмные улицы, ощущая давящую тяжесть предстоящего утра. Шесть дуэлей… Даже с теми навыками владения саблей, которые достались мне от настоящего графа, это был огромный риск. Один промах, одна усталость, одно неверное движение… и всё будет кончено.
В доме было темно и тихо. Только в окне кухни светился тусклый огонёк лампады.
Не успел я сделать и шага к крыльцу, как из тени вынырнул Захар. Старик выглядел встревоженным, его лицо в лунном свете казалось ещё более морщинистым и печальным.
— Батюшка… Петр Алексеевич… — прошептал он, вглядываясь в мою уставшую физиономию. — Что случилось? Вижу, неспроста вы с бала-то вернулись… Раньше всех. И лицо…
Я лишь улыбнулся в ответ.
— Всё в порядке, Захар. Просто…немного утомился. От света, от шума, от глупых людей. — Я снял кивер, почувствовав, как ночная прохлада приятно холодит разгорячённый лоб. — Сделай мне одолжение. Затопи баньку.
— Сейчас? Ночью? — удивился старик, но в его глазах тут же мелькнуло понимание. Он знал своего барина. Поход в баню ночью — это не просто мытьё. Это ритуал очищения. Перед боем. Перед дорогой. Перед чем-то важным и опасным.
— Да, Захар. Сейчас. И чтобы парок был лёгкий. И веник берёзовый. — Я потянулся, чувствуя, как ноют мышцы спины от танцев и напряжения. — Надо… помыться. На всякий случай.
Сарказм в моих словах был горьким: «На всякий случай»… На случай, если завтра у Каменной Балки меня не просто ранят, а убьют. Чтобы предстать перед кем там надо… или перед небытием… чистым.
Захар молча кивнул и засеменил к бане. Это было удивительно, но он даже ни слова не сказал против. Я остался во дворе, глядя на звёзды. Они казались сегодня особенно холодными и далёкими.
Баня топилась быстро, наполняясь паром. Захар, несмотря на ворчание, работал споро. Вскоре я уже сидел на полке в предбаннике, слыша, как потрескивают дрова в печи и шипит вода на камнях. Воздух пах деревом, дымом и целебной горечью берёзовых листьев.
Я мылся долго, тщательно смывая с себя пудру, духи, запах шампанского и пота, словно пытался смыть всю фальшь бала, ядовитые взгляды, ледяные угрозы Радзивиллов. Горячая вода и пар разгоняли усталость, но не могли прогнать глубокую, гнетущую тяжесть в груди. Шесть дуэлей… Шесть шансов умереть или быть искалеченным до полудня.
«Ну что ж, Петр Алексеевич,» — думал я, хлеща себя веником до огненной красноты. «Из корнета в поручики за неделю — это ты проскочил. Теперь попробуй проскочить шесть поединков за одно утро. Азартная игра, ничего не скажешь. Главное — не сорвать куш в виде шпаги в горле.»
Я вышел из парилки, облился ледяной водой из кадки — тело вздрогнуло, сердце застучало чаще, кровь побежала быстрее. Обтёрся грубым холщовым полотенцем и, завернувшись в простыню, направился в дом.
В моей комнате было прохладно и тихо. Лунный свет серебрил подоконник. Я стоял у окна, глядя на спящий сад, ощущая приятн