– С ним что-то случилось, – сказала она. – Дойди до церкви узнай и перезвони.
Шел дождь, но выбора не было, у меня тоже не было телефонов никого из тех, кто жил с настоятелем, да и эффективнее было поговорить. Екатерина качала головой.
– Да, что с ним сделается? Лось такой.
«И со мной ничего не сделается, – подумала я. – Резиновые сапоги, зонт.»
Зонт скоро пришлось закрыть, ветер был сильный, особенно у озера. Когда я зашла в дом настоятеля, вода с ветровки капала на чистейший пол. Женщина, это была Настя, только что вымыла полы и стояла рядом с ведром, держа тряпку. Она внимательно и строго осматривала меня.
– Душа беспокойная, что дома-то не сидится?
Спрашивать ее об Анатолии не хотелось. Я спросила, можно ли увидеть Алевтину.
– Уехала.
– А Анатолий.
– Жених, – она с сочувствием на меня посмотрела. – Неделю дурака валял, якобы повредил руку, работать не может, а потом сказал, что к врачу и сгинул. Может ему шестой палец в больнице выращивают, не знаю.
Конечно, я спросила, когда это точно было, в какую больницу он поехал.
– Тебе лучше знать, – сказала она и стала промывать тряпку.
– Я здесь по просьбе его матери, почему-то она решила, что с ним что-то случилось, она сильно переживает. Я ей ничем помочь не могу, так как с Анатолием я общалась, но разве больше, чем с вами, потому что он только мой знакомый и ничего более.
– Ничего не знаю. Был себе на умен. Ленивый. Я за ним не следила. Прихожу убираться, смотрю не ночевал, мне и говорят, уехал в больницу.
– Когда это было? – спросила я.
– В среду.
– А кто вам сказал, что он не ночевал?
В это время в прихожую спустился Владимир и спросил, почему я здесь.
– На счет Толика пришла узнать, – сказала Настя.
Я пересказала ему, все, что говорила Насте, что Анатолия ищет мать и думает, что с ним что-то случилось.
– Анатолий отпросился на несколько дней. Но у меня сложилось впечатление, что он может не вернуться. К тому же он все вещи собрал. В пятницу я отправил ему сообщение, хотел узнать можем ли мы на него рассчитывать на следующей неделе, но ответа не получил. Вы о нем не беспокойтесь, он часто высказывался, что пора уезжать, мог уехать и не предупредить.
В воскресенье приехала Кира Анатольевна. Приехала она рано утром, в девятом часу. Когда она вышла из электрички, то еле держалась на ногах, но постепенно воодушевилась. Наверное, почувствовала надежду. Анатолий ей кое-что о Новых Колокольчиках рассказывал, поэтому увидев знакомые по рассказам озеро, церковь, она отвлеклась от мрачных мыслей.
Кира Анатольевна с трогательным интересом осмотрела комнату, где жил ее сын. Мы прошли по территории, она дотронулась до кирпичной стены, которую складывал Анатолий, как будто та сохранила его частицу.
– Меня успокаивают, – сказала она, – прошло мало времени, он мог найти работу, уехать и потерять телефон. Но, чтобы он не говорил о переезде, я знаю он очень сожалел, что работы здесь все меньше, боялся, что этой работы и вовсе не будет. Его мало кто мог терпеть, сколько раз он работу менял, пока сюда не приткнулся. Он после института, где только не работал. В бога он не верил, ему нравилось, что все по распорядку, что по-доброму к нему здесь. У меня лампочка вчера взорвалась, не к добру.
Киру Анатольевну надо было покормить. Я пригласила ее в дом к Сергею. Катя по началу была приветлива, но, когда поняла, что Кира Анатольевна здесь из-за того, что Анатолий пропал, стала недовольной и всячески намекала, что электричку, которая идет через час, могут отменить и лучше нам поторопиться. Когда я вернулась, проводив Киру Анатольевну, Катя сказала:
– Ты бы с ней не общалась.
– Это почему, Катя?
– Зачем самой лезть в это дело? Есть полиция, пусть она ищет.
– Она, конечно, ищет, но надо же и Киру Анатольевну поддержать. С кем ей еще поговорить здесь?
– Поговорила, а домой-то зачем?
– Катя, жалко вам чая и бутерброд? Видели же в каком она состоянии.
– Да, при чем здесь чай и бутерброд! Не хорошо. Любишь ты шастать по деревне, посиди пока все не уляжется.
Я не поняла, о чем она.
– Тимофей, Анатолий этот. Снова слухи пойдут, – сказала она.
Я ничего о слухах не знала и про Тимофея в связи с пропажей Анатолия даже не вспомнила. Хотя они оба работали у Владимира, но были такими разными. Тимофей – семьянин и работяга, Анатолий – безответственный гордец. Анатолия легко можно было облапошить, польстив, например, его воображаемым способностям, но кому это нужно?
