П. Клее
Бессмысленно и беспощадно
Довести до крайности, когда жить дальше невозможно и нужно бунтовать – было не раз. Три века бунтов – они были. Вас не слышат, вас не понимают, вас доводят до разорения, вас готовы растоптать, и вы – даже не остров в мире беспечного и спокойного народа, скорее, вы сами – почти весь народ. Самые милые, самые спокойные, самые-самые – они тоже там, где бунт, и гори всё огнем. И горит, и полыхает, и сколько жизней там прекращается – одному Богу известно.
Будет ли это еще когда-нибудь? Не дай Бог! Не дай нам жизнь и судьба – а это тоже Бог – чтобы те, кто только открывает жизнь, те, кто живет в самом ее начале, не решили снова, что должны силой изменить мир. Чтобы они это не сделали от отчаяния, не покрыли себя сотней теорий, почему нужно разбить свой дом; чтобы они не впали в смертный грех, готовясь быть распятыми, а на самом деле – быть буднично убитыми.
1881. Топни ножкой. Фигнер
Известная террористка или красавица (кому как нравится) Вера Фигнер сто лет назад предупредила нас о том, что нельзя делать в России. В своей книге «Запечатленный труд» она детально рассказала, почему взялась за динамит. Вот одна из причин: «Создав… громадный государственный бюджет, 80–90 процентов которого доставляются низшими классами, централизованная государственная власть употребляла его почти всецело на поддержание внешнего могущества государства, на содержание армии, флота и на уплату государственных долгов, сделанных для тех же целей, бросая лишь жалкие крохи на производительные расходы, удовлетворяющие таким насущным потребностям, как народное образование и т. п. Такое положение вещей соответствовало вполне принципу, что народ существует для государства, а не государство для народа»[507].
Ее прозвали «Топни ножкой». Единственная в марте 1881 г. смогла скрыться. Предана и поймана через два года. Приговорена и ждала смертной казни девять дней. Прожила 90 лет. Двадцать лет в заключении. Октябрь 1917 г. не приняла, хотя властями почиталась. Никогда не вступала в партию большевиков. Ушла в июне 1942 г. в Москве, сполна увидев переворотов, репрессий и войн.
Как она отчаялась? В 25 лет (1877), после университетов в Цюрихе и Берне, решила быть в народе, стала фельдшерицей в Студенцах, Самарского уезда. «Восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть вне дома, разъездах по деревням и селам, и эти дни давали мне возможность окунуться в бездну народной нищеты и горя… Грязные, истощенные… болезни все застарелые… и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище, столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении перед вопросом: есть ли это жизнь животного или человека?» («Запечатленный труд»)[508].
Как все смешалось? «Не могу сказать, чтобы я с удовольствием совершала мой первый выезд на большой бал. Стоя перед трюмо в легком облачке белого газа, в локонах и белых башмачках, я немало покапризничала и гораздо более заслуживала прозванья "Топни ножкой", которым меня наградил позднее "Сашка-инженер" Федор Юрковский, прославившийся подкопом под Херсонское казначейство, из которого в интересах революции им и товарищами было похищено полтора миллиона рублей»[509].
Как они расставались в 20 лет? «Как только муж и я пришли в соприкосновение с массой разнообразных лиц и мы наткнулись на новые вопросы, между нами явилось разногласие: он примкнул к лицам, старшим по возрасту, к консерваторам, а я присоединилась к крайним» («Запечатленный труд»)[510].
Как нам быть? Мы будем идиотами, если хотя бы еще раз те, кому 20, отчаятся от невозможности изменений и прислонятся к крайним, чтобы когда-нибудь писать свои мемуары при новом политическом режиме, вызывающем их ужас и отчаяние в возрасте семидесяти с лишним лет.
Что еще почитать
У автора.
См. выше: Стоять на страже. Кони
Миркин Я. Правила неосторожного обращения с государством. М.: АСТ, 2020.
• Напасть. Мисси Беневская. С. 17–26.
• Как покуситься на святое. Фанни Каплан. С. 120–121.
