Единственное, пожалуй, несовпадение с общей линией следствия продемонстрировали показания Алексея Прознанского, младшего брата покойного Николая. Он оказался единственным членом семьи, утверждавшим, что романа между гувернанткой и Николаем не было и старший брат в последнее время даже несколько тяготился обществом Жюжеван. 16-летний молодой человек, как несовершеннолетний, допрашивался в присутствии матери, хотя он сам этого не хотел и заявил в начале допроса, что «в опеке давно не нуждается». Софья Платоновна, однако, явилась на допрос вместе с ним, и несколько раз назидательно перебивала сына. Уж на что Шидловский был лояльно настроен к семье Прознанских, но даже он после допроса признал, что «мамаша порывалась говорить вперёд сына». Алексей Прознанский признал факт доверительных отношений старшего брата с француженкой, но добавил, что «подозревать между ними интимные отношения просто смешно». Также он добавил, что Жюжеван полностью была осведомлена как о романе Николая с Верой Пожалостиной, так и о бесславном его окончании. Это были очень важные для Жюжеван показания, потому что они фактически исключали ревность как определяющий мотив убийства. Утверждения Алексея Прознанского полностью согласовывались с объяснениями Жюжеван и на них во время суда мог опереться её адвокат.
В кабинете окружного прокурора было душно, жарко. Тучный Вадим Данилович Шидловский чрезвычайно страдал от жары. И без того раздражительный, в жаркую погоду он делался просто невыносим, гневаясь по поводу и без повода. Эти проявления дурного настроения кто-то из его подчиненных иронично назвал «истерическими пароксизмами»; довольно метко, хотя и обидно для самолюбия. Один из таких пароксизмов Шидловский пережил, узнав о публикациях в газетах, посвященных делу Прознанского.
В тот день он разве что не рвал на куски ненавистную ему «Северную пчелу».
— Канальи! Плуты! И как только пронюхали, мерзавцы! Ведь было решение — до суда — никаких материалов в прессу! — громогласно сокрушался он, — Представляешь, Алексей Иванович, открываю сегодня «Пчелу», а там — полюбуйтесь-ка! — материалец тиснут о нашем деле. Большая статья. Скандалезная. Ещё удивительно, как это автор умудрился обойтись одними инициалами! И про заявление Жюжеван написано, то бишь, про её жалобу, и весь тон такой поганенький!
Алексей Иванович взял со стола шефа газету, открытую как раз на этой заметке, и прочитал её.
— Обыкновенная заметка. По-моему, нейтральная. Своих суждений автор не высказывает, — осторожно заметил он.
— Да дело не в суждениях. Ещё этого не хватало! Кто вообще позволил писать этим писакам об уважаемых людях, об интимных делах почтенного семейства?! Или Вы опять, Алексей Иванович, сделаете вид, будто не понимаете меня?
— Вадим Данилович, существует 5-й секретариат Третьего отделения, который занимается цензурой периодической печати и театральных постановок, — спокойно заметил Шумилов, стараясь не поддаваться на провокацию и не переходить на личности, — Если почтенные цензоры одобрили публикацию, то чем питается Ваше возмущение?
— Николай Владимирович Мезенцов, начальник Третьего отделения, лично запрещал всяческие публикации по делу Прознанского. Я бы ещё мог понять, если бы такую публикацию осуществили «Полицейские ведомости» — это официальная газета министерства внутренних дел. Но «Пчела» — это слепок французской бульварной прессы.
— Значит, теперь генерал Мезенцов снял запрет. Не думаете же Вы всерьёз, будто официально зарегистрированная газета решится рискнуть своим существованием?
Шидловский, верный своей обычной манере не отвечать на вопросы, ставящие его в тупик, заговорил о другом:
— Возмутительно то, что все это порождает ненужные и прямо вредные толки, публика — дура начинает рядить и гадать, что же там творилось в семье жандармского полковника? Разве это может быть темой для обсуждения?!
— Хорошо, ну а если бы это была семья не полковника жандармерии, а обычной кухарки, то смерть её члена могла бы быть темой обсуждения в газете?
— Я вижу, Алексей Иванович, что Вы постоянно со мною спорите! Ваши возражения суть бездоказательны и демагогичны! Спор ради спора всегда контрпродуктивен! Да, Вы с отличием закончили училище правоведения, да, Вы хорошо справляетесь с обязанностями по следственной части, но Вы напрасно думаете, что люди, пришедшие вперёд Вас на поприще служения закону суть ретрограды и невежи. Не впадайте в прелесть тотального отрицания! — наставительно проговорил Шидловский.
— Извините, Вадим Данилович, но я не понимаю чем Вы руководствуетесь, говоря мне всё это.
Как это часто бывало в спорах с Шидловским, последнее слово осталось за Шумиловым, хотя это не особенно порадовало Алексея Ивановича. Он дёргал спящего тигра за усы и прекрасно понимал, что в один прескверный день помощнику прокурора надоест терпеть свободомыслие подчиненного. И какой окажется расплата за собственное мнение оставалось только догадываться.
