У забора в ночи мигнул красный огонёк папиросы, и неуверенный голос крикнул:
— Стой!.. Кто идёт?
Следом за голосом из темноты появился штык и в лицо ударил яркий луч фонаря.
— Да убери же, — с досадой пробормотал Савелий Игнатьевич. — Свой я. Председатель второго рабочего отряда мастер Ласточкин.
— Мандат есть? Покажи! — потребовал тот же голос.
Савелий Игнатьевич полез в карман и достал кусок картона с печатью. Появившаяся словно ниоткуда рука взяла его, и голос по слогам прочитал:
— Все… российская чрезвычайная комиссия… борьбы с контрреволюцией, спекуляцией и должностными преступлениями… Разрешается товарищу Ласточкину С. И., члену РКП (б) с тысяча девятьсот шестого года… Ого!.. — Голос уважительно замолк. — … посещать и покидать территорию завода в любое время, а также доставлять задержанных… с правом на ношение оружия. Подписано: исполняющий обязанности зампредседателя… товарищ Лацис М. И. и секретарь… товарищ Ксенофонтов И. К. …
Выступив из темноты, человек в картузе, с красным бантиком в петлице, бросил неприязненный взгляд на поручика и покачал головой.
— Офицер? Да ещё и дворянин, небось? Зря вы всё-таки с ними нянчитесь. Шлёпнуть бы его, как предлагает товарищ Комков, — и всех разговоров.
— Э, нет, — не согласился Савелий Игнатьевич. — Тут сперва разобраться надо. У нас хоть и революционный, а всё-таки порядок.
— Ну, ладно! — Человек вытащил изо рта раздавленную папиросу и махнул рукой. — Проходите!
За воротами было безлюдно и пустынно. Под ногами похрустывал гравий. Тихо шуршала трава.
Впереди серебристыми нитями блеснули рельсы, и из-за длинных коробок вагонов вынырнуло приземистое здание нижегородского вокзала…
И тут небо над головой быстро-быстро заполыхало синим, как от множества молний.
— Что такое? — Савелий Игнатьевич встревожился и сбился с шага. — Взорвалось, что ли, где-то?
— На северное сияние похоже, — пробормотал поручик, задрав кверху голову. — Красиво.
— Красиво ему… Да погоди же, я говорю! — крикнул Савелий Игнатьевич.
Догнав пленника, он погрозил пальцем и предупредил:
— Попробуешь бежать — поступлю по всей строгости.
— Не буду я бежать, — обиженно буркнул поручик. — Честное слово.
Рядом на путях зашипел паровоз, и огромный состав, трогаясь, загремел сцепками.
Мерцание над головой усилилось. Оно было похоже на свет огромной газовой горелки. Небо переливалось, вспыхивая то фиолетовым, то лимонно-жёлтым цветом.
В ушах надсадно загудело. Воздух стал плотным и душным, как перед грозой. По горлу резануло наждаком. Савелий Игнатьевич приложил руки к ушам, стараясь унять боль, и почувствовал на губах солёный привкус крови. Морщась, он оглянулся.
Рядом, присев и обхватив голову ладонями, раскачивался поручик. Он тоже что-то кричал, но звуки тонули, как в плотной вате.
А потом так же внезапно всё закончилось. Стало непривычно тихо. Савелий Игнатьевич выпрямился и перевёл дыхание.
Он стоял один в кромешной черноте. Ни единого огонька. Вокзал, только что бивший в глаза жёлтыми огнями, исчез. Вокруг темнели густые высокие заросли. С неба равнодушно светила луна.
— Матерь честная! — пробормотал ошарашенно Савелий Игнатьевич. — Да что же это такое?..
И тут же сердце ёкнуло от ужаса.
— А где задержанный?.. Эй, благородие! Ты здесь?!
Савелий Игнатьевич замер, тщетно вглядываясь в ночь. Откуда ни возьмись, налетел ветер, и огромное поле заколыхалось как живое. Пошло волнами. Остро запахло сухой травой и полынью.
— Эй, благородие! Хватит прятаться. Не то, предупреждаю, буду стрелять.
Савелий Игнатьевич ещё раз прислушался, потом вытащил из кобуры тяжёлый маузер и наугад двинулся вперёд. В ночи пронзительно закричала какая-то птица, и палец на холодном спусковом крючке дрогнул. Рабочий покачал головой и сдвинул палец.
Заросли сплелись в сплошную стену. Савелий Игнатьевич разорвал её стволом маузера… а за ней была следующая. И ещё.
Поле никак не заканчивалось. Сделав очередной шаг, рабочий выскочил на прогалину и нос к носу столкнулся с человеком в светлом. Человек вздрогнул. Это был поручик.
— А ну-ка, стой, — подняв оружие, скомандовал Савелий Игнатьевич. — Ишь чего удумал… бежать… Вот оно какое, оказывается… ваше честное слово.
— Я не бежал, — возразил офицер. — Я и сам не понял, что произошло. Я вас тоже искал.
Савелий Игнатьевич с трудом отдышался. Потом огляделся. Он понял, что стоит в глубокой канаве. Слева и справа, как живая изгородь, тянулись ряды растений с высокими шапками.
— М-да, занесла нас инфузория, — пробормотал Савелий Игнатьевич и шагнул в сторону.
— Погодите… Поле вокруг какое-то странное, — сказал офицер.
— Чего же в нём странного? — не понял рабочий. — Обычный бурьян, ничего особенного.
— Это не бурьян. Это горох и подсолнечник.
— Горох? — Савелий Игнатьевич пожал плечами. — И что с того?