П. Клее
Погибай
Бесследно
Пропасть без следа – это привычка. Как им это удавалось? Быть рассеянным в прах, быть закопанным – нигде, исчезнуть, но так, чтобы не найти. Есть только имена, есть истории, но нет мест, где бы они были, они растворились – кто в воздухе осеннем, кто в снежном, кто в весенней пыли, а кто ушел в благодатную пору лета, когда не так страшно умирать, потому что тепло.
Сколько же их ушло и сколько детей не родились от них? Вопрос этот повисает в воздухе – как проклятый. Ни один дождь не ответит на него, как бы сильно он ни шелестел.
Тогда нужно только упасть, склонить голову и постараться не забыть – они могут быть прямо под тобой.
Каждый третий
Мы – выжившие, дети выживших. Когда-то считалось (Менделеев), что в России в 2000 г. будут жить около 600 млн чел., в нынешних границах – больше 310 млн чел. Где они? Их нет. Только в Великую Отечественную погибли не меньше 26 млн чел. И сколько нерожденных!
В лучших мужских возрастах, от 20 до 44 лет, пропал каждый третий[511]. Вот их письма. Михаил Денисов, 34 года. «Я очень жалею своих детей, пусть они останутся без меня, но я очень их любил, и вот я вам, наверное, пишу последнее письмо и вряд ли более придется писать вам письма»[512]. Не придется, убит. Николай Палихин, 43 года. «Шлю привет и наилучшие пожелания в вашей жизни тебе, дорогая Катя, и дорогим деткам Зое, Леве и самой маленькой Нине… Придется ли вернуться? Но все-таки надеждой живет человек, так и я надеюсь, если не убьют, то вернусь»[513]. Не придется. Пропал без вести.
Константин Волков. «Здравствуйте, мои родные, супруга Лиза… и милые мои детки Азочка, Леличка, Боричка и глупыш Левочка. Горячо и крепко вас целую. Простите меня за такое маленькое нескладное письмо. Пишу я его в таких условиях, что и нельзя не смешаться, потому что над нами сейчас все смешалось, взрывы, подымающие землю в воздух вместе с пламенем, превращая ее в пыль, с перегоревшим порохом, поднимая с собою в воздух части или куски разорвавшихся жертв и всех остальных вещей, попадавшихся под их силу. В общем, смешивается все в воздухе, и получается такой штурм, что ничего не разобрать. Подчас бывает, что на 10 метров не узнаешь своего близкого товарища, и вот в таких условиях я нахожусь уже с 12 июля. И каждый день все так бывает от зари до зари»[514].
Он не вернулся с Курской дуги.
Ни приказами, ни лагерями, ни расстрелами не загонишь народ в войну. Только он сам, для себя – сам, может сказать себе: я сделаю все, чтобы выстоять, выдержать все и быть победоносным. Любой ценой. Это были ведь личные решения. Принять общую волю, подчиниться ей это тоже решение. Каждый в этих письмах понимал, что пишет, может быть, в последний раз. Борис Масленников, 19 лет. «Добрый день, веселая минута. Шлю я Вам свой боевой привет и желаю Вам хорошей жизни… Первые бои показались страшными, но после свыклись. Здесь очень холодно… Писем больше не ждите, больше, возможно, не увидимся»[515].
Они не увиделись.
Павел Суслов, 38 лет. «Таня, может, постигнет нас счастье встретиться с тобой. Таня, ты пишешь, что все время плачешь обо мне, это неверно будет, потому что я еще жив и, быть может, останусь в живых. А если убьют, то скажем, что будет. Пожили, полюбовались, нажили хороших детей, но воспитать и пристроить к делу, может, и не придется нам вместе, Таня, с тобой»[516].
Не придется.
Война была выиграна не имеющей примеров по масштабам гибелью народа, в котором каждый был отдельным, был живым, был своим. Никогда не было ни в одной стране мира таких человеческих утрат. Даже близко к ним не подходили.
Мы им должны. Это наш долг – сделать все против «человеческого опустынивания» России. Мы – в населении – сокращаемся уже 30 лет. Вся политика, любой вздох общества и государства должны быть для сбережения народа, для того, чтобы затянуть человеческие раны, нанесенные XX веком, заполнить людьми – деятельными, состоятельными – всю землю России.
Мы – выжившие, дети выживших. Мы – их должники.
