— Прекрасно, Алексей Иванович, вот и оттолкнитесь от фактов, — язвительно предложил Шидловский.
— Мне совершенно непонятно почему Жюжеван, еще трое суток оставаясь в доме своей жертвы, не уничтожила яд. Ничто не мешало ей вылить остаток морфия из банки и залить туда микстуру. И мы бы никогда не догадались каким образом яд попал в организм Николая Прознанского.
— Я Вам прекрасно объясню почему наша преступница не вылила яд, — азартно сказал Шидловский.
— Сделайте одолжение!
— Она не предполагала, что подозрения в убийстве вообще возникнут. Потому никаких защитных мер не предприняла.
— Ваш довод ничего не объясняет. Ей бы следовало вылить яд в силу элементарной предосторожности. Вы говорите о Жюжеван как о дурочке, а между тем, она очень даже неглупый человек.
— Я это понял из её заявления Сабурову, — опять съязвил Шидловский.
— Слишком поздно, Вадим Данилович, — теперь уже съязвил Шумилов, — Давайте я Вам расскажу другую историю, гораздо более вероятную, нежели ту, что слышал от Вас.
— Я весь внимание.
— Вечером 17-го Жюжеван давала Николаю настоящую микстуру. Эта же микстура — заметьте, безвредная! — оставалась в нашем пузырьке и утром 18 апреля. Николай умирает и его мать забирает пузырек в свою комнату. А через два дня пузырек возвращается в комнату покойного и ставится на тумбочку у изголовья. В нем уже морфий. Очень много морфия, дабы сразу приковать наше внимание. Этот пузырек как заряженное ружье в театрально драме, висящее на стене. Понимаете, что я хочу сказать? Но никто, кроме убийцы, не знает, что там яд. И Жюжеван этого не знает. Поэтому она спокойно спит третью ночь в этой комнате и не подозревает, что убийца уже «подставил» ее вместо себя. Яд остался в пузырьке только потому, что его присутствие там ни в коей мере не грозило убийце разоблачением.
— Замечательно, Алексей Иванович! Осталось только сказать, как же было осуществлено умерщвление Николая Прознанского.
— Он умер от яда, полученного не под видом микстуры. Например, от отравленной морфием папиросы.
— Может быть, покажете пальцем на убийцу и объясните его мотив?
— Нет, пока не покажу. Я лишь пытаюсь убедить Вас, что с той доказательной базой, что собрана по настоящему делу, не следовало обвинять Жюжеван в убийстве. Между ревностью и убийством нельзя ставить знак равенства.
— По крайней мере, Вы согласились, что наша французская мамзель ревновала молодого Прознанского, — раздраженно проворчал Шидловский. То, что он назвал обвиняемую «мамзель» свидетельствовало о его крайнем возмущении.
Шумилов почувствовал, что Вадим Данилович, упорно стоит на своей версии и воспринимает все, противоречащее его суждению, как досадную помеху. Впрочем, Шумилова не могло не радовать то обстоятельство, что помощнику прокурора, хочет он того или нет, все же придется разбираться с жалобой Жюжеван. Шидловский был раздражен ее обращением прокурору окружного суда и не скрывал этого, но в своем дурном расположении духа Вадиму Даниловича следовало корить лишь самого себя. Он действовал, не советуясь с Шумиловым, и поставил себя в затруднительное положение самостоятельно. Пусть теперь поломает голову над тем, как из него выходить.
С такими мыслями Шумилов ехал к дому Прознанских. На душе было как-то скверно. Он представлял, с каким лицом его встретит Софья Платоновна и что ответит на просьбу предоставить в распоряжение следствия дневник покойного. Объяснение могло получиться не в меру эмоциональным и вздорным.
Швейцар Сабанеев был на своем месте. Он вышел из-за витражной загородки, щелкнув каблуками, поздоровался. Дверь в квартиру Шумилову отворила Матрена Яковлева, горничная, которую он допрашивал в прокуратуре. Женщина приняла у него пальто и проводила в небольшую гостиную, служившую, по-видимому, Софье Платоновне и кабинетом: в углу стояло небольшое, красного дерева, бюро, на нем лежали бумаги, счета и большая бухгалтерская книга. Софья Андреевна посмотрела на Шумилова поверх круглых, смешных очков, державшихся у неё на кончике носа. Шумилов едва успел поздороваться, как внезапно раскрылась дверь и из смежной комнаты вошел полковник. Он выглядел по-домашнему и был облачен в просторный атласный стеганый халат, перехваченный поясом с кистями.
— Что здесь происходит? — с весьма решительным видом спросил он. Ну, прямо-таки, коршуном слетел.
— Шумилов Алексей Иванович, — на тот случай, если полковник позабыл его имя-отчество представился Шумилов, — делопроизводство помощника прокурора окружного суда Шидловского. Если припоминаете, я в составе следственной группы производил в вашем доме обыск.
— Слушаю Вас, Алексей Иванович.
— Следствию стало известно о существовании важного документа — дневника Вашего сына Николая — который не был приобщен к делу в ряду прочих его бумаг.
Шумилов заметил, что супруги переглянулись, но лица их оставались непроницаемы, ни один мускул не дрогнул. Алексей Иванович нутром почувствовал: тетрадь точно существует, но родители сейчас начнут запираться. Шумилов поспешил продолжить, пока они не наговорили гору лжи, усложняя и запутывая ситуацию.
