— А за нас тогда почему?
— Наверное, оставались верными присяге, данной российскому императору.
— Всё одно — проститутки…
Французы тем временем практически вытеснили русских из низины, и на высоте закипел бой.
— Ну что, так и будем зрителями, товарищ лейтенант? — повернул к командиру злое лицо старшина. — Там наших убивают! НАШИХ!
— А что мы сделать можем, — пожал плечами Колошин. Он знал, что русские победят в этом величайшем в истории России сражении, но от того, что он остается при этом статистом, ему тоже было как-то не по себе. — У нас всего два пистолета на четверых. Предлагаешь идти туда и там погибнуть?
— У нас два миномета есть! И мин осколочно-фугасных целый штабель. А дотуда с нашей позиции добьет без проблем. Наоборот, угол возвышения надо будет максимальный ставить, чтобы траектория покруче была. Рискнем?
«А ведь он прав… Вот что значит опыт… А я руки опустил… Тютя!»
— Хорошо. Мины подготовлены?
— А чем мы, по-вашему, занимались, пока вы за кашей ходили, товарищ лейтенант, — расплылся в улыбке Нечипорук. — Солдат без работы — преступник. Вот я и трудоустроил Конакбаева с Савосиным, чтобы мысли дурные в башку не лезли.
Савосин, видя, что старшие приводят в боеготовность минометы, заволновался:
— Мы что, воевать собираемся? Зачем? Говорили же — просто так отсидимся, пока бой не закончится.
— Мы поможем русским войскам. Мы же русские, Савосин.
— Чем мы им поможем? — Савосина трясло: чудом оставшись живым в одной мясорубке, он, похоже, совсем не хотел погибать в новой. — Десятком мин? Да и нет тут СССР — тут царский режим! Я царю присяги не давал!
— Замолчите, боец! — повысил голос лейтенант. — Мы не государству присягу давали — стране. Нашей родине, России! Я вам приказываю…
— Себе приказывай! Ты там командиром был! А здесь мы все сами по себе! — не слушая его, визжал боец. — Конакбаев, старшина — не слушайте его!
— Заткнись, Савосин! — прорычал Нечипорук, передавая Конакбаеву, аккуратно сворачивающему колпачки предохранителей и раскладывающему мины рядком, очередную «чушку». — Помогай лучше — вон товарищ лейтенант не справляется. После боя поговорим.
— Вот вам бой! — выставил тощий кулачок, сложенный в кукиш, бывший детдомовец и тут же — второй. — А вот — после! Счастливо оставаться!
Он повернулся и, петляя, как заяц, кинулся в чащу.
— У-у-у, сученыш! — взревел старшина, выхватывая парабеллум и выцеливая спину, мелькающую меж белых стволов. — Порешу гада!
— Прекратить! — Лейтенант повис у него на руке, заставляя опустить пистолет. — Вы с ума сошли, Нечипорук! Пусть бежит! Баба с возу — кобыле легче.
— Вот же зараза, — с трудом отходил старшина, красный как рак. — Как же я его раньше не распознал? Ты-то хоть не побежишь? — повернулся он к Конакбаеву, спокойно продолжавшему работать, как будто ничего не произошло.
— Зачем побежишь? — пожал плечами боец. — Я не зайчик по лесу бегать. Я присягу давал. И отец мой давал, и дед давал. И прадед, наверное, тоже давал. Мы давно с Россией. Как я там, — он ткнул пальцем вверх, — им в глаза смотреть буду, если струшу? Ты лучше мины давай, старшина, закончились совсем уже.
— Молоток, Конакбаев! — хлопнул его по спине старшина. — Как тебя зовут-то хоть?
— Насыром, — чуть смутившись, ответил казах. — Мое имя по-русски немного смешно звучит… Насыром Исламовичем.
— А меня — Федором. Федором Дмитриевичем, но можно просто Федей.
— Сергей, — коротко представился лейтенант.
Все трое обменялись крепкими мужскими рукопожатиями. Тут не было больше русских, украинцев и казахов, командиров и подчиненных, православных, мусульман и атеистов — были три русских человека, три бойца, готовых сражаться за свою родину, как бы она не называлась — СССР, Российская Империя или просто Россия. Это была их земля, а позади была Москва. Ни шагу назад.
— Максимальный угол возвышения, — скомандовал лейтенант, напряженно вглядываясь в дрожащее изображение в окуляре трофейного «полубинокля». — Пробной серией из трех мин… Огонь!..
— Эх, здорово дают! — Командир 1-й батареи лейб-гвардии конной артиллерии капитан Захаров оторвался от окуляра подзорной трубы. — Из чего это они там чешут? Такое впечатление, что батарея мортир там в лесу оборудована. Кто бы это мог быть? Не знаю такой у нас.
— Не могу знать, — ответил юный прапорщик Павлов. — Что-то секретное, наверное. Только смею заметить, поляки эту батарею уже почти подавили — реденько бьет, не то что вначале.
— Так и мы тоже, — усмехнулся капитан. — Реденько. Картечи уже нет, бомбы на исходе… Ядер тоже не густо. Вон, Рааль[6], немчура, экономит, бьет пореже, но верно. Не чета нам — широкой душе. Скачи, разузнай, кто там и что. За такое дело тех, кто на этой батарее, к георгиевским крестам представить нужно! Спасли, можно сказать.
