Работа шла медленно, ее темп определялся способностью тараканьих челюстей пожирать тушь с медом. Но филигранный природный механизм, каковым оказалось гнусное усатое насекомое, всецело оправдал расчёт Шумилова; таракан уничтожал тушь и не повреждал скрытых под нею чернил. Почему так происходило догадаться было нетрудно: тушь не пропускала через себя мед и потому чернила и бумага оставались для таракана несъедобными. После того, как темп работы усатого чудовища явно замедлился (его раздутое брюшко с очевидностью свидетельствовало о причине падения работоспособности), Шумилов отправил трудягу в стакан с голодными братьями и запустил под перевернутый стакан второго молодца. Эти манипуляции вызвали вой восторга коллег Шумилова. Один из них убежал в коридор «звать всех» и через пять минут к столу Шумилова началось настоящее паломничество чиновников. Стали подтягиваться даже сотрудники других делопроизводств с нижних этажей; прокуратура была явно заинтригована происходящим.
В половине одиннадцатого в кабинет ворвался Шидловский. Видимо, шефу надоело слушать шарканье ног в коридоре и он решил проверить, что это за хождения начались к его делопроизводителям. Выражением своего лица вошедший в кабинет Вадим Данилович напомнил Шумилову рассерженного хряка Кузю, которого Алексей Иванович в своем далеком ростовском детстве имел обыкновение дразнить, засовывая в ухо спящему за изгородью животному метёлку полыни (если глупый Кузя вовремя не просыпался, веточка поджигалась и тогда животное в умоисступлении вскакивало с ревом и визгом и мчалось прочь, сокрушая всё на своем пути). Впрочем, следовало отдать должное помощнику прокурора, Шидловский, посмотрев на занятие подчинённого, быстро сообразил в чём крылся смысл происходившего. Он только развел руками, да восхитился: «Эко, Алексей Иванович, удумали! За смекалку — спасибо!» К этому времени примерно треть замазанного текста была очищена от туши и Шидловский, подойдя к столу, прочел проступившие слова. «Хвалю, Алексей Иванович, хвалю», — только и нашелся он что сказать, — «Как закончите, покажите уж!»
После четырех часов неутомимой тараканьей работы Шумилов полностью очистил последнюю страницу дневника Николая Прознанского от туши. Остались только её небольшие кусочки, ничуть не мешавшие чтению последних строк. Дословно замаранный тушью фрагмент выглядел так: «…, ни цели, ни веры в единственное, что меня поддерживало — искренняя симпатия той, коей одной я мог вверить свое сердце. Как пошло, как банально все заканчивается! Она категорично потребовала прекратить мои бессмысленные и навязчивые ухаживания. И всё из-за этого напыщенного, надутого индюка! Как мало он видел, но как много думает о себе — это видно всем, кроме неё самой. Кому-нибудь из двух — мне или „Ф. И. Ч.“ — придётся переселиться в лучший мир. Иного выхода не мыслю, не вижу и не готовлю.»
Шумилов задумался: кто это такой Ф. И. Ч.? Означает ли это, что в деле появляется новый фигурант? Впрочем, сама по себе личность этого человека, видимо, не столь уж и важна. Кто бы он ни был, важнее всего то, что Николай пишет о собственной же смерти. Конечно, как об альтернативе смерти этого «Ф. И. Ч.», но ведь и умер-то Прознанский не на дуэли и не в результате несчастного случая, а в своей постели, после болезни, в течение которой не выходил из дома долгое время. «Впрочем, надо будет еще уточнить у родителей покойного, не приходил ли к Николаю человек с инициалами Ф. И. Ч.», — решил Шумилов.
Шидловский, прочитав восстановленные строки и выслушав Шумилова, спорить с его выводами не стал. А потому Алексей Иванович, спрятав в шкаф сафьяновую тетрадь, направился прямиком на Мойку, в дом Прознанских.
В предвечерний час в воздухе было разлито умиротворение. Солнце было по-настоящему теплым, ветер, этот повседневный хозяин невских берегов, был ласков и совсем легонько обдувал лицо. По Мойке плыли украшенные лентами и гирляндами искусственных цветов прогулочные лодки, прятавшие своих пассажиров под натянутыми тентами всех цветов радуги. Из лодок доносился женский смех, звуки гитар и тальянки, звон бокалов. А на широких понтонах, установленных возле ведущих к воде гранитных ступеней, можно было видеть согбенные спины прачек, день-деньской полощущих белье, подносимое в громадных корзинах грузчиками.
На этот раз в квартире Прознанских было непривычно тихо и безлюдно. Бесшумная горничная, не взглянув на Шумилова, приняла у него фуражку и плащ и провела в кабинет хозяина. Казалось, в квартире больше никого и не было.
Полковник сидел за массивным дубовым столом, перед ним лежали рукописные листы с безразмерными таблицами, а рядом раскрыла свой зев толстая папка с подшитыми документами. Полковник работал, это было очевидно. Неожиданный визит следователя явился для него досадной помехой, это было несомненно. Дмитрий Павлович надменно и в то же время встревоженно посмотрел на Алексея Ивановича; так обычно смотрят люди, знающие за собой грешок.
— Что опять привело Вас, Алексей Иванович, в мой дом? — спросил он.
