11
Первое, что предпринял Шумилов на следующее утро, был визит к Шидловскому с рассказом об отсутствующем в деле акте вскрытия тела Николая Прознанского (протоколе постмортального осмотра). Помощник прокурора схватился за голову и послал Шумилова «немедля в академию». Шидловский разволновался до такой степени, что даже забыл спросить своего подчиненного о результатах вчерашних допросов друзей покойного.
Шумилов отправился в морг академии на Греческий проспект, где рассчитывал найти медиков, проводивших вскрытие тела Николая Прознанского. Расчёт его оправдался, он без особых трудностей отыскал Владимира Владимировича Пашенко, преподававшего патологическую анатомию и как раз в это время читавшего лекцию в этом же здании, в устроенном амфитеатром морге. Впрочем, везение Шумилова на этом и закончилось.
Сначала он более получаса потерял, дожидаясь окончания лекции. Затем, заговорив с Пашенко, Шумилов услышал крайне неприятный ответ:
— Вы знаете, протокол-то у меня готов уже давно. Я его написал буквально на следующий день. Просто его заверить некому.
Шумилов чуть было не сел на пол от неожиданности:
— Вы хотите сказать, что проводили вскрытие тела Николая Прознанского без свидетелей? И даже без прозектора?
— Почти что так… Сам всё и сделал. Зачем мне прозектор? Я ведь учу этому делу будущих судебных медиков.
— Но для суда под протоколом нужны две подписи. Вы же знаете правила проведения такого рода действий.
— В том-то и дело. То, что потребуется официальное оформление стало ясно позже, когда оказалось, что Прознанский скончался от отравления. Поначалу речь вообще не шла ни о суде, ни о следствии. С моей стороны это было почти дружеское одолжение.
Пашенко выглядел по-настоящему расстроенным. Он сам прекрасно понимал серьёзность ситуации, которая грозила ему потерей места.
— Я Вам объясню всё, поймите меня правильно. — бормотал доктор, — Сначала доставили в морг тело Николая Прознанского. Он был членом семьи военнослужащего, притом жандармского полковника, то есть с формальной точки направление его к нам было сделано правильно. В сопроводительной записке было указано, что молодой человек болел; видимых повреждений тело не имело, так что его вскрытие поначалу вообще не планировалось. Потом примчался Николаевский, не стану скрывать — это мой старинный друг, учились мы вместе. Буквально упал в ноги, говорит, Володя, давай вскрывай этого Прознанского, мне с ним не всё понятно. Вы же знаете как это делается, существует определенный порядок, очередь. А тут — давай скорее, не будем же мы похороны задерживать! Дескать, сделаем всё по-тихому, просто, чтоб на душе камня не было. Вот я после окончания работы и встал к столу.
— Николаевский где был? — уточнил Шумилов.
— Он рядом был. Но он, во-первых, не патолог, он — врач общей практики. А во-вторых, он не работник академии, он в принципе не может подписываться под такого рода документами. С таким же успехом я могу пригласить извозчика с улицы и попросить его наложить свою сигнатуру.
— А прозектор где был?
— В принципе, он был здесь же, в морге. Только он не следил за моими манипуляциями и во вскрытии не участвовал. Если бы это вскрытие было обычной рутинной работой, я бы попросил его подписаться под протоколом задним числом и никто бы ничего не узнал. Но в случае с Прознанским, как я понял, речь идет об убийстве. Я допустил серьёзную ошибку, нарушив определенную законом процедуру и это моя вина. Если я сейчас предложу прозектору подписать протокол, то посторонний человек фактически разделит со мной мою личную ответственность. Это будет бесчестно по отношению к нему. Вы понимаете это?
— Я-то понимаю, — Шумилов раздосадованно замолчал, — Давайте-ка почитаем, что Вы там написали.
Уже первый взгляд на документ с очевидностью выдавал его огрехи: на первом листе отсутствовала «шапка», которая должна была содержать перечень должностных лиц-свидетелей и участников проводимой аутопсии.
— Я просто не знаю, что здесь написать, — бормотал, оправдываясь Пашенко, — Я вообще не предполагал, что этот документ придется куда-то представлять; думал, полежит у меня в столе пару месяцев и отправится в корзину.
Шумилов пролистал протокол, бегло пробежал глазами его содержание. В принципе, особых вопросов увиденное не вызывало. Надо было что-то решать, но Шумилов был не уверен, что принятое им решение окажется верным.
— Вот что, Владимир Владимирович, давайте сойдемся на следующем. Этот, с позволения выразиться, «протокол» я у Вас сейчас забираю. В дело его подшить, конечно, никак нельзя, но я покажу его помощнику прокурора, может, мы что-то и придумаем. Черновые записи вскрытия тела Прознанского Вами сохранены?
— Да-да, разумеется.
— Возможно, мы попросим Вас восстановить этот документ. В любом случае, я с Вами в ближайшее время еще увижусь. Хочу предупредить Вас на будущее, но… делать этого не стану. Полагаю, Вы сами уже все поняли.
— Да, господи, конечно, я сам все понимаю… Накуролесил! А ведь сам молодежь учу как должно документы составлять!