Поручик вздохнул.
— Сразу видно, что вы не сельский житель. Ваш подчинённый, Тимофей, вам бы объяснил… В это время года подсолнух можно встретить разве что на Мамоновой даче или в саду у Греллей.
Рабочий поднял голову. И застыл. Наверху, в свете луны, нагло покачивался огромный цветок. И впрямь — подсолнух… в апреле.
Опомнившись, Савелий Игнатьевич шагнул к поручику и решительно двинул стволом маузера.
— Пошли.
— Куда это?
— Не важно. Слушайся представителя новой власти.
Поручик усмехнулся, но, заложив руки за спину, покорно двинулся вперёд между рядами зарослей. Борозда была неровной. В подошвы то и дело впивались камни и комья земли. Небо наверху медленно начинало светлеть.
— Тебя как зовут? — бросил Савелий Игнатьевич на ходу.
— А вам это зачем? — подозрительно отозвался пленник.
— Для порядка. Должен же я буду расписаться, кого сдал в ЧК.
— Олег Мякишев. Офицер русской армии.
— Ну а я — Ласточкин Савелий Игнатьевич, потомственный рабочий, семьдесят третьего года рождения. Прислан родной партячейкой на усиление органов ВЧК. Вот, скажи, Мякишев… — Рабочий помедлил. — А ты действительно дворянин и бывший землевладелец?
— Да, — буркнул поручик.
И, повернув голову, поинтересовался в ответ:
— А правду ли говорят, что теперь, после отмены чинов и привилегий, новая власть нас всех в расход пустит? Ну, как этот ваш, у ворот, предлагал?
Савелий Игнатьевич раздражённо помотал головой:
— Что ещё за глупости! Ты про человека с алым бантиком, что ли? Так он не наш. Он из эсеров. Просто бантик нацепил. Брехня это. Работайте, живите на здоровье. Никто не неволит.
— Тогда я что-то не пойму вашей власти, — шагая, тихо проговорил поручик. — Вроде с эсерами, а вроде и нет. Землю мою, дедовскую, полученную за восемьсот двенадцатый год, отобрали… чья она теперь?
Поручик пытливо посмотрел на рабочего.
— Земля теперь общая. В смысле народная, — убеждённо ответил Савелий Игнатьевич, переступая через борозду. — Ты что же думаешь, Мякишев… Кто у нас теперь власть? Ленин и временная диктатура пролетариата? Дзержинский и Брешковская?
Рабочий решительно рубанул ладонью воздух.
— Нет. Власть нынче — это народные советы. На каждом заводе и в каждой деревне будет свой совет. А из тех советов выберут главные советы. А уж те, самые главные советы, решат, какой стране быть. Всем народом будем строить новый мир. Без униженных и оскорблённых. Все будут счастливы…
— Утописты, — потрясённо прошептал Мякишев.
Рабочий открыл рот… И тут над полем прокатился железный стон, от которого зазвенело в ушах.
— Что это? — Савелий Игнатьевич вздрогнул. — Никак вокзал?
— Нет. Погодите…
Звук, похожий на великанский плач, опять повторился. Он тёк над тёмными зарослями, словно густая патока.
— Кажется, я узнаю колокола, — сказал поручик. — Малую утреню бьют…
Потом воздух прорезало низкое гудение, от которого пистолет в руке рабочего мелко завибрировал.
— Точно! — Мякишев обрадованно обернулся. — Тяжкий колокол как будто другой. Но зазвонные и малые — точно с Вознесенской… Мы совсем рядом. Это там!
Поручик махнул на звук рукой.
— Хорошо, идём, — согласился Савелий Игнатьевич.
Скоро ряды цветков с тёмными шапками стали ниже, а потом рабочий, охнув от неожиданности, шагнул на твёрдую глинистую дорогу. Уже почти рассвело.
Впереди за изгородью буйно разрослись липы, а над ними торчали два купола с крестами. Колокол наверху ударил в последний раз и затих.
Взглянув себе под ноги, Савелий Игнатьевич увидел, что ступает по ковру из жёлтых листьев. Ему стало не по себе. Ведь не могло же быть так, чтобы сентябрь наступил в апреле… Или всё-таки могло?
— Глупость какая-то, — глядя на купол, растерянно протянул Мякишев. — Место вроде то же самое. И липы знакомые. Но церковь как будто другая. Совсем новая. Вместо каменного забора — деревянная изгородь. А там, за оградой… поглядите-ка, избушки. Ничего не понимаю!
— Давайте войдём и спросим, — предложил рабочий, посмотрел на Мякишева и взялся за кованую ручку.
Дверь со скрипом отворилась, и они вошли в низкий закопчённый придел. Терпко пахло масляной гарью, тускло горели лампады и свечи в киотах. У стен переговаривались люди, кто-то надрывно кашлял. Впереди, под аркой, ярким золотом сверкнул иконостас.
Мякишев, войдя, опустил голову и сделал торопливое движение рукой. Разговоры сразу утихли. На них обернулось десятка два напряжённых глаз. Послышались шепотки.
Мужичок в синем армяке, смяв шапку, выступил вперёд. Заметив военную форму Мякишева, он подошёл к нему, поклонился и робко спросил:
— Моё почтение… Вы, барин, из какого войска будете? Наш или француз?
— Ты это о чём, любезный? — Поручик подозрительно огляделся по сторонам. — Свой я… русский. Шестьдесят шестая пехотная дивизия.
Несколько человек облегчённо выдохнули.
— Слава те, господи! — Мужчина в линялом армяке перекрестился. — Значит, поживём ещё немножко.