1942. Одна. Лиза Беневская
Подробная история каждой жизни – редкость. Мы остаемся на страницах счетными единицами и, бывает, что нет даже строчки, написанной нашей рукой. Только день прихода в бытие, день исчезновения – никто не знает окончательного или нет – а между ними ты сам или ты сама, утопленная во времени. От Ляли, Лизы Беневской не осталось ни строчки – но есть она сама, пусть в воспоминаниях, пусть только в улыбках тех, кто с ней жил – но она есть.
Она пришла в мир в году 1915-м, за две недели до Рождества. Время войны, тяжкой, бренной, самая глубинка – Дубровка, до Москвы – больше 400 верст, до Брянска – 80, до Смоленска – 160. Очень старая земля – реки Сеща, Алешня, Чет, Фошня, Десна, Тросна, Ржаница. Ее семья, как ларец – неизвестно, кто из него выпрыгнет. Дед – амурский генерал-губернатор, другой дед – модельщик-краснодеревщик, отец – знакомец Толстого, родоначальник толстовской детской коммуны здесь же, в Дубровке, в своем имении, мать – из семьи баптистов, сестра отца, потомственная дворянка Мисси Беневская – у нее в руках взорвалась бомба, дар от Савинкова московскому генерал-губернатору, каторжанка, супруга большого, как гора, матроса с броненосца «Георгий Победоносец», шедшего вместе с «Потемкиным»[518].
Этого мало? У Чехова три сестры? Их было – четыре. Нина (1913), Лиза (1915), Вера (1917) и Софья (1921). Тщательно выбранные, счастливые имена. Нина – царица, в честь бабушки, Елизавета – клятва божья, Вера – именно вера, Софья – мудрость. И еще трое приемных детей. Жизнь кипела. 1917–1921. Что это за даты? Смеетесь? Это годы коммуны для беспризорных там же, в Дубровке. Кто ее сделал? Иван Аркадьевич Беневский – отец, Анна Беневская (Федоровская) – мать. Спасение детей – это их способ жизни в войнах, в распрях, в местной темноте. Вот голос Беневского, его статья: «Если человек поймет и ощутит единство бытия – он увидит, что весь мир есть настоящее, прошедшее и будущее, вся природа, все люди соединены одной, но единой связью и не только каждый тайный поступок, каждое слово, сказанное наедине, но и каждая самая сокровенная мысль – имеют значение в жизни других людей»[519].
Пожалуйста, услышим его! Жизнь – во Христе, благо – для всех, труд все вместе – на земле, любовь – к братьям по человечеству. Человек должен стремиться – это собственные слова Ивана Аркадьевича, из той же статьи – «к чистоте жизни, чистоте слова, чистоте мысли».
Что же было ответом ему? Всеобщая благодать? Нет, год 1922-й, товарный вагон, которым он торопился домой, там подхваченный сыпной тиф, смерть его, смерть жены. Сила судьбы? Зачем ей нужно было казнить их, когда Нине – 9 лет, Елизавете – 7, Вере – 5 и Софье – 1. Зачем?
Новая реальность – уже не коммуна, хутор детей Беневских. У Анны была Евдокия, сестра, одна, без мужа. Она и подняла их. Ей были отданы – Нина, Лиза (она же Ляля), Вера и младшая, Софья. Что о ней известно? О ее силах судьбы? Что от нее осталось?
Нет ни строчки от нее. Есть глухие отзвуки каких-то событий. Остался взгляд – есть фотография, темная, неподвижная. С сестрой – одно лицо. И еще есть пунктир: выходила четырех птенцов – от своей сестры Анны – и еще трех приемных. В 27 лет – не было своих, но были чужие. Она их подняла. В это время каждый четвертый-пятый ребенок умирал до года. Мы же знаем, что значит выкормить семерых детей! Труд, труд, труд в неизвестности. Дневной, ночной, почти подневольный. Добрейшая – так ее поминают[520]. Добрейшая тетя Дуня! Евдокия – это благоволение, любовь. Вот и всё.
