И в самом центре всего этого хаоса — я.
Взгляд Давыдова прошелся по этому полю битвы, задержался на мне и застыл. В его глазах не было гнева. В них было нечто худшее — немое, ошеломленное изумление. Он смотрел так, будто не мог поверить в масштабы произошедшего самовольства. Этот взгляд не предвещал ничего хорошего.
Глава 22
Радостные крики гусар оборвались в одну секунду. Шум и гам сменились мертвой, звенящей тишиной. Сотни глаз уставились на прибывшее начальство. Я видел, как вытянулись лица у старших офицеров, стоявших за спиной Давыдова. Полковник Мандрыка, например, выглядел так, будто проглотил саблю, а аристократическое лицо князя Абамелека исказила гримаса неподдельного ужаса. Они, в отличие от молодых гусар, мгновенно осознали всю катастрофичность произошедшего.
Давыдов не кричал. Его голос звучал тихо и холодно, но от этого было в сто крат страшнее.
— Ротмистр Бороздин, — отчеканил он, — взять панов шляхтичей под охрану. Полковник Мандрыка, построить все присутствующие эскадроны. Полное молчание. Любое движение или слово — немедленный арест.
Приказы, отданные ровным, безэмоциональным тоном, падали в тишину, как камни в ледяную воду. Гусары, еще минуту назад праздновавшие победу, теперь стояли не шелохнувшись, боясь дышать. Я понял, что должен действовать.
— Господин полковник, — мой голос прорезал тишину. Я шагнул вперед, отвлекая внимание на себя. — Как инициатор произошедшего, всю полноту ответственности принимаю на себя!
Ржевский и все остальные тут же, как по команде, встали рядом со мной, плечом к плечу. Даже Орлов был здесь, среди нас.
Давыдов даже не посмотрел в нашу сторону. Он подъехал прямо к князю Радзивиллу, который уже поднялся на ноги и с высокомерным видом отряхивал свой кафтан.
— Князь, — холодно произнес полковник. — Прошу вас и ваших людей назвать себя для составления официального доклада.
Радзивилл криво усмехнулся.
— Разумеется, полковник. И в этом докладе будет указано, что на нас, дворян, подданных Государя, было совершено разбойное нападение. Это не дуэль, это чистое убийство было.
Давыдов холодно кивнул, не дрогнув ни единым мускулом.
— Вы забываетесь князь! Это гвардейцы его императорского величества, дворяне из не последних родов, и их слово весит по больше вашего! А пока, для расследования и вашей же безопасности, вы и ваши люди будете препровождены в комендатуру под усиленной охраной.
Разобравшись с поляками, Давыдов медленно повернул коня к застывшим в строю эскадронам. И теперь вся его ярость, до этого сдерживаемая ледяным самообладанием, обрушилась на нас.
— ВЫ, БОЛВАНЫ! — его голос прогремел, как пушечный выстрел.
Он замолчал, тяжело дыша. — ВСЕМ ЭСКАДРОНАМ — В КАЗАРМЫ! НЕМЕДЛЕННО! ПОЛНЫЙ ЗАПРЕТ НА ВЫХОД ИЗ РАСПОЛОЖЕНИЯ ДО ОСОБОГО РАСПОРЯЖЕНИЯ! А вы, — он в упор посмотрел на нашу группу, — зачинщики, со мной.
Пока эскадроны разворачивались, а поляков уводил конвой, я встретился взглядом с Захаром. Старик подошел ко мне, его руки тряслись.
— Я не мог иначе, батюшка… Они бы вас убили. А так… хоть полковник приехал… хоть разберутся…
Гнев смешался с горьким пониманием. Возможно, паника старика и его непослушание — единственное, что предотвратило настоящую резню.
— Мы еще поговорим об этом, Захар. Позже. И, может быть… я скажу тебе спасибо.
Давыдов повел нас не в свой кабинет. Мы проехали через весь город и остановились у мрачного, казенного здания городской комендатуры. Здесь находилась официальная гауптвахта. Атмосфера сменилась с полковой на безличную и зловещую.
Полковник официально передал нас комендантскому офицеру. Был зачитан устный приказ о временном задержании «до выяснения обстоятельств по делу о массовом нарушении воинского устава и императорского указа».
Нас начали разделять.
Перед тем как уйти, Давыдов подошел ко мне. В его взгляде не было ни гнева, ни сочувствия — только тяжелая усталость командира.
— Мы с полковниками — к военному министру. Докладывать о бунте в моём полку, — слово «бунт» он произнес с нажимом, и оно ударило, как хлыст. — Постарайся не наделать здесь новых глупостей, поручик.
Меня повели по тусклому каменному коридору. Я остался один, без друзей, без поддержки. Лязгнул засов, и тяжелая дубовая дверь отрезала меня от мира. Я стоял посреди холодной каменной камеры с крохотной решеткой под потолком. Впервые с момента попадания в этот мир я был по-настоястоящему одинок и беззащитен перед бездушной машиной военного правосудия.
«Вот теперь, кажется, я и вправду влип. По-настоящему».
Ночь в камере была долгой. Я лежал на жестком топчане, глядя на полоску лунного света, пробивавшуюся сквозь крохотное зарешеченное окно под потолком. Холодный камень стен, казалось, вытягивал из тела остатки тепла. Ушли адреналин и ярость боя, оставив после себя лишь звенящую тишину и тяжесть осознания.
