— Ну, а неявные следы?
— Гувернантка рассказала о случае с папиросами, он изложен в протоколе, который сейчас находится у Вас. Если кратко: 2 апреля сего года в присутствии своих приятелей Николай закурил папиросу из партии, которую некоторое время назад набивала Жюжеван. Папироса показалась ему необычной на вкус. Тогда гувернантка сама закурила и ей неожиданно стало плохо. Родители всполошились, вызвали доктора, он определил, что папиросную бумагу перед набивкой пропитали раствором морфия.
— Опять морфий! — помощник окружного прокурора с несвойственной ему эмоциональностью ударил ладонью по зеленому сукну стола, — И что же было дальше?
— Полковник все папиросы уничтожил, дети были наказаны за шалость. Члены семьи сошлись на том, что случившееся явилось затянувшимся продолжением первоапрельских розыгрышей.
— Так. Вот что решаем: опросы приятелей покойного следует продолжить. Надо выявить ВСЕ контакты Николая. Этим займетесь Вы в ближайшие дни. И еще: необходимо ещё раз переговорить с полковником Прознанским. Как ни крути, а в его доме было полно яда, даже цианид был, о котором, заметьте, он сам не рассказывал. С полковником я поговорю сам. Это первое. Второе — случай с папиросами. В свете гибели сына эта история приобретает совсем иной оттенок. Возможно, это была первая и неудачная попытка отравить Николая. Почему о папиросах с морфием ничего не сказали отец и мать Николая во время нашего посещения квартиры? Почему ничего об этом не сказал нам доктор Николаевский? Как-то это… неправильно. Не забудьте, Алексей Иванович, об этом происшествии поинтересоваться у лиц, с которыми будете беседовать. Третье: в анонимке, полученной канцелярией градоначальника, прямо сказано об «экспериментах с ядами», а Николай действительно увлекался химией, экспериментировал. Теперь главный вопрос: кто мог об этом знать? Разумеется, человек неслучайный, тот, кто был вхож в дом. А это опять же приводит нас к компании его сына.
Шумилов направился к Петру Спешневу, еще одному приятелю Николая Прознанского, упомянутого Софьей Платоновной. Тот, как и Николай, был студентом юридического факультета университета. «Сейчас утро, он скорее всего на занятиях,» — решил Алексей Иванович и направился на другую сторону Невы, к нарядным университетским корпусам.
Город жил своей обычной трудовой жизнью: толпы на тротуарах пестрели озабоченными клерками, студентами, офицерами всех родов войск, возрастов и званий; по улицам и проспектам спешили извозчики, экипажи и открытые коляски разнообразных фасонов и размеров. В Александровском саду, несмотря на скверную погоду, бонна прогуливалась с двумя маленькими девочками. Их ручки были укутаны в атласные голубые муфточки, а щеки розовели на ветру. «Как разумно устроена жизнь на этих скудных на тепло землях! — отстраненно размышлял Шумилов, — Каждому есть место, каждый может найти себе занятие и пропитание. Многие поколения трудились, чтобы создать здесь жизнь и порядок, возвести на болотах один из прекраснейших городов Европы. Зачем же разрушать общество, на протяжении столетий доказавшее свою способность к самоорганизации? Все эти нынешние радикалы твердят, что власть — это зло, они призывают уничтожить власть для достижения всеобщего счастья. Что могут знать о всеобщем счастье полуграмотные молодые люди, всерьез считающие, что духовная близость к русскому народу выражается в умении пить водку, закусывая её щепотью соли. Это зараза пострашнее холеры!»
Когда Шумилов подошел к университетскому зданию, раздался выстрел крепостной пушки, хорошо слышимый в восточной части Васильевского острова. «Ровно полдень», — подумал Шумилов, — «вероятно, скоро студентов отпустят обедать.» В училище правоведения, которое заканчивал Шумилов, на обед отпускали в четверть первого.
Он не ошибся. К тому времени, когда Шумилов отыскал аудиторию, в которой первый курс должен был слушать лекцию по римскому праву, протяжный звон рынды (прямо, как на корабле!) возвестил об окончании очередного учебного часа. Из аудиторий стали шумно вываливать студенты в форменных кителях. Они были оживлены и быстры в движениях. Пустынный до сего времени коридор сразу наполнился говором, смехом, скорыми шагами молодых ног. Иногда, продолжая начатый еще в аудитории диалог, в коридор выходила целая группа студентов, в центре которой важно шествовал профессор с папкой под мышкой.
Алексей Иванович не так давно сам, подобно этим молодым людям, слушал лекции, составлял рефераты, доклады и достойное публикации в «Юридическом вестнике» кандидатское рассуждение; вот так же, продолжая полемику, провожал профессоров до их кабинетов. Золотое было время! Алексей Иванович, всегда любивший учебу и хорошую книгу, поймал себя на мысли, что с удовольствием вернулся бы к изучению римского права, праматери юридической науки. «Основа аргумента», понятие «презумпции»; «презумпция естественная», или человеческая; «презумпция юридическая», или опровержимая; присяга на решение и присяга на верность; исключение из правила есть само правило — эти категории римского права звучали как музыка и по мнению Шумилова таили в себе странную притягательность. Постулированные более двух тысяч лет назад эти достижения лучших умов человечества и поныне сохраняли свою интеллектуальную глубину и совершенство формы.