Почему мы так нелюбопытны? Почему не вытрясем из старших всё, вплоть до мелочей? Почему мы позволяем им уйти – без подробностей, без событий, без их хоть как-нибудь произнесенных слов? Одни имена, одни даты, одни неподвижные лица на фотографиях – от всей жизни? Тронь их – они не изменятся в лице!
Только воспоминания – медленные, в записях – позволяют мысленно увидеть это погибшее поместье, сгоревший барский дом и флигель от него, такой большой, что на чердаке можно поместиться в рост. Его давно уже нет, он разобран по косточкам, и от людей остался только холм, но они там – были.
Какие слова! Каретный сарай, диванная, граммофонная, рига, погребица, голландка – это печь, молочная. Молочная комната! Где-то она существует? Как могла она пропасть? Там бродит конь Громобой, там чердак пропах антоновкой, там на роскошной кровати красного дерева спят мешки с картошкой. Там собак и кошек кормят на серебряных блюдах. «Помню Соню в великолепном ожерелье из крупных граненых гранатов. Мы пошли купаться, нитка разорвалась и все бусины ушли на дно. Помню, как они падают в воду, еще что-то можно было бы и спасти, но Соня благодушно и растерянно улыбается и не предпринимает никаких шагов к их спасению. И зачем в деревне девочке носить, да еще идти купаться в гранатах? Одному богу известно»[521]. Книги, повсюду книги, толстые, зачитанные тома. Это благодушный, детский хаос, где жизнь старинная соединена с жизнью новой. Куда делись старинные китайские шахматы, там кочевавшие? Куда? Бог знает! Старый дом, старый флигель, рига, яблоня до неба, привитая на липу – они где-то есть? И еще там дети, много детей, растущих, медленно – для них, мгновенно – для нас, потому что они – уже в давно исчезнувших временах. Может быть, они тоже где-то есть? Но пока они – там. Силы судьбы еще не гонят их, они – еще не выросли, и они – еще живы.
Лиза, Ляля – одна из сестер. Одна. Как подойти к ней поближе? Скажите, как? Время уже опустило все мыслимые завесы, и от нее тоже нет ни строчки. Она есть только в ощущениях тех, кто был с ней. У нее был низкий, грудной голос. Светлая дева. Румяная светлая дева. И каждый поминает шрам под правым глазом, след ожога от упавшей горящей лампы, лет в пять. «У Лялечки под правым глазиком был шрамик». Через шесть десятков лет – Лялечка, шрамик.
Еще раз – закроем глаза. Есть только снимки – черно-белые. Румяная, высокая – так говорят – вся в движении. Гитара – кем она себя воображала? В своей диверсионной части, с номером темноватым, 9903, она назвалась Чарской. Лиза Чарская. Ляля – тоже Чарская. Это же – Чарская! Записки институтки. Так кем она себя представляла? Голос – низкий, грудной, песенный. И еще – пианино. Как она могла овладеть пианино?
Хотя нет, все обычно, как положено в 1930-х. Бытие в Москве – приехала из глубинки, доучиться. Техникум, энергетический, МЭИ, студентка, коммунистический союз молодежи: все – по времени, все – правильно, все – впереди? Будущее – за нами? Это она – на парашюте, с вышки, в парке! «Я помню очень крепкое, сильное тело физкультурницы». «Ляля – крепкая, сильная, круглолицая, очень радостная. Я даже помню ощущение ее рук, когда я была маленькая: вот что-то она со мной тогда творила, куда-то меня подкидывала, ловила»[522].
Как ощутить ее? Ведь ни одной строчки от нее! Всё – только о ней. Помним ее, помним. Память – яркая, почти детская. Все помнят шрам. Эта лампа пометила ее, чтобы дать опознать. А еще что? Страстный читатель, образованная девушка. Как по-старинному звучит: образованная девушка! Тонкая, всегда смеялась, с огромным чувством юмора. Душевная. Мы, кажется, привыкли к этому слову. Еще раз: душевная! Чуть теплее, как будто в ней появляется дыхание. Правильная – о ней говорили: правильная. В том, как жить? Обгоревшая, измученная – так ее увидели, когда она вернулась из-за линии фронта во второй раз.
Пусть время замедлится. Еще раз: обгоревшая, измученная. Когда? 41-й, декабрь.
– Я, наверное, теперь уже не вернусь, – сказала она. И не вернулась.