— Когда проводилась выемка бумаг Николая Дмитриевича вы не обратили наше внимание на отсутствие среди них столь важного для следствия документа, как дневник, — Алексей Иванович старательно избегал говорить о Николае, как о покойнике, не желая травмировать родителей, — Никто не ставит вопрос о его умышленном непредставлении, мы понимаем, сколь тяжел был для вас тот момент. Следствию доподлинно известно, что дневник существует, он не мог быть уничтожен случайно или по недомыслию. Так же нам известно, что сам Николай свой дневник не уничтожал, — тут, конечно, Шумилов блефовал, но следовало упредить возможное возражение родителей, — на этом настаивает обвиняемая Мариэтта Жюжеван. Это тетрадь в рыжей сафьяновой обложке и сейчас она находится где-то в доме. Обычно она хранилась в письменном столе в комнате Николая.
В комнате повисла тяжелая тишина, нарушаемая только звуками улицы, проникающими через приоткрытое окно. Родителя явно не хотели отдавать дневник, но при этом они были застигнуты врасплох и не знали как себя повести.
— Господин полковник, мы ОБЯЗАНЫ приобщить тетрадь к делу, — продолжал давить Шумилов, — И Вы обязаны её выдать. Напомню Вам содержание статьи 368 «Устава уголовного судопроизводства» Российской Империи: ни присутственные места, ни должностные или частные лица не могут отказываться от выдачи нужных к производству следствия письменных или вещественных доказательств. Нарушая эту статью…
— Я не отказываюсь, — негромко сказал полковник, многозначительно взглянув на жену, — Вы, разумеется, получите дневник Николая.
Софья Платоновна поджала губы, на переносице образовалась вертикальная складочка. Открыв дверцу бюро, она запустила руку куда-то вглубь и выудила рыжую сафьяновую тетрадь.
— Это не специально так получилось, просто в момент обыска у Николашеньки ее не было в столе, просто… в то ужасное утро она лежала… совсем в другом месте… — Софья Платоновна запиналась, выдавливая из себя слова, и глаза ее бегали как у нашкодившего котенка, — … среди его учебников, которые он читал в последнее время… Мы даже не можем сказать, как это получилось… и совершенно упустили из виду, когда шел осмотр вещей…
Шумилов взял тетрадь, пролистал наспех. Это был именно дневник.
— Благодарю. Я напишу Вам росписку, пригласите прислугу, дабы она засвидетельствовала, — проговрил Алексей Иванович.
Через пять минут он уже был на набережной Мойки. Ноги быстро несли его назад, в прокуратуру; не терпелось сесть за стол и внимательно изучить записи Николая Прознанского. «Ну, полковник, ну жук!» — размышлял Шумилов по дороге, — «Разоблачает гувернантку, а сам пытается утаить от следствия такую важную улику, как дневник! Да, впрочем, разве только полковник? Как там говорится? — муж и жена — одна сатана. Только пока непонятно, кто кем руководит. Жюжеван ведь именно мамашу Николая называла своим главным недругом жену. И с чего бы это? Что они не поделили?»
Алексея Ивановича разбирало любопытство, что же такое секретное таил в себе этот дневник, раз родители постарались утаить его? Шумилов подошел к чугунным перилам, остановился на узеньком тротуарчике, практически перегородив его. Раскрыл тетрадь и неспеша пролистал страницы. В дневнике не было никаких вложений, характерных для подобного эпистолярного творчества, как-то, записочек, открыток, засушенных цветочков. Просто записи чернилами. Причем не ежедневные. На последней странице несколько фраз были густо замазаны тушью, да так, что прочитать их казалось невозможным. «Уж не эти ли строки являются причиной сокрытия тетради?» — подумал Алексей Иванович. Он всё более укреплялся во мнении, что главные секреты этого расследования еще только ждут разгадки.
13
Вернувшись на свое рабочее место, Шумилов углубился в чтение дневника Николая Прознанского. Первая запись в нем датировалась сентябрём 1877 года, т. е. была сделана примерно за полгода до смерти. К дневнику Николай Прознанский возвращался нерегулярно, как правило делая записи два раза в неделю. Обычно он описывал события, иногда пересказывал беседы, показавшиеся ему в силу каких-то причин любопытными — как раз то, что обычно заносят в дневник молодые люди.
Прежде всего Шумилов обратил внимание на то, что ни в одной строчке дневника не упоминалась связь с гувернанткой. Ни в каком виде. Мог ли вчерашний гимназист обойти молчанием такой животрепещущий для него момент жизни, как «взрослая» связь с женщиной, со всеми сопутствующими новыми впечатлениями? Хотя с другой стороны, если верить полковнику, не такие они были и новые, эти впечатления, если только эта связь в самом деле началась почти 3 года назад, когда Николаю было 15 лет.
Нигде в дневнике не было рассуждений о политике, ни под каким соусом не высказывались не то что радикальные, а даже просто критические суждения. Зато в некоторых записях автор изливал свое мрачное настроение, тоску, и именно эти обратили на себя особенное внимание Шумилова. Так, в ноябре Никол