— М-м, — лицо Николаевского вытянулось и взгляд сделался напряженным, — И в чём совет?
— Николай Ильич, никогда не лгите в суде. И детям своим закажите. Даже если Вы будете уверены, что никто Вас не разоблачит, и ложь ничем Вам не грозит, всё равно не лгите. Всегда может найтись сведущий человек, умеющий превращать убежища в капканы.
Шло время. Минул июнь, за ним — июль и август. Вадим Данилович Шидловский благополучно отгулял трехнедельный отпуск, который провел вместе с семьей на даче в Парголове. Там, окруженный семейной идиллией, он обдумывал текст обвинительного заключения и исписал кучу маленьких карточек-шпаргалок, с которых после выхода из отпуска и надиктовал это заключение секретарю Никите Шульцу. Документ отправился наверх, на утверждение прокурором окружного суда Андреем Александровичем Сабуровым. Там, в канцелярии прокурора обвинительное заключение, повинное бюрократическим законам бумагодвижения, пропало на несколько недель. Дело таком образом застопорилось на неопределённый срок.
Разговор с Николаевским навёл Шумилова на мысль давно мелькавшую прежде — но так и не оформившуюся — согласно которой Шидловский ведет дело, сообразуясь не со здравым смыслом или истиной, а некоей схемой, согласованной с полковником Прознанским и ставшей догмой. То, что в схему укладывалось, живо приветствовалось помощником прокурора; то, что противоречило — игнорировалось. В какой-то момент сам Шумилов, видимо, стал восприниматься помехой, мешавшей исполнению схемы, потому-то Шидловский и предупредил доктора о молчании даже в отношении Шумилова. У Алексея Ивановича был большой соблазн явиться к Шидловскому и прямо потребовать объяснения случившемуся, ведь подобное можно было расценить как недоверие со стороны помощника прокурора. Но по здравому рассуждению он решил этого не делать, руководствуясь стародавней мудростью, согласно которой «прямо — короче, а в объезд — быстрее». В самом деле, пусть Шидловский пребывает в уверенности, что его тактика работает и Шумилов остаётся в полном неведении о скрытых обстоятельствах дела. Куда-то кривая выведет?
Скорое петербургское лето клонилось к концу. Ночи стали прохладными, дни заметно укоротились. В природе чувствовалось прощание с теплом и неотвратимое приближение осени. В конце августа 1878 г. парках и садах Санкт-Петербурга рано начала облетать листва; её разноцветные ворохи манили яркими красками и шелестели на дорожках. То и дело стал доноситься грустный запах костров, в которых сжигалось это осеннее великолепие. Все чаще на столичных улицах и проспектах стали попадаться вереницы телег, груженых сундуками и поклажей — это петербургские семьи возвращались с гостеприимных дач. С грустью Алексей Иванович возвращался мыслями к Мариэтте Жюжеван, к предстоящему в недалёком будущем суду и зиме, которая была уже не за горами.
На один из сентябрьских дней был назначен «прогон» прислуги семейства Прознанских. Вадим Данилович решил ещё раз пригласить к себе Яковлеву и Радионову, чтобы посмотреть как женщины себя чувствуют, сколь уверенно продолжают говорить о деле, каков их настрой в преддверии суда. На полицейском языке такое приватное общение, не ограничиваемое рамками формального допроса, называлось «пощупать свидетеля» или «пощупать материал». Шидловский, подобно выпускающему спектакль режиссеру, хотел убедиться в том, что артисты готовы к премьере, знают роли и горят энтузиазмом.
По установившейся традиции «свидетеля щупали» обычно вдвоём. Делалось это для того, чтобы человек столкнулся с предвзятым к себе отношением, почувствовал каким может быть скепсис и не испугался перекрёстного допроса в суде. Шидловский для разговора с Яковлевой пригласил в свой кабинет Шумилова.
Горничная Матрёна Яковлева, облаченное в строгое чёрное платье, была похожа на монашку. Она держалась сдержанно, строго, в глаза никому не смотрела, говорила коротко, четко и сухо.
Алексей Иванович вошел в кабинет как раз в ту минуту, когда Шидловский заканчивал рассказывать ей о процедуре судебного допроса.
— Вы будете свидетелем обвинения, поэтому Ваши заявления не будут оспариваться мною. Я не буду пытаться Вас запутать, поэтому меня Вам бояться не надо, — говорил женщине Вадим Данилович, — Но после ответа на мои вопросы с Вами начнет разговаривать защитник Жюжеван. Он будет задавать Вам вопросы неожиданные, призванные смутить Вас. Вы не должны дать себя запутать, иначе всё, сказанное Вами ранее, обесценится и потеряет смысл. Более того, сказанное Вами может обернуться против Вас обвинением во лжи. Вы не должны дать противной стороне оснований подозревать Вас в лжесвидетельстве. Вы понимаете серьёзность момента?
Алексей Иванович вглядывался в лицо Яковлевой, пытаясь заметить в нём какие-то перемены, но нет, оно было по-прежнему напряжено, бесстрастно, но и только. Шидловский между тем продолжал:
— Давайте поглядим, как это будет выглядеть в суде. Я буду говорить сам за себя, а мой любезный помощник (последовал поклон в сторону Шумилова) сыграет роль защитника француженки. Итак, начнём… Свидетель, что Вы можете сказать о характере отношений между гувернанткой Мариэттой Жюжеван и Николаем Прознанским?