Она высокая. Что это значит – то же, что сейчас? Замужество – за человеком, о котором никто не хотел ни помнить, ни говорить. Неродившийся ребенок. Очень любила петь. Лиза-Лиза-Лизавета. Она смотрела всегда прямо в камеру, с полуулыбкой, в черно-белом снимке проступал ее взгляд. Взгляд внимательный, взгляд прямой, не исподлобья.
Что еще? Идут слова. Умница. Надежная. С ней приятно и легко. В ней чувствовалось знание. Она была интересна. В ней была уверенность. В ней было спокойствие. Да человек ли она?
Да, это она. Силы судьбы уже обрисованы. Не бесплотный рисунок. В глубине времени, через столько десятилетий чувствуются движения человека. Как будто на глубине, в темной воде бьется кто-то.
Осенью 41-го она решила быть на войне. Ей 25 лет, никто ее туда не гонит. Как случилось это решение? Что за машина толкала ее в спину? Чувство долга? Неустроенность и отчаяние? Так победим? Нельзя иначе? Совесть? Все вместе? Неизвестно. Осенью 41-го Ляля не уехала из Москвы, хотя могла, должна, она преподаватель МЭИ, таких вывозят.
Есть силы непреодолимые. Они толкают нас в спину. Она стала рядовой, в/ч 9903. По доброй воле – их назвали добровольцами – прошла отбор (так это называлось), всё – по линии коммунистического союза молодежи. Самые сильные, самые молодые. Мимо военкоматов. В/ч 9903 – это диверсионные группы, чтобы убивать за линией фронта. Из в/ч 9903 – Зоя Космодемьянская.
15 октября 1941 г., в Москве паника. У Лизы – сбор в кинотеатре «Колизей» на Чистых прудах, только не труппы, а тех, кому предназначение – в/ч 9903. «Колизей» это «Современник», московский театр, дом с колоннами! Каждый из нас был там! Сбор в кино, сбор в «Колизее», Рим, Колизей, бои, участь смертная. Это что, притча?
Нет, просто там назначили – встретиться. Четыре дня высшего образования – взрывать, стрелять, минировать, маскироваться. Еще – поджоги, разрывы связи. В казарме – девочки 17–22 лет. Ну назовите их девушками. Мы можем себе представить там своих? Своих в 17–18 лет? Можем? Почти дети, ими выстлана война.
Хотя бы на мгновение заглянуть в их круг! В дощатый барак, в холод, все нараставший той осенью. В тусклый, желтоватый свет. Ляле – 25 лет. Ближе к Рождеству будет 26. Для девочек – уже большая. Они скажут: всех опекала. Вспомнят: у нее были дети. Это ошибка – дети не свои, сестры. У них осталось ощущение материнского инстинкта. И вот какая тонкая странность: они запомнили ее как Лизу Чарскую. Она так себя представляла? Как Чарскую? «Записки институтки». «Княжна Джаваха». Решила немного посветить в бараках, в губительный холод 1941 г.? Нет ответа. «Она вкусно готовила даже из концентратов». Это же почти дети, им всегда хочется есть. Концентраты – таблетки и брикеты, из них каши и супы дребезжащие. Главпищеконцентрат Наркопищепрома.
Как ощутить, как это было? Вы таскали в горы рюкзаки? Их рюкзаки: брикеты тола, мины и детонаторы к ним, «ежи» металлические шипы, гранаты, патроны, бутылки с горючей смесью, фляжка с водкой – должна быть (от обморожения), аптечка, махорка, спички, котелок, кружка, финский нож, концентраты, сухая колбаса, шоколад, сухари, сахар, соль. Винтовки – мужское оружие, ТТ – женское[523]. Вес – до 40 кг. А они помнят – больше 40. Разве это возможно?
Она была на четырех заданиях. Первое и второе: минирование, под Рузой, 5—12 ноября. Окружены в доме лесника, с боем вырвались. Сколько их было? Шестнадцать мужчин: 23 года, 19, 17, 24, 23, 17, 17, 29, 22, 20, 24, 29, 18. Для нас они – мальчики. И еще четыре юные девы: 25 лет (это Лиза), 20, 21,23. Из двадцати двое погибли. Остальные обгорели и почернели. Так сказали о Лизе, когда ее увидели: обгоревшая и почерневшая.
