За одно утро намотали целый клубок всевозможных толков. Нести его было тяжело, Матрена даже поплакала тихонько. Пугала ее мужнина отчужденность. Живет в одной избе, а лица не видно. Занавесился изнутри, и не знаешь, что думает. Говорит мало, все больше смотрит в сторону. Ох, эти книжки! Сколько раз собиралась Матрена похитить их! Это они испортили мужа, приворожили, сделали не похожим на других мужиков. Все тащат в дом, продают, прячут деньги, заводятся обувью, хорошей одеждой, а Федякин стоит бустылом среди голой равнины, не имея ни обуви, ни одежды.
Спросила во второй раз:
- Трохим, чего ты задумал?
Посмотрел Федякин на нее, посвистал, помурлыкал.
- Чего боишься?
- Убьют тебя.
- А если осечка будет?
- Какая осечка?
- Ладно, топи иди печку.
Матрена стояла.
- Иди, никто меня не убьет. Убьют - одним меньше.
- А мы куда? Тебе хорошо - уткнешься в свои книжки и сидишь, как колдун, над ними.
- Мне надоело! - поморщился Федякин.
- А мне не надоело?
Дедушка Павел выглянул с печи. Отошел он от жизни, не ввязывался, все больше о душе подумывал. То покашляет, то поохает. Выйдет на двор, пороется по старой привычке, задохнется, устанет, снова тащиться на печку. Не стар годами - жизнь замотала.
С самого вечера у дедушки сердце болело, только понять не мог - к чему. Когда пришли Курочкин с Емельяном, стало яснее, но и тут не расслышали всего старые уши. Одно слово хорошо вошло в расслабленную голову - хлеб. А как понял, что Трофим собирается пойти по амбарушкам, не мог улежать под дерюжкой дедушка - задвигался.
- Трошь!
Любил старика Федякин, быстро откликнулся. Думал - испить захотел или так занеможилось что.
- Сядь-ка вот тут! - Старик показал на скамейку около кровати. - Выслушай меня!
- Ну, говори.
- Постой, не торопись: не умею я сразу... Выслушай! Ты чего хочешь с народом? Негожа, сынок. Дай мне умереть спокойно. Ты видишь, какой я: последняя ниточка рвется. Я не загораживаю, иди куда разум ведет...
- Загораживаешь, тятя. Хочешь, чтобы я через тебя перешагнул.
- Ты попроще говори со мной, не пугай. Чего ты задумал?
- Чего мне думать? Жить хочется. А богатые в угол жмут. Насовали полну пазуху и сидят, трясутся. Сами съесть не могут и другим не дают.
- Постой.
Дедушка Павел протянул с печи костлявую руку, в дрогнувших пальцах - останавливающая угроза.
- Постой! Ты хочешь добро сделать, выйдет худо. Кто даст тебе хлеба? Я первый не дам, если придешь в амбар ко мне. Кровяной он у нас, мозольный... Помни, Трошь: чужой хлеб поперек горла встанет. У нас только и радости - хлеб. Отними его - чем будем жить?
Как ручей по камешкам, лился слабый старческий голос, источающий древнюю мудрость мужицкую; Федякин не слушал.
- Трошь!
- Ну?
- Ты не ходи к ним, негожа будет. Большое зло произведешь в народе, отрекутся от тебя, предадут...
Подошла Матрена в безмолвной печали:
- Не ходи, Трохим, пожалей!
- Что вы пугаете меня? Разве я воровать иду?- крикнул Федякин.
- Это воровство, сынок.
- По-вашему - воровство, по-моему - нет. Откуда глядеть будешь...
Матрена еще хотела что-то сказать, Федякин вышел на улицу. Встретился Синьков с уздечкой на руке, нервно подпрыгивая, торопливо рассказывал:
- Оглушили мы их!.. Бегают, тумашатся, не знают, что делать... Раскол пошел: одни говорят - дать; другие - против. Ночью Сурова поймали, в исполкомской клоповке сидит... Нагрузил пятьдесят пудов, а его и сцапали. Туды-суды - шалишь.
- В народе как?
- На две половинки колется. Кто - к нам, кто - к ним. Емельян с Курочкиным тебя наругивают, собрали мужиков около Гараськиных ворот.
Мимо прошел Суслин с железной лопаткой, подозрительно покосился. Через дорогу перебежала Домна Киреева с узелком за плечами, заметила Федякина, ударилась в переулок. Из ворот напротив вышел Худов, высокий мужик без шапки, распахнул ворота настежь. Тоже скрылся во двор. Слева из переулка выбежал Митя маленький, с распустившимися портянками на ногах, что-то кому-то крикнул, споткнулся, выругался, поскакал дальше. Федякин не замечал тревожно ощупывающих глаз, думал над словами отца: "Только и радости - хлеб". Да, радости мало. Даром тратится сила, даром слепнут глаза. Нужно изменить эту жизнь. Жертвы? Ну, что же. И Христос принес себя в жертву за тех, кто страдал... Без этого, верно, нельзя...
Зашел к Петраковым. Старик Петраков собирался умирать. Ползал на печи, свесив вниз разутые ноги, тяжко стонал. На полу стоял мешок с мукой, накрытый шубой. На мешке сидела кошка. Вошла Агафья, сноха; не видя Федякина, крикнула:
- Тятенька, куда пшеницу?