Он не понял, что случилось — только что смотрел вслед ускакавшему адъютанту, на мгновение потемнело в глазах, а когда темнота рассеялась, над ним склонялись встревоженные лица артиллеристов.
— Что со мной? Ранен? — Он не узнал своего голоса — из горла неслось лишь какое-то бульканье. — Серьезно?
— Вам нельзя говорить, ваше благородие…
И только сейчас капитан почувствовал страшную, раздирающую боль в груди. Непослушная рука с трудом ощупала мокрый и горячий мундир на груди, пальцы укололись обо что-то острое.
— Пуля?..
— Ядро… Рикошетом…
— Ничего… — Капитану было всё труднее говорить, его душила кровь, заполняющая пробитые легкие. — Наша ли победа? Отступает ли неприятель?..
Тьма, уже вечная, снова заволакивала всё вокруг, но он продолжал упрямо спрашивать, брызгая пузырящейся на губах алой кровью:
— Отступает ли неприятель?..
Сергей стряхнул с груди землю и, пошатываясь, поднялся на ноги. В ушах тонко звенело, перед глазами плавали черные мушки.
Позиции больше не существовало: враг сообразил, откуда его разит безжалостная смерть (частые разрывы осколочных мин в плотном скоплении пехоты — страшная штука, и лейтенант ужаснулся, увидев их действие своими глазами), и, после нескольких безуспешных попыток, все-таки накрыл батарею артиллерией. Поляна превратилась в лунный пейзаж, окончательно стерший разницу между здешним и перенесенным из далекого будущего. Всё кругом было завалено осколками расщепленных деревьев и сломанными ветками. Конакбаев, стоя на коленях и раскачиваясь, будто пьяный, медленно, как во сне, подносил мину к стволу покосившегося миномета и всё никак не мог донести, а Нечипорук… Второй капонир был завален глиной — свежая воронка зияла совсем рядом с бруствером.
— Федор! — крикнул и не услышал себя Сергей. — Федор!!
В правом ухе оглушительно хлюпнуло, и череп взорвался страшной болью, снова бросившей лейтенанта на землю. Не в силах подняться на ноги, он подполз к Насыру, всё еще не могущему вставить мину в ствол, и дернул его за полу рубахи. Тот повернул к командиру безумное лицо с широко раскрытыми глазами… Нет, глазом: от левой, зияющей кровавой ямой глазницы по щеке струился ручеек крови.
— Не слышу, командир! — крикнул полуослепший боец. — Контузило, однако…
— Помоги старшину откопать!..
Они с трудом извлекли перемазанного кровавой грязью Нечипорука из-под тяжелого пласта земли. Старшина еще дышал. Медленно, с трудом, выплевывая с каждым выдохом на подбородок черные сгустки крови. Лейтенант принялся было расстегивать мокрый, стоящий колом ватник, но опустил руки: из-под разодранной, в клочьях торчащей розовой ваты, ткани выпирало что-то осклизлое, синюшное…
— В живот угодила — на тот свет проводила, — тихо, но внятно, не открывая глаз, произнес старшина. — Не тревожьте лучше, парни, всё одно ничем не поможешь… Медсанбат на той стороне остался.
— Молчи, тебе нельзя говорить!
— Можно… Теперь мне всё можно…
Федор распахнул глаза, и Сергей отшатнулся: и так светлые, они были почти белыми от боли — зрачок сжался в крошечную точку, не больше булавочного укола.
— Мне бы спирту… — прохрипел старшина. — Там вроде оставалось чуток во фляжке…
Конакбаев свинтил колпачок и поднес горлышко фляги ко рту умирающего. Тот сделал глоток, закашлялся, и спирт потек у него по щекам, мешаясь с кровью.
— Не принимает нутро… Значит, всё, конец, — растянул он губы в улыбке, похожей на оскал. — Отбегался Нечипорук… Ты возьми парабеллум, лейтенант, пригодится еще… И документы…
Он вытянулся всем своим кряжистым телом и затих.
— Отмучился, — Конакбаев грязной ладонью попытался опустить покойнику веки, но глаза упрямо открывались. — Аллах акбар…
Совсем рядом раздалась чужая речь. Сергей повернулся и увидел буквально метрах в тридцати усатых солдат в синих с белым мундирах и высоких киверах с красными султанами.
— Poddaj się, rosyjskie psy! — орали они, целясь из длинных ружей с примкнутыми штыками. — Rzuć broń, psia krew![7]
— Сам поддайся, — вынул Колошин из теплой еще руки старшины парабеллум. — Русские не сдаются!..
Он стрелял прямо в разинутые усатые рты, чувствуя, как каждый выстрел болью отдается в голове, орал что-то матерное, ожидая, что сейчас, вот сейчас… И вдруг поляки побежали!
Последнее, что лейтенант увидел перед тем, как провалиться в темноту, были бородатые всадники на лохматых конях, с гиканьем настигавшие бегущих польских солдат и остервенело рубящие их саблями.
«Странно, почему и те, и другие в синем[8]…» — успел еще подумать он.
Тяжелые, набрякшие дождем облака плыли по серому небу. Совсем как тогда, в октябре 1941-го, когда остатки минометного взвода лейтенанта Колошина вышли к Утицкому кургану. Всё кругом покачивалось, плыло.
«Всё кончилось! — обрадованно подумал Сергей и сделал попытку подняться. — Я вернулся! А может, мне вообще всё это привиделось? И Бородинское сражение, и вообще…»