— Спала она а с ним, — уронила Матрена. Губы её почти не шевельнулись. «Ну, чисто сомнамбула», — подумал Шумилов.
— Свидетель, Вы имеете ввиду плотские сексуальные отношения?
— Да, у них была плотская связь.
— А откуда вам это известно?
— Она сама рассказывала.
— Поясните, пожалуйста, от кого Вы слышали такого рода рассказы. Вы видите этого человека в этом зале? Вам придется показать на Жюжеван, — пояснил Шидловский женщине, что именно от неё требуется.
— Я слышала такой рассказ от обвиняемой Жюжеван, находящейся в этом зале, — ответила Яковлева.
— Прекрасно, — похвалил Шидловский, — При каких обстоятельствах это произошло?
Матрена уставилась в окно и ровным голосом сказала:
— Как-то раз на кухне сидели, я и говорю: скоро, мол, вас рассчитают. Дескать, Наденька-то подрастает, гувернантка не нужна будет. А Жюжеван мне и говорит, мол, не уволят, Николаша теперь без меня не сможет обходиться, я ему нужна как мужчине женщина. И засмеялась.
— Этот разговор проходил при свидетелях?
— Да, няня младшенькой Наденьки его слышала.
— Как зовут няню?
— Арина Радионова.
— Так, идём дальше. Расскажите об истории с рубашкой, что там произошло?
Матрена опять безразлично посмотрела в окно:
— Ну, однажды, перед Рождеством, я меняла белье и заметила на подоле ночной рубашки Николая пятна. Как на супружеских постелях бывают.
— Вы говорите о пятнах мужского семени?
— Ну да, семени. Николай заметил, что я их увидела и испугался. Запереживал так, схватил рубашку и одним махом подол и оторвал. А мне говорит: «Матрёна, не говори никому, что видела, скажешь, что прачка рубашку порвала». Я так и сделала, никому ничего не сказала. Да только мне же это и вышло боком.
— Что вы имеете ввиду?
— То и имею! Когда принесла белье от прачки, он же сам и начал при Софье Платоновне возмущаться: «Рубаха порвана! Кто это мою рубашку испортил!» Софья Платоновна давай меня корить, как это я не досмотрела и приняла у прачки испорченную рубаху. В общем, отругала меня хозяйка ни за что, а он не стал заступаться.
— «Он» — это кто? — задал уточняющий вопрос Шидловский.
— Николай Прознанский.
— Понятно. А почему же Вы матери Николая ничего не сказали? Ведь Вашей-то вины в случившемся не было!
— Никому не нужна прислуга, которая слишком много про хозяев понимает.
— Прекрасно, Матрёна, прекрасно! — похвалил женщину помощник прокурора, — Цицерон не ответил бы лучше!
Шидловский прошёлся по кабинету, перебирая свои карточки-шпаргалки, и наконец, продолжил.
— После этого я Вас благодарю. И говорю следующие слова: «Господин присяжный поверенный, свидетель Ваш», — церемонно провозгласил помощник прокурора, указывая рукой на сидевшего рядом Шумилова, — После этих слов, Матрёна, Ваш допрос переходит к защитнику Жюжеван. Это самый ответственный для Вас момент.
— Скажите, свидетель, — начал Шумилов, — Вы упомянули о разговоре, в ходе которого моя подзащитная, якобы, созналась в том, что была любовницей покойного Николая Прознанского. Не припомните, а когда этот любопытный разговор состоялся? Хотя бы примерно?
Матрёна настороженно взглянула на Алексей Ивановича.
— Не помню, — ответила она.
— Ну, месяц назад, полгода, год? — не отставал Шумилов.
— Не помню, — тупо, как попугай, однообразно повторила женщина.
— То есть Вы твёрдо помните, что разговор был, но когда именно, сказать не можете.
— А может, давешней осенью? — спросила Яковлева.
— Я этого не знаю, я от Вас хочу это услышать, — улыбнулся Шумилов, — Скажите, а Вы были дружны с гувернанткой?
— Я?! — в голосе горничной слышалось неподдельное изумление, — Да Бог с Вами, г-н следователь! Она такая фифа! С нами, прислугой я имею ввиду, дамой себя держала, считала себя ровней господам, а на самом-то деле как и мы на жизнь себе зарабатывала. И вся-то разница в том, что фартук не носила и тряпки в руках не держала. А туда же!.. Барыня!
В этом неожиданном после после прежних сухих ответов монологе зазвучало искреннее недоброжелательное чувство, долго копившееся и выплеснувшееся, наконец, наружу.
— Скажите, Матрёна, а как прошла последняя ночь перед смертью Николая? Во сколько Вы ушли спать?
— Я ложусь не позже 11 вечера. Встаю рано, поэтому ложусь никак не позже этого часа.
— Той ночью ничего не происходило? Может, кто-то ходил по квартире, что-то делал, раздавались какие-то звуки?
— Нет, я не слышала, спала, — она встревоженно смотрела то на Шидловского, то на Шумилова, пытаясь понять, куда он клонит.
— А утром? Ведь вы рано встаете?
— Да, встаю в половине шестого. По дому всегда много работы, семья-то большая: надо и пыль протереть, и к завтраку накрыть, и проверить костюмы господ перед выходом, чтоб ни пылинки, обувь, опять же. Софья Платоновна очень строга…