- Черт! - ощетинился Петраков; лег животом на печь, начал дрожать в лихорадке.
- Дядя, что с тобой?
- Мочи нет, мочи нет!
Хотел Федякин заглянуть к нему, Петраков неожиданно выздоровел. Растопырил руки, бессмысленно забормотал:
- Брюхо, брюхо болит!.. Убирайся к черту! Я сам его сеял, не ты!..
- Дядя, с ума ты рехнулся немножко?
- К черту, к черту! Я вилами сброшу - не лезь.
Когда Федякин увидел насыпанную на печи пшеницу, Петраков испуганно закричал:
- Тро-хи-им!
Вошел Григорий, сын, с красными звериными глазами.
- Щитать пришел?
- Прячете?
- Не подходи, Трохим, грех будет...
- Дома, дома щитай! - кричал Петраков.
В улице раздались голоса. Целым скопом прошли "имущие", выскочили бабы, залаяли собаки. Прошумела волна, снова стихла. Короткими подземными толчками выпирало наружу глухое накопленное раздраженье, разгоралось, временно гасло.
- Да, без жертвы нельзя. Тяжелый путь, - другого нет.
Кто-то проскакал, стоя на телеге в распоясанной рубахе, прогремел колесами, пугая собак с ребятишками. Около Беляковой избы начали собираться мужики. На завалинке повыше других очутился странник, не то - бродяга, в солдатской шинели; громко проповедовал:
- Товарищи! В евангелии сказано: будут трусы, глады, моры, междоусобицы. Верно?
- Верно.
- Восстанет брат на брата, сын - на отца. Правильно?
- Правильно!
- Христос сказал: "Легче будет Содому и Гомору, нежели вам, лжепророки-учители, соблазняющие стадо мое. Молитесь, ибо не останется от вас камня на камне".
Дарья Беспалова заплакала. Сбегала в избу, вынесла пару яиц, рубль денег, сунула страннику.
- Возьми, Христа ради!
Ледунец налетел было на странника, странник поднял руку, как некогда Христос, укрощающий бурю на море:
- Остановись, неразумный! На кого злобишь душу свою?
Выступил Захар Беляков. Недавно он был "неверующий", рассказывал мужикам, что нет никакого бога - выдумка одна. Ел молоко в постные дни, смеялся над попом Никанором, за стол садился в шапке, после обеда говорил жене страшное слово:
- Пардон!
Принес он его со службы - очень уж понравилось, а что оно значило, и сам не знал. Баба слушала и тоже не понимала. Думала, бога ругает.
Потом захворал Захар. Целый месяц провалялся в постели. Во время болезни раскаялся, снова стал верующим, бросил пить молоко в постные дни, перестал смеяться над попом Никанором. Теперь он выступил пророком из толпы мужиков, подошел к страннику, как к равному по полученной благодати.
- Тридцать дней я хворал, думал - умру. Видел пропасть великую, а в ней - сатану, играющего на дудке. Понял? Неверующий я был.
Ледунец шепнул Федякину:
- Трофим, я их ударю.
- Кого?
- Да вот святых наших: Захара блаженного и странника прокаженного. Вчера про антихриста начали сусоли разводить. Что это за мода пошла - в святые все полезли...
Ледунец не выдержал, крикнул:
- Товарищ нищий, пашпорт есть у тебя?
Мужики загалдели, бабы налетели, как галки. Спорить с ними не было желания, доказывать бесполезно - Федякин махнул рукой. По дороге ему встретился студент Перекатов в белой рубахе, ласково поклонился:
- С добрым утром, Трофим Павлыч!
Попался сам Перекатов с туго перетянутым животом - тоже веселая улыбка на лице.
- Чему они радуются?
Псаломщик сидел у раскрытого окна, свесив очки на кончик носа; в третий раз перечитывал большевистскую программу.
- Черпаешь? - спросил Федякин, заходя к нему.
- Интересная штука, если вникнуть хорошенько. Каждой строчкой бьет за бедного человека.
- Ну, ну, накладывай побольше!
Иван Матвеич снял очки, почесывая переносье.
- Речей не могу говорить.
- Каких?
- А вот как ораторы. Стану в уме складывать - хорошо выходит, переведу на слова - язык путается.
Вытащил из стола несколько лоскутков исписанной бумаги.
- У меня вот тут тексты из библии, я нарочно выписал для обличенья неправды у пророка Исайи.
- Ничего, - перебил Федякин. - У нас и без Исая выйдет не хуже. Скажем словечко - образованный не перешагнет.
- Нет, почему же! - заупрямился псаломщик. - Я как-нибудь подготовлюсь, чтобы священников ущипнуть... Очень уж от истины отошли, мамону служат...
- На священников наплевать, - сказал Федякин. - Под самую религию подкоп надо сделать.
- Какой подкоп?
- Тенето это, в котором путаются мужики. Ведь ее человек сам выдумал... по глупости.
- Как сам?
- Очень просто! Взял да и выдумал от нечего делать - теперь не рад.
Иван Матвеич стоял оглушенный. Закачались половицы под ногами, закачалась вся избушка, наполненная туманом, в голове закружились испуганные мысли.
- Запутала нас эта религия, пора другую выдумать - поумнее...
На улице опять кто-то проскакал верхом. Задрожали стекла в окнах. Настасья Марковна истово перекрестилась, подбирая клубок на полу.