Верочка откинула назад волосы, наклонилась к афишке и прочла с особенным жаром:
— «Гуттаперчевый мальчик. Воздушные упражнения на конце шеста вышиной в шесть аршин!» Нет, душечка тетя, это уж ты нам расскажешь!.. Это уж расскажешь!.. Какой это мальчик? Он настоящий? Живой?.. Что такое: гуттаперчевый?
— Вероятно, его так называют, потому что он очень гибкий… Наконец, вы это увидите…
— Нет, нет, расскажи теперь, расскажи, как это он будет делать на воздухе и на шесте?.. Как это он будет делать?..
— Как будет он делать? — подхватила Зизи.
— Делать? — коротко осведомился Паф, открывая рот.
— Деточки, вы у меня спрашиваете слишком уж много… Я право ничего не могу вам объяснить. Сегодня вечером все это будет перед вашими глазами. Верочка, ты бы продолжала; ну, что же дальше?
Но дальнейшее чтение не сопровождалось уже такою живостью; интерес заметно ослаб, он весь сосредоточился теперь на гуттаперчевом мальчике; гуттаперчевый мальчик сделался предметом разговоров, различных предположений и даже спора.
Зизи и Паф не хотели даже слушать продолжение того, что было дальше на афишке; они оставили свои табуреты и принялись шумно играть, представляя, как будет действовать гуттаперчевый мальчик. Паф снова становился на четвереньки, подымал, как клоун, левую ногу и, усиленно пригибая язык к щеке, посматривал на всех своими киргизскими глазками, что всякий раз вызывало восклицание у тети Сони, боявшейся, чтобы кровь не бросилась ему в голову. Торопливо дочитав афишу, Верочка присоединилась к сестре и брату.
Никогда еще не было так весело в игральной комнате. Солнце, склоняясь к крышам соседних флигелей за садом, освещало группу играющих детей, освещало их радостные, веселые, раскрасневшиеся лица, играло на разбросанных повсюду пестрых игрушках, скользило по мягкому ковру, наполняло всю комнату мягким, теплым светом. Все, казалось, здесь радовалось и ликовало.
Детский обед прошел в расспросах о том, какая погода и который час. Тетя Соня напрасно употребляла все усилия, чтобы дать мыслям детей другое направление и внести сколько-нибудь спокойствия. После обеда тетя возвратилась в детскую; с сияющим лицом объявила она, что граф и графиня велели одевать детей и везти их в цирк.
Вихрем все поднялось и завозилось в комнате, освещенной теперь лампами. Пришлось стращать, что оставят дома тех, кто не будет слушаться и не даст себя как следует закутать. Вскоре детей вывели на парадную лестницу, снова внимательно осмотрели и прикутали, и, наконец, выпустили на подъезд, перед которым стояла четырехместная карета, полузанесенная снегом…
Дверцы кареты захлопнулись, лакей вскочил на козлы, карета тронулась.
3
Представление в цирке еще не начиналось. Цирк, особенно в верхних ярусах, был набит посетителями. Изящная публика, по обыкновению, запаздывала. Оркестр гремел всеми своими трубами. Круглая арена, залитая светом с боков и сверху, гладко выглаженная граблями, была еще пуста.
Неожиданно оркестр заиграл учащенным темпом. Занавес у входа в конюшню раздвинулся и пропустил человек двадцать, одетых в красные ливреи, обшитые галуном; все они были в ботфортах, волосы на их головах были круто завиты и лоснились от помады. Сверху донизу цирка прошел одобрительный говор. Представление начиналось. Ливрейный персонал цирка не успел вытянуться, по обыкновению, в два ряда, как уже со стороны конюшен послышался пронзительный писк и хохот, и целая ватага клоунов, кувыркаясь, падая на руки и взлетая на воздух, выбежала на арену.
Впереди всех был клоун с большими бабочками на груди и на спине камзола. Зрители узнали в нем тотчас же любимца Эдвардса.
— Браво, Эдвардс! Браво! Браво! — раздалось со всех сторон.
Но Эдвардс на этот раз обманул ожидания. Он не сделал никакой особенной штуки; кувыркнувшись раз, другой через голову и пройдясь вокруг арены, балансируя павлиньим пером на носу, он быстро скрылся. Сколько, потом ему ни хлопали и ни вызывали его, он не являлся.
На смену ему поспешно была выведена толстая белая лошадь и выбежала, грациозно приседая на все стороны, пятнадцатилетняя Амалия.
Девицу Амалию сменил жонглер; за жонглером вышел клоун с учеными собаками; после них танцовали на проволоке, выводили лошадь высшей школы, скакали на одной лошади без седла, на двух лошадях с седлами, — словом, представление шло своим чередом до наступления антракта.
— Душечка тетя, теперь будет гуттаперчевый мальчик, да? — спросила Верочка.
— Да; в афише сказано: он во втором отделении… Ну, что, как? Весело ли вам, деточки?