Шумилов убрал в свой портфель бумаги и уже собрался было уходить, но в дверях остановился и задал вопрос, без ответа на который не мог расстаться с анатомом:
— Владимир Владимирович, а в каком часу, по Вашему мнению, скончался Николай Прознанский?
Пашенко задумался, тяжело вздохнул (Шумилов понял, что услышит сейчас что-то неприятное) и начал издалека:
— Задача анатома, производящего вскрытие тела, точно описать состояние всех частей и органов покойного. Задача судебно-химического исследования — представить точные данные об обнаруженных во внутренних органах вредоносных веществах, назвать пути их проникновения в организм и зафиксированных концентрациях. Анализ всех этих данных будет осуществлять судмедэксперт. Мой протокол не претендует — и не может претендовать! — на полноту экспертного заключения, но как специалист, понимающий все тонкости этого дела, могу сказать…
Пашенко запнулся и перескочил на другое:
— Я мог бы Вам точно назвать час смерти Николая Прознанского, если бы сразу приступил к вскрытию тела. Я мог бы наблюдать развитие трупного окоченения — а это точнейших показатель. Окоченение начинается спустя примерно 2–3 часа с момента смерти и развивается на протяжении первых суток, захватывая всё новые части тела от челюстей к икрам, т. е. сверху вниз. Впоследствии, примерно на третьи сутки с момента смерти, окоченение в обратном порядке станет пропадать. Наблюдая процесс снятия окоченения также можно довольно точно определить время смерти.
Шумилов заподозрил, что Пашенко собирается прочитать ему целую лекцию.
— Владимир Владимирович, я всё это знаю, — заметил Алексей Иванович, — Что Вы можете сказать по существу?
— Когда я в шесть часов пополудни приступил к вскрытию тела Николая Прознанского оно полностью было сковано окоченением. А снятие окоченения я не смог наблюдать, поскольку на третьи сутки состоялись похороны. Так что… — Пашенко развел руками.
Шумилов чуть не сплюнул от досады.
— То есть смерть наступила никак не позже шести-семи часов утра 18 апреля, — подытожил он.
— Вот именно. А по-видимому, гораздо ранее, ближе к полуночи. Еще могу сказать, что желудок покойного был пуст, что свидетельствует о том, что с момента последнего принятия пищи прошло не менее четырех часов. Об этом есть запись в бумагах, что Вы у меня забрали.
— Что ж, спасибо.
— Вам это хоть как-то помогло? — преглупо спросил Пашенко. Он, видимо, чувствовал свою вину и не знал как ее загладить.
— Если б я знал, Владимир Владимирович, что мне теперь может помочь!
Шумилов приехал в прокуратуру после обеда и сразу направился в кабинет Шидловского. Помощник окружного прокурора если и воспринял с досадой сообщение Шумилова о разговоре с патологоанатомом, то никак это не показал, что для человека холерического темперамента (а именно таковым был Шидловский) выглядело весьма странным. Он лишь рассеянно пробормотал: «Оставьте протокол аутопсии мне, я подумаю куда его приладить» и более к этой теме не возвращался. Вадим Данилович был явно поглощён какими-то своими мыслями, что, впрочем, вскоре и объяснил:
— У Вас там сидят графологи. Но сидят они уже долго, так что скоро закончат. Сейчас они переписывают заключение набело. Шульц принес основные тезисы, которые там будут, посмотрите-ка!
Алексей Иванович взял в руки поданные Шидловским листы писчей бумаги, усеянные мелким бисером текста с многочисленными следами правки и дописок. Все почерковеды сходились во мнении, что по первой части поставленного перед экспертизой задания — сличения манеры написания анонимки с контрольными образцами — «есть несомненное сходство приемов исполнения сравниваемых объектов». В частности они подчеркнули схожесть в начертании 3-х букв. Весьма любопытной оказалась фраза, которую изумленный Шумилов перечитал несколько раз, прежде чем понял ее смысл: «в анонимном письме встречаются буквы такой формы, какую дают им только одни французы». «Что же это за форма такая особенная?» — подумал про себя Алексей Иванович. Но ответа на этот вопрос в черновике заключения не нашлось.
Довольно любопытно оказалось заключение и по второй части задания — исследованию стиля и лексических особенностей текста анонимки: «Слог анонимного письма неправилен, встречаются совершенно французские выражения, причем неправильные обороты речи и грамматические ошибки сделаны как бы умышленно. Вместе с тем, вместе с чисто французскими фразами попадаются и такие, которые никогда не употребляются французами». «Хм, — задумался на минуту Шумилов, — и что это нам даёт? Что писавший был образованным человеком, который пытался скрыть свои языковые познания? Мариэтта Жюжеван вполне соответствует этому описанию. Её образованность и ум отмечали многие.»
Выражение, привлекшее его внимание, Шумилов прочитал Шидловскому вслух и от себя добавил:
— В Петербурге на нескольких языках говорят тысяч сто, если не больше, мужчин и женщин. Каждый из них сможет написать текст, про который наши эксперты скажут то же самое.