Шумилов спросил у первого попавшегося студента, где можно найти Петра Спешнева, на что получил незамедлительный ответ: «Да вот же он стоит!». В голосе говорившего было столько неподдельного удивления, что Шумилову впору было самому поразиться — как же это можно было не знать Петра Спешнева! Посмотрев туда, куда кивком указал говоривший, Шумилов понял причину столь выразительной реакции на свой вопрос. Спешнев являл собой по-настоящему колоритную персону, одну из тех, которые невозможно было забыть, увидев хоть раз. Это был статный красавец, в каждой черточке которого чувствовалась порода, как у чистокровного жеребца. Он выгодно выделялся на фоне своих товарищей и высоким ростом, и статью, и тем особенным шиком, которым может одарить своих наследников лишь потомственная аристократия.
Спешнев о чем-то разговаривал с малорослым прыщавым студентом, но почувствовав на себе взгляд Шумилова, замолк и дождался, пока Алексей Иванович приблизился. Спешнев выглядел одновременно и равнодушным, и высокомерным — это тоже, своего рода, наследственная манера держаться, присущая большим барчукам. Даже если бы он сел в лужу, в прямом значении этого выражения, его бы лицо навряд ли потеряло бы это специфическое барственное отстраненно-возвышенное выражение.
Подойдя к Спешневу вплотную, Шумилов представился и попросил его некоторое время для разговора.
— Извольте, я готов, — обернувшись к своему товарищу, Спешнев завершил прерванный разговор, — Я буду ждать, не забудь заехать за Александровыми. В половине восьмого!..Я к вашим услугам, — он внимательно посмотрел на Алексея Ивановича.
— Скажите, Пётр… — Шумилов вопросительно взглянул на Спешнева.
— Просто Пётр, можно без церемоний.
— Скажите, вы хорошо знали Николая?
— Ну, формально были знакомы давно, но тесно общаться стали только в университете. Давайте пройдемся, — предложил Спешнев.
Они медленно двинулись по просторному коридору, а затем свернули в другой, более короткий, но с такими же высокими сводчатыми белеными потолками. Здесь было почти пусто и значительно тише. Собеседники уселись на длинную скамейку перед окном.
— Как вы считаете, у Николая Прознанского был широкий круг общения?
— Пожалуй, нет. Знакомых, конечно, было много, но тесно общался он лишь с несколькими людьми. Таковых было человек 5–6. Приятели по гимназии, но в основном по университету. Он вообще был достаточно замкнут.
— Вы их знали?
— Да, практически всех.
— Можете составить список? — Алексей Иванович вынул из портфеля и протянул Спешневу лист бумаги. Тот, задумавшись на секунду, подложил под листок объемистый том какого-то учебника, извлек из своего портфеля чернильницу-непроливайку и начал быстро писать. Получился столбик из шести имён. Задумавшись на секунду, Спешнев дописал в нижней строке еще одно имя.
— Скажите, Пётр, а не ссорился ли Николай с кем-нибудь в последнее время? не обязательно из вашей компании, а вообще? Знаете, ведь как это бывает — сегодня друзья, а завтра — совсем даже наоборот…
— Я понимаю Вас, — важно кивнул Спешнев, — Как говорится, избави, Господи, нас от друзей… Нет, ничего такого. Знаете, он вообще никогда не лез на рожон и не любил скандалов.
— Скажите, а он мог вспылить, если над ним подтрунивали?
— Да над ним, в общем-то, не трунили. Было как-то раз, когда разговор зашёл о его ухаживаниях за Верой Пожалостиной, но это такая мелочь…
— А как вы обычно проводили время? Я имею в виду вашу компанию.
— Мы встречались чаще всего по вечерам у кого-нибудь. Иногда ехали обедать в ресторацию, иногда ужинали друг у друга, и эти ужины могли затянуться до поздней ночи. Например, у Володи Александрова две милые барышни-сестрицы, вот мы и устраивали танцы. Ну, театр, конечно. Прознанские и Александровы абонировали ложи в Мариинском. Днём в воскресенье ездили на острова, осенью весело катались на тройках, зимой — с гор на санях. Ну… самые обычные занятия. Как у всех.
— А политикой интересовались?
— Мы же не на Луне живем! Россия пережила такую войну на Балканах, страна смыла позор Крымской войны, как тут можно не интересоваться политикой и не говорить об этом! Конечно, мы интересовались, что происходит в мире.
— Ну, с Балканской войной все более или менее ясно. Скажите, Петр, а кто-нибудь высказывал недовольство правительством или радикальные идеи касательно преобразования существующих порядков?
— Так вы об этой политике? — удивился Спешнев, — Нет, такие вещи мы никогда не обсуждали. Это дело неудачников, которых судьба обделила — ни имени, ни состояния, ни жизненных перспектив… Среди нас таких не было.
— Скажите, а летом, на каникулах молодые люди Вашего кружка поддерживали отношения?..