Он повернулся к Мякишеву и деликатно кашлянул:
— А ты сам-то откуда взялся, батюшка? Из Демидовского имения? Или из Разумовского? Неужто тебя тоже забыли?
— Что значит «забыли»? О чём это вы вообще говорите?
Мякишев оглянулся на Савелия Игнатьевича. И все взгляды враз устремились на рабочего. Мужчина почувствовал себя неловко в пиджаке, ведь все, кроме них двоих, одеты по-крестьянски.
— Ой, — заголосила вдруг какая-то женщина. — Неужели пастор немецкий? И при входе не крестился, я видела.
— Не дело это, — кивнув, согласился мужичок в армяке. — Чтобы лютерянин в наш храм ходил.
— Он не лютеранин, — возразил Мякишев, но его не слушали.
— А если он наш, почему на божницу поклон не кладёт? — выкрикнул из угла взъерошенный паренёк в монашеской одежде. — Вдруг он ератник[10] и чужеземный лазутчик?
Толпа угрожающе загудела, и каменный свод задрожал от голосов. Савелий Игнатьевич невольно отступил назад.
— Ти-хо! — отрывисто скомандовал Мякишев, и голоса разом стихли. — Ну что вы на человека напустились? Свой он, из мастеровых. Савелием зовут.
Поручик строго оглядел собравшихся:
— А теперь лучше объясните мне, где вокзал? И что это за место?
— Что-то ты диковинное вещаешь, батюшка. — Женщина рассмеялась. — Николу на Кобыле знаю. Никиту Готского — знаю. Троицу Сыромятную тоже знаю. Никакого «гокзала» не знаю… А это новая церковь Вознесения, что на Гороховом поле. И двадцати годков ещё нет, как выстроили. Вот, сидим, ждём. Думаем огненное крещение принять.
Савелий Игнатьевич только сейчас с удивлением заметил сваленные у стен охапки дров.
— Вы уж не взыщите, — продолжал мужичок в армяке. — Но говорят, враг в городе. У нас и огниво приготовлено. Не возьмёт нас антихрист. С детками малыми вместе и вознесёмся.
Поручик вздрогнул и огляделся:
— Вы что, совсем сдурели? Какой вражина?
— Чудно, как это вы, батюшка, такой удалой, а не знаете. — Женщина в платке покачала головой. — Истинно так. Враг иноземный в городе, с целым воинством.
Поручик переглянулся с рабочим и деловито поинтересовался:
— Много врага?
— Несметные тыщи!
— Не врёте? Что ещё известно?
Люди стали наперебой отвечать, шумя, как стая птиц по весне. Савелий Игнатьевич разобрал только слова «безбожники» и «грабят».
Мякишев, наклонившись к рабочему, озабоченно сказал:
— Плохо дело. Грабят уже по всему городу.
— Невозможно, — растерялся тот.
— Не знаю, — хмуро ответил поручик. — Похоже, анархисты, или кто-то ещё, взял верх над вашими. Здешние люди странно себя ведут, но другого объяснения я не вижу.
Взгляд Савелия Игнатьевича упал на охапки дров.
— Скажите, Мякишев… А что они говорили насчёт «огненного крещения»?
Поручик уставился на него.
— А вы не поняли, да?.. Да о самосожжении речь! Как у раскольников. О церкви ведь не говорят в народе — сгорела. Говорят: «вознеслась». А раз так, то и те, кто в ней, по идее, тоже…
— Жуть какая. Это надо остановить, — сказал Савелий Игнатьевич, решительно делая шаг.
Мякишев удержал его за локоть и покачал головой.
— Эй, Савелий Игнатьевич… Вы хотите осчастливить этих людей, а совсем их не знаете и не понимаете… Вот о чём, по-вашему, разговаривают те двое?
Он указал на бородатых мужиков в кафтанах, судя по лицам — отца и сына, тихо шептавшихся в углу.
— Не знаю. — Рабочий пожал плечами. — Наверное, о том, как лучше дать отпор врагу.
— Ага, как же! О свинце они говорят, поняли вы?
— О каком свинце?
Мякишев, пригладив усы, усмехнулся.
— О государственном. Который, по их словам, власти затопили в Красном пруду. И вот они думают, как бы под шумок этот свинец поднять и к рукам прибрать.
— Зачем? — не понял рабочий.
Поручик поморщился.
— Кто его знает, зачем. Может быть, крышу крыть. А может быть, продать тому, кто дороже даст. Они, между прочим, всерьёз обсуждали, сколько за пуд даст этот самый страшный «враг». А вы — общество взаимопомощи и братства… Либэртэ, эгалитэ, фратэрнитэ[11]. Мечтатели и утописты, леший вас дери. Как вы думаете изменить человека, исправить его шкурную природу?! Это никому не под силу.
— Ну нет уж, — решительно возразил Савелий Игнатьевич. — Это всё от тьмы и несознательности. Надо будет — и куркулей перевоспитаем. Откроем школы, библиотеки. Кино правильное снимем. Человек должен тянуться выше.
Савелий Игнатьевич, помедлив, пытливо оглядел Мякишева:
— Вот вы, скажите, когда-нибудь слышали про калужца Циолковского? Он вообще считает, что человек может взлететь на небо… Представляете? Где уж тут место богу?
— Это не нам решать, — перебил его Мякишев. — Я тоже читал. С ракетами — это когда ещё будет… А нам сейчас надо выяснить, что происходит в городе.