Алексей Иванович предполагал, что после первой публикации в открытой прессе неизбежно последуют и другие. Дело получило огласку, о нем будут говорить, любовная интрига потрясет воображение женской части общества. Падкая до скандальных новостей часть публики неизбежно начнет смаковать подробности. В Санкт-Петербурге за последнее десятилетие сложилась целая прослойка состоятельных дам — их обычно называли «судейскими барышнями» — имевших обыкновение всеми правдами и неправдами проникать на громкие судебные процессы и потом обсуждать их ход. Попавшие им «на зубок» новости подолгу циркулировали в столице, порой невероятно трансформируясь и путая самих авторов. У «судейских барышень» были свои пристрастия, существовали любимые и нелюбимые судьи, адвокаты и обвинители. Молодые адвокаты, только начинавшие труды на своем поприще, искали симпатий этой среды, поскольку именно она весьма влияла на общественное мнение в столице. Шумилов был уверен, что «судейские барышни» не позволят замолчать дело, они будут ловить всякую новость, связанную с расследованием, они будут требовать от редакций газет все новых публикаций, наконец, они явятся в суд, где будут охать, ахать, падать в обмороки, аплодировать, выкрикивать «браво», подбрасывать в воздух шляпки и платки, выдворяться из зала заседаний за неуважение к суду, а в перерывах между заседаниями они начнут подбегать к окнам на улицу и выкрикивать свежие новости стоящей внизу толпе. Одним словом, эти не в меру активные дамочки создадут вокруг дело Прознанского такой ажиотаж, что даже самый известный и высокооплачиваемый адвокат примчится бесплатно защищать Жюжеван, лишь бы только подкрепить свое реноме и поддержать свою популярность. Это было как раз то, чего менее всего желал Вадим Данилович!
В июне же произошла весьма примечательная встреча Шумилова с доктором Николаевским. Ещё с момента прочтения дневника Николая Прознанского Алексей Иванович предполагал повидаться с доктором и обсудить некоторые медицинские аспекты этого дела, но сделать всё это никак не получалось в силу различных обстоятельств. А тут, прямо по пословице, гласящей, что на ловца и зверь бежит, Николаевский вышел из здания прокуратуры навстречу Шумилову, намеревавшемуся войти внутрь.
Они попривествовали друг друга как старые знакомые и врач объяснил цель своего посещения этого учреждения:
— Меня приглашал Вадим Данилович для повторного допроса. Меня-то и в городе не было, пришлось с дачи специально ехать.
— Он Вам показывал дневник Николая Прознанского? — спросил Шумилов.
— Да, я прочитал некоторые фрагменты.
— В частности, про посещение публичного дома, — подсказал Шумилов.
— Да, читал.
— Скажите, Николай Ильич, что это было с Николаем? Поллюция, преждевременное семяизвержение?
— Нет, ну что Вы, — Николаевский улыбнулся, — Ничего такого.
— Тогда что? — простодушно спросил Шумилов. Он никак не ожидал услышать то, что услышал:
— Извините, Алексей Иванович, господин Шидловский настоятельно предложил мне ни под каким видом никому этого не рассказывать.
— Даже мне?!
— М-м… Никому. Извините, я обещал. Вы можете расспросить его, я всё рассказал Вадиму Даниловичу.
— Благодарю покорно, я так и поступлю. Ваш ответ меня чрезвычайно интригует, — Шумилов был поражён услышанным и не сразу пришёл в себя; некоторое время он лихорадочно раздумывал о чём бы ещё следовало спросить доктора, — Николай Ильич, Вы несколько лет наблюдали семью Прознанских, как Вам кажется, Жюжеван была любовницей Николая?
— Хотите слышать горькую правду? — иронично спросил Николаевский.
— Да, разумеется, хочу.
— Нет, Николай не был любовником Мари. Я понимаю, это разрушает все Ваше обвинение. Но это правда. Это было невозможно… — он запнулся, — В силу объективной причины. Говорю Вам как врач.
Шумилов с минуту обдумывал услышанное. Он не сомневался, что доктором были сказаны очень важные для понимания сути дела слова. Другой вопрос, обдуманно ли они были произнесены и согласится ли доктор это когда-либо повторить.
— Николай Ильич, можно дать Вам один совет?
— Разумеется.
— Вы можете представить таракана под стеклом? Под перевернутым стаканом?
— Ну, — Николаевский запнулся, недоумевая, — Полагаю, что могу.
— Свидетель на судебном процессе подобен такому таракану. Он до поры думает, что окружён со всех сторон надёжными стенами, он чувствует себя защищённым от преследования и полностью свободным в своих суждениях. Ему кажется, что он может говорить или не говорить что только ему заблагорассудится. Есть, конечно, присяга, но её нравственная сила действует, увы, далеко не на всех свидетелей. Очень часто свидетеля опьяняет власть над судьбою обвиняемого. Но такой глупый свидетель до поры не понимает, что все его движения, все действия прекрасно видны со стороны и полностью понятны сведущему человеку. И стакан над ним — это не защита, не крепость, не убежище. Это — ловушка. И он в неё уже угодил. Самый счастливый исход для свидетеля — вообще не появиться в суде…