Что ж, по крайней мере Шумилов заставил его превосходительство выучить собственное имя-отчество. Значит, прошлая встреча должным образом запечатлелась в голове полковника.
— Я полагал, Дмитрий Павлович, что Вам будет удобнее, если я навещу Вас в Вашем доме, нежели повесткой приглашу Вас в прокуратуру.
Шумилов сделал паузу. Полковник жестом пригласил сесть в громоздкое глубокое кресло, стоявшее подле стола. Алексей Иванович удобно устроился и продолжил:
— Мне необходимо получить у Вас объяснение по поводу дневниковых записей вашего сына. Скажите, это Вы вымарали последние строки?
Полковник молчал. Он хотел что-то сказать, даже открыл было рот, но внезапно передумал. Пауза затягивалась.
— Скрытая от наших глаз запись не до такой степени саморазоблачительна, как некоторые другие в этом дневнике. Если бы сам Николай решал, что следует спрятать, то он, полагаю, уничтожил бы совсем другой фрагмент. Или даже весь дневник. Но для зачеркнувшего дневник был дорог как память, поэтому он не мог уничтожить его целиком. Кроме того, уничтожение улики влечёт за собой уголовную ответственность. Так что признайтесь, Дмитрий Павлович, это Ваша рука ходила?
— Да, это действительно проделали мы с женой, — полковник взыскательно смотрел на Шумилова, словно пытался сказать, где тебе, мальчишке, понять понять эти материи! — И сделали это только для того, чтобы не портить впечатления об образе сына! — Он повысил голос, — Знаете, в обществе и так уже идут пересуды, публике ведь только дай повод и она с готовностью начнет полоскать грязное белье! Порой наше societe convenable (приличное общество) уподобляется этим прачкам, целыми днями стоящими с исподним бельем на понтонах на Мойке.
— Скажите, Дмитрий Дмитриевич, а этот «Ф.И.Ч.», которого упоминает Николай, был вхож в ваш дом?
— М-м…, — словно от зубной боли замычал полковник, — Значит Вы все-таки прочли!
— А я разве не сказал? Да, разумеется, прочли. — Шумилов нарочито высказался так, словно речь шла о сущей безделице. Пусть полковник поломает голову над тем, как такого опытного офицера тайной полиции, каковым он являлся, переиграл мальчишка из прокуратуры, — Вообще, кого имеет ввиду Николай?
Полковник не выдержал:
— Ну, что вы все вынюхиваете? Вы не там ищете! Вам надо заняться этой гувернанткой, а Вы все про приличных людей выспрашиваете! Это же ясно! ясно! — ОНА, именно она, дала морфий Николаю! А «Ф.И.Ч.», как Вы изволили выразиться, в наш дом не ходил. Всех николашиных друзей мы вам уже назвали. Чего же Вам ещё? И вообще, не впутывайте сюда семейство Пожалостиных! Это очень почтенные люди. Если бы Вы только могли представить себе какими проблемами вынужден заниматься Полуект Эрастович!
— Я наслышан, Дмитрий Павлович, про его ответственную работу с личными шифрами Его Императорского Величества, — у Прознанского при эти словах округлились глаза, Шумилов, судя по всему, произнес наисекретнейшие слова, — Но сие не отменяет того весьма печального факта, что дочь уважаемого Полуекта Эрастовича своим неумением урегулировать отношения с сердечными воздыхателями, возможно, довела одного из них до самоубийства! И если это действительно так, то я не понимаю, как можно «не впутывать сюда» уважаемое семейство Пожалостиных. Уж вляпались, господа, так вляпались, извините за безыскусное слово… что есть, то есть!
Полковник Прознанский смотрел на Шумилова глазами полными ненависти, но при этом не спешил что-либо сказать. Видимо, он решил, что с Шумиловым, несмотря на его молодость, следует держать ухо востро.
— Так что, Дмитрий Павлович, позвольте мне самому определять, что важно, а что неважно для проводимого мною расследования. Так Вы ответите на мой вопрос: кто же такой этот «Ф.И.Ч.»? Или мне следует пригласить Вас на официальный допрос? — закончил свою мысль Алексей Иванович.
— Он не из числа николашиных друзей, выдавил из себя полковник, — Это человек гораздо более старший, офицер, поручик Преображенского лейб-гвардии полка Феликс Ильич Черемисов. У Пожалостиных он частый гость, и Николай — заметьте! — с ним едва был знаком. Я же Черемисова в глаза не видел. Ну, и к чему это всё ворошить? Он не имеет отношения к смерти Николая, неужели не ясно? Я знаю, что говорю!
Под конец тирады он постарался придать своему голосу максимум убедительности.
Когда Алексей Иванович простился и направился на выход, Прознанский остановил его вопросом:
— Объясните, пожалуйста, чем вы вытравили тушь?
— Профессиональное любопытство, понимаю, — улыбнулся Шумилов. — Я её вообще не травил. Я скормил её тараканам. И это не шутка!
Он вышел на набережную Мойки, с минуту постоял на месте, рассматривая проплывавшие мимо лодки, стилизованные под венецианские гондолы. Шумилов остался очень доволен тем, как сложился разговор с полковником, тем, что не позволил вертеть собою, как мальчишкой.
«Теперь надо ждать кляузы или жалобы, — думал Шумилов. — Обиделся полковника жандармской службы, не продемонстрировал я должной лояльности!»