Третий раз: под Наро-Фоминском, вторая половина ноября. Мерзкая, жестокая, серая осень. Мужчины, их 14, в самом расцвете сил и желаний: 27 лет, 24, 24, 29, 22, 26, 22, 26, 20, 21, 21. Это те, кто известны. И 4 девочки: 25 лет (снова Лиза), 18, 18. Что они там сделали? Неизвестно, следов нет, кроме того, что «задание выполнено».
Перед четвертым она сказала: «Я чувствую, что не вернусь». 16–20 января 1942 г. Четвертое задание. Тяжелый, трудный холод, за 30. Им были предназначены леса, снега, там, где Можайск, Медынь, старинные поселения – Дунино, Сосновец. Старые, заросшие земли. Группу называли «девичья», их – 11. Рядом – мужские. Они что, просили отделиться, потому что им было неудобно, по их женским чертам и надобностям? Потому что они младше, они еще не рожали, не оседали медленно в своих семьях? Катя – 23 года, Зина – 19, Лиза – уже 26, Катя – 19, Надя – 18, Саша – 19, Рита – 18, Лиза – 19, Лия – 17, Лида – 20, Соня – 17. Как туда занесло семнадцатилетних?
Они до смерти звали друг друга – девочки. Катя, Лиза, Надя, Соня, Рита. Катя упала. Лиза убита. Лия доползла. У Нади рана в груди. Какие красивые были девочки.
19 января они напали на обоз отступавшей немецкой армии, чтобы перерезать дорогу, на которой были всюду немцы. Напали за час до темноты, на повороте дороги, сверху, из-под берез и елей. Мальчики – слева и справа, девочки – в центре. Были победоносны, а потом их начали убивать. Тогда они отступили. Были раненые тяжело – их подбирали или они выползали сами. Как выползали? Почему не стали льдом и снегом в ночном лесу? Мы не знаем. Это за пределами нашего знания о человеке.
Трое не ушли. Они и сейчас там. Мишу Новикова и Надю Жеглову подобрали местные. Убиты сразу, бесповоротно и на месте. Убиты. Лизу Беневскую тоже нашли. Здесь нужно замолчать. Не там нашли, где ее застрелили. В другом месте. Она была еще жива. Она была замучена. Ее изуродовали, пока вели. У нее был крестный путь, ночью, во льду и холоде. Она была обнажена. Ее резали. И, когда ее нашли и привезли к церкви, она лежала еще два месяца вместе с Мишей и Надей, которых тоже раздели. В марте земля подтаяла – ее можно было рыть. В марте их зарыли, всех вместе.
Что, больно? Очень больно. Еще и без вести. Только через сорок лет стало известно, что это была она. Лялечка, просто Лялечка, большая, с низким грудным голосом, с неродившимся ребенком – Чарская, зачарованная странница. И когда их куда-то – больших минеров и взрывников – тащили в кузове грузовика, и они голосили: «Лиза-Лиза-Лизавета, я люблю тебя за это», это была тоже она.
Ей не построят храмы. На нее не будут молиться. За что ей были эти муки? Никто не знает. Долг, верность, совесть? Чистота? Да! Силы судьбы непреодолимые, они тянут и тянут, и нет возможности им сопротивляться. Нет никакой возможности. Но есть – другое. Когда-нибудь мы сможем понять, что ничего не изменилось, что реки текут туда же, что человек в свои 25 лет, еще не родивший ребенка, может быть снова поставлен судьбой в непреодолимые обстоятельства? А потом принесен в жертву. Это все тот же мир 1941 г., в котором может быть всё. Всё! Мы когда-нибудь очнемся?
Что еще почитать
У автора.
Миркин Я. Правила неосторожного обращения с государством. М.: АСТ, 2020.
• Проклясть. Мандельштам. С. 15–16.
• Быть угрозой. Великие князья. С. 34–38.
Миркин Я. Открытая дверь. М.: Лингва-Ф, 2018.
• Как не уехать философским пароходом. Н. Кондратьев. С. 274–278.
В. Кандинский