Перехватив брошенный в глубь церкви взгляд рабочего, Мякишев тронул его за локоть. И, наклонившись, тихо сказал:
— Я убедил их старшего пока не самосжигаться. И дал ещё один совет. Давайте пойдём и узнаем, что там за антихрист. А заодно причину этих странностей со временем. Здесь нам больше делать нечего.
К этому времени люди закончили совещаться, и вперёд, откашлявшись, выступил мужчина в армяке. Он протянул поручику свёрнутую грубую ткань и поклонился.
— Вот… всем миром решили. Тут офицер один оставил, сказал беречь. Но вы ведь нас защищать пришли, верно? Возьмите; вам она больше пригодится.
Поручик развернул ткань, и в неровном свете свечей блеснула сабля с богато украшенной рукоятью. Рядом лежали тёмные ножны.
— Спасибо. — Мякишев взял оружие за рукоять и пристально оглядел лезвие. — Добрая вещь.
Потом он отошёл в сторону и опустился на колено перед потемневшим ликом на стене. В наступившей тишине отчётливо прозвучал его голос:
— Возложенный на меня долг клянусь выполнять с полным напряжением сил, не щадя жизни ради блага Отечества.
Поднявшись, Мякишев завернул шашку в ткань, кивнул рабочему, и они вышли.
Ветер на улице стал сильнее. Его холодные порывы били в лицо, и жёлтые листья, кружась, падали под ноги.
Остановившись у изгороди, поручик посмотрел на уходящую вдаль улицу и задумчиво произнёс:
— Хорошее место для апфилирования[12]. Здесь бы пулемёт поставить. А ещё лучше — парочку «Гочкисов». Тогда никакой враг точно не пройдёт.
— Враг?.. — Савелий Игнатьевич вздрогнул. — Мякишев!..
Поручик выпрямился и замолчал. Савелий Игнатьевич пристально на него смотрел.
— Мякишев, вы мне опять что-то недоговариваете.
— О чём вы? — Мякишев невозмутимо встретил его взгляд.
Рабочий расстегнул кобуру и достал маузер.
— Говорите. Ну же.
Мякишев тяжело вздохнул.
— Ладно… От вас ничего не утаишь. Вот что: эти люди в церкви почему-то твёрдо уверены, что в городе — вооружённые чужаки. А некоторые утверждают, что это французы.
— Французы? Которые в Париже? Да вы шутите? — Савелий Игнатьевич едва не рассмеялся.
— Вот-вот. Я то же самое подумал. Но все говорят одно и то же. А некоторые даже изображают французскую речь. — Мякишев раздражённо дёрнул плечами. — Я не могу понять, где правда, а где — нет. Может быть, это выдумки. Или маскарад. Может быть, хитрюга Жозеф Нуланс[13] умудрился провезти десант в товарных вагонах… Или немцы прорвали фронт. Происходит что-то непонятное… и я хотел бы быть готовым к этому. Вот, собственно, и всё.
Он посмотрел на рабочего.
Савелий Игнатьевич помедлил, а потом неожиданно для себя шагнул к поручику и крепко пожал ему руку.
— Знаешь что, Мякишев… Ты не обижайся. Сам не знаю, что на меня нашло… Может быть, дело в нём. — Савелий Игнатьевич кивнул на пистолет.
Мякишев критически оглядел оружие и деловито заметил:
— Вы его неправильно держите.
— Что? — Савелий Игнатьевич растерянно посмотрел на маузер, а потом на поручика.
Мякишев ухоженными пальцами взял Савелия Игнатьевича за кисть.
— Ну да. Большой палец лучше класть сюда. И курок у вас не взведён… Вот, глядите.
Поручик натянул рычажок, и пистолет сухо щёлкнул. Савелий Игнатьевич охнул. Мякишев встревоженно на него посмотрел:
— Не пойму… Вы что, первый раз с маузером дело имеете?
Рабочий, смутившись, почесал лоб и буркнул:
— Откуда мне? Пострелушки в тире — мещанское развлечение. Пистолет стоит два моих годовых оклада. А у меня жена и трое ребятишек… В ЧК мне дали выстрелить пару раз, и всё. Потом выдали под расписку. Как его обратно-то разрядить?
— Вот. Теперь на предохранителе, — показал Мякишев.
— Спасибо…
Савелий Игнатьевич неловко убрал маузер в кобуру. Мякишев прикрепил шашку с ножнами на пояс. Переглянувшись, они зашагали бок о бок по пыльной дороге. Слева тянулись поля и сады, а справа — бревенчатые домики. Дорога стала твёрже, и вдоль неё появились кованые фонари.
За поворотом, из-за деревьев выросло огромное здание с колоннами, скрывавшееся за высоким забором. К нему вела аллея, обсаженная искусно подстриженными кустами. Ворота были заперты.
Мякишев заметно нахмурился. Простые избушки сменились добротными деревянными домами. Между ними светлыми пятнами выделялись роскошные особняки. Чем дальше, тем более озабоченным становилось его лицо.
Напротив очередного особняка поручик остановился.
— Ничего не понимаю, — пробормотал он растерянно. — Здесь всё какое-то неправильное. Вот здесь должно быть здание Межевого института. А сейчас на нём почему-то демидовский герб… А вон там, глядите, — он указал рукой, — должны стоять корпуса табачной фабрики «Бостанжогло и сыновья». Сейчас, погодите…
Мякишев выудил из кармана ярко-красную, как пламя, пачку папирос «Али» и показал отпечатанный на ней адрес.
— Дом двадцать, корпус четыре… Вы видите здесь кирпичные корпуса? Вот и я о том же. — Он взглянул на рабочего.