Вся моя прошлая жизнь, с её понятными правилами и предсказуемыми последствиями, казалась бесконечно далекой. Там, в моем мире, за неуплату налогов грозил суд. Здесь, в этом мире, за бунт и нарушение императорского указа грозил трибунал, который выносил приговоры быстро и без сантиментов.
Я думал об Антонине. О Ржевском, Орлове, обо всех тех двухстах бесшабашных идиотах, которые пошли за мной. Я заварил эту кашу. Мне её и расхлебывать. Постепенно отчаяние сменилось холодной, аналитической злостью. Мой мозг, привыкший к пиару и управлению репутацией, начал работать.
«Итак, что мы имеем? Давыдов в ярости, но он на нашей стороне. Поляки наверняка давят на начальство, используя закон и политику. Значит, и ответ должен быть в этой же плоскости. Нужно перестать быть „бунтовщиком“ и стать „героем“. Нужно превратить наш „бунт“ в „героическую спецоперацию по защите чести гвардии“…»
Утром дверь камеры со скрипом отворилась. Но это был не тюремщик с завтраком. На пороге стоял «Александр Поликарпович». Он вошел бесшумно, как тень, и сел на табурет напротив меня.
— Вы создали много шума, поручик. Очень много, — его голос был таким же бесцветным, как и его глаза. — Некоторым влиятельным людям это не понравилось. Но есть и те, кому ваша дерзость пришлась по вкусу.
Я молчал, ожидая продолжения.
— Ваше дело перестало быть просто дисциплинарным проступком, — продолжил он, внимательно изучая меня. — Оно стало картой в большой игре, которую ведут здесь, в главной квартире армии. Есть партия войны и партия мира. Есть те, кто хочет примирения с поляками, и те, кто считает их скрытыми врагами. Ваша выходка спутала все карты. И теперь каждый пытается использовать вас в своих целях.
Он встал, такой же бесшумный и незаметный. — Будьте осторожны, поручик. В этой игре враг может оказаться там, где вы ждете друга. А помощь прийти оттуда, откуда не ждете вовсе.
С этими словами он ушел, оставив меня в еще большем недоумении.
Позже днем меня повели по коридору на допрос. В одном из проходов я на несколько секунд пересекся с Ржевским и Орловым, которых вели в другую сторону. Пока стража отвлеклась, мы успели обменяться парой фраз.
— Слышал от стражника, — прошипел Ржевский, — Радзивиллы каждый час шлют гонцов к губернатору. Требуют нашего суда!
— А наш Давыдов заперся с министром, — с кривой усмешкой добавил Орлов. — Говорят, такой крик стоял, что в Петербурге было слышно. Кажется, наш полковник решил не сдаваться.
Нас тут же развели в разные стороны. Но этого было достаточно. Борьба за нас шла, что не могло не обнадеживать.
Допрос вел сухой, безликий в чине полковника. Он смотрел на меня так, будто я был не офицером, а параграфом в уставе, который нужно правильно классифицировать.
— Поручик Бестужев-Рюмин, — начал он монотонно, — признаете ли вы, что, собрав вооруженный отряд без приказа, вы нарушили основной принцип единоначалия и совершили деяние, которое может считаться бунтом?
— Господин полковник, я не собирал отряд, — ответил я спокойно. — Офицеры моего полка, узнав о бесчестном вызове, брошенном их товарищу, добровольно прибыли, чтобы защитить честь своего мундира. Это был порыв верности долгу, а не бунт.
— Признаете ли вы, что нарушили прямой указ Государя о запрете дуэлей? — невозмутимо продолжил он.
— Я признаю, что принял вызов, брошенный мне с целью убийства, и защищал свою жизнь и честь, как велит долг дворянина. То, что произошло далее, не было дуэлью по правилам. Это было пресечение массовой и бесчестной провокации со стороны местного дворянства во главе с Радзивилами. Которые пытались скупать ворованное оружие, и чему я помешал с другими гвардейцами. Это была месть с их стороны.
Чинуша недовольно поджал губы. Мои ответы явно не укладывались в удобные для него формулировки. Он уже открыл рот для следующего вопроса, когда дверь кабинета распахнулась и вошел адъютант. Он молча положил перед следователем пакет с большой сургучной печатью.
Полковник вскрыл пакет. Пока он читал, его лицо вытягивалось от удивления. Он несколько раз перечитал бумагу, а затем поднял на меня совершенно новый, озадаченный взгляд.
— Поручик Бестужев-Рюмин, — сухо произнес он, откладывая приказ. — Вы переводитесь… под личное поручительство генерал-лейтенанта Уварова. Следствие будет продолжено, но до его окончания содержаться под арестом вы будете в ином месте.
Меня вывели из мрачной гауптвахты. У ворот уже ждал экипаж. Я был на свободе, но не совсем.
Зачем? Это спасение? Или меня хотят использовать в той самой «игре теней», о которой намекал Поликарпович?
Я сел в экипаж, не зная, везут меня к свободе или в новую, еще более изощренную ловушку.
Экипаж генерала Уварова, мягко покачиваясь на рессорах, остановился не у мрачных ворот комендатуры, а у знакомой калитки дома Антонины Мирофановны. Судя по всему, это была смена тюрьмы — с каменной на бархатную.
У ворот меня встретил адъютант генерала. Он официально передал мою персону «на постой» и с холодной вежливостью объяснил правила.