— Ах, очень, очень весело!.. О-че-нь!.. — восторженно воскликнула Верочка.
— Ну, а тебе, Зизи? Тебе, Паф, весело ли?
— А стрелять будут? — спросила Зизи.
— Нет, успокойся; сказано — не будут!
От Пафа ничего нельзя было добиться; с первых минут антракта все внимание его было поглощено лотком с лакомствами и яблоками, появившимся на руках разносчика.
Оркестр снова заиграл, снова выступили в два ряда красные ливреи. Началось второе отделение.
— Когда же будет гуттаперчевый мальчик? — не переставали спрашивать дети каждый раз, как один выход сменял другой.
— Когда же он будет?..
— А вот сейчас…
И действительно. Под звук веселого вальса портьера раздвинулась, и показалась рослая фигура акробата Беккера, державшего за руку худенького белокурого мальчика. Оба были обтянуты трико телесного цвета, обсыпанное блестками. За ними два прислужника вынесли длинный золоченый шест с железным перехватом на одном конце.
Выйдя на середину арены, Беккер и мальчик раскланялись на все стороны, после чего Беккер приставил правую руку к спине мальчика и перекувырнул его три раза в воздухе. Но это было только вступление. Раскланявшись вторично, Беккер поднял шест, поставил его перпендикулярно, укрепил толстый его конец к золотому поясу, обхватывавшему живот, и начал приводить в равновесие другой конец с железным перехватом, едва мелькавшим под куполом цирка. Приведя таким образом шест в должное равновесие, акробат шепнул несколько слов мальчику, который влез ему сначала на плечи, потом обхватил шест тонкими руками и ногами и стал постепенно подыматься кверху. Каждое движение мальчика приводило в колебание шест и передавалось Беккеру, продолжавшему балансировать, переступая с одной ноги на другую.
Громкое «браво!» раздалось в зале, когда мальчик достиг, наконец, верхушки шеста и послал оттуда поцелуй! Снова все смолкло, кроме оркестра, продолжавшего играть вальс. Мальчик, между тем, придерживаясь за железную перекладину, вытянулся на руках и тихо-тихо начал выгибаться назад, стараясь пропустить ноги между головою и перекладиной; на минуту можно было видеть только его свесившиеся назад белокурые волосы и усиленно дышавшую грудь, усыпанную блестками. Шест колебался из стороны в сторону, и видно было, каких трудов стоило Беккеру продолжать держать его в равновесии.
— Браво!.. Браво!!. — раздалось снова в зале.
— Довольно!.. Довольно!.. — послышалось в двух-трех местах.
Но крики и аплодисменты наполнили весь цирк, когда мальчик снова показался сидящим на перекладине и послал оттуда поцелуй. Беккер, не спускавший глаз с мальчика, шепнул снова что-то. Мальчик немедленно перешел к другому упражнению. Придерживаясь на руках, он начал осторожно спускать ноги и ложиться на спину. Теперь предстояла самая трудная штука: следовало сначала лечь на спину, уладиться на перекладине таким образом, чтобы привести ноги в равновесие с головой, и потом вдруг, неожиданно, сползти на спине назад и повиснуть в воздухе, придерживаясь только на подколенках.
Все шло, однакож, благополучно. Шест, правда, сильно колебался, но гуттаперчевый мальчик был уже на половине дороги; он заметно перегибался все ниже и ниже и начинал скользить на спине.
— Довольно! Довольно! Не надо! — настойчиво прокричало несколько голосов.
Мальчик продолжал скользить на спине и тихо-тихо спускался вниз головою… Внезапно что-то сверкнуло и завертелось, сверкая, в воздухе; в ту же секунду послышался глухой звук чего-то упавшего на арену.
В один миг все заволновалось в зале. Часть публики поднялась с мест и зашумела; раздались крики и женский визг; послышались голоса, раздраженно призывавшие доктора. На арене также происходила сумятица; прислуга и клоуны стремительно перескакивали через барьер и тесно обступили Беккера. Несколько человек подхватили что-то и, пригибаясь, спешно стали выносить к портьере, закрывавшей вход в конюшню. На арене остался только длинный золоченый шест с железной перекладиной на одном конце. Оркестр, замолкнувший на минуту, снова вдруг заиграл по данному знаку; на арену выбежало, взвизгивая и кувыркаясь, несколько клоунов, но на них уже не обращали внимания. Публика отовсюду теснилась к выходу.
Несмотря на всеобщую суету, многим бросилась в глаза хорошенькая белокурая девочка в голубой шляпке и мантилье; обвивая руками шею дамы в черном платье и рыдая, она не переставала кричать во весь голос:
— Ай, мальчик! мальчик!..
На следующее утро афишка цирка не возвещала упражнений «гуттаперчевого мальчика». Имя его и потом не упоминалось, да и нельзя было: гуттаперчевого мальчика уже не было на свете.