И тут, я вспомнила о Майе. Я осторожно посмотрела на Катю и решила спросить о ней.
– Я ничего не знаю, – сказала Катя.
Тон ее не допускал повторных вопросов. Она погремела кастрюлями, похлопала дверцами шкафов и добавила шепотом:
– Мне сын сказал, у него был приятель продал в больнице Илоны почку. Теперь – инвалид. А его брат поехал анализы делать и не вернулся. Пропал с концами.
– Раз он поехал сдавать анализы, наверное, его там искали.
– Ну, все, зря я этот разговор затеяла, а ты все-таки сиди здесь. Вон, какая чудесная детская площадка, гуляй. А, если что, можно и в Москву съездить. Не надо по деревне ходить и болтать со всеми. Не будешь об этом говорить?
Я легко заверила Катю, что ни о чем говорить не буду, потому что говорить было не о чем. Не подтвержденные слухи, чьи-то сплетни похожие на сюжет для триллера, конечно, ни с кем бы я не стала это обсуждать. Образ Илоны стал более зловещим и неприятным, но, когда, на следующей недели я увидела ее в неизменно черном платье, смеющуюся над какой-то шуткой Дмитрия, я в душе также посмеялась, представив ее в окровавленном халате, с донорскими органами. И Анатолий не тот человек, который решился бы стать донором, даже если бы почка понадобилась его матери.
***
Максим Максимович заболел. Это была простуда и было решено, что заниматься с детьми на этой неделе он не будет. В среду мы пошли его проведать, было солнечно. Дети остались играть во дворе, а я зашла отдать баночку меда и грудной сбор, остальные лекарства накануне заносила Екатерина Филипповна.
Болезнь Максима Максимовича выдавал цвет лица, осипший голос и его фигура, закутанная и завернутая со всех сторон. Боясь сквозняков, он даже шапку надевал и снял ее только из-за моего прихода. По его словам, он и спал в ней.
Поблагодарив за гостинцы, он посокрушался по поводу сорванных занятий и попросил вернуть несколько книг в библиотеку.
– Я видел, как утром грейдер прошел, поэтому вам эта прогулка в удовольствие будет. Возьмите записку к Любови Семеновне, – и он протянул вчетверо сложенный листок. – Я вам о ней говорил. Я в ней написал, что мне еще необходимо, пусть с вами передаст.
Библиотека, в которую попросил сходить Максим Максимович, находилась в детском доме, расстояние было значительным, но на улице было не ниже пяти градусов, поэтому я решила сходить вместе с детьми. Я зашла за термосом и бутербродами на всякий случай. Воспоминаний я уже не боялась. Плохое ли хорошее, все прошло и быльем поросло…
Чем ближе мы подходили, тем сильнее было мое чувство, что я тут уже была. «Вот здесь поворот, – говорила я про себя, – справа, развалившийся сарай, слева деревянный забор.» Мы повернули. Сарая не было, только его скелет – несколько деревянных бревен и приколоченных к ним досок, которые время не смогло сбить с ржавых гвоздей. Забор был не деревянный, а белый бетонный. Мне не показалась удивительной моя прозорливость из-за сарая, ведь похожее место можно найти, наверное, везде в Подмосковье, не только здесь. Но через несколько метров я увидела захоронение, белый памятник с красной звездой. Мы подошли к ограде. За могилой ухаживали, как и раньше, на табличке надпись: Иванов В.П., Иванов И.П. Апрель, возложение венка, пионеры отдают салют, мы еще октябрята, выстроены учителем в линейку, сосна справа. На белой плите позолоченными буквами была не традиционная надпись о подвиге и памяти, а стихи. В этот момент я пожалела, что не пошла одна, мне хотелось сосредоточиться, подумать, лучше вспомнить.
Высокие деревья, аллея в конце которой круглая чаша фонтана и главное здание – старинный особняк со львами, огромными окнами, башенкой с правой стороны и двумя заложенными кирпичом окнами на втором этаже.
Когда мы вышли к этому дому, дети держали меня за руки. Если бы не они, я, возможно, очень долго не смогла бы сделать следующий шаг. Мне хотелось бесконечно стоять и смотреть на этот дом, разглядывая каждую деталь.
Качели, металлические белки и зайцы, теперь вместо них – современная детская площадка. Вокруг была тишина, как раз шли занятия. Мы вошли в холл. За стойкой охранника никого не было, рамка на входе сработала и через мгновение мы услышали шаги. Я объяснила к кому мы и нас направили по коридору направо. Справа и слева на стенах весели фотографии. Были среди них и современные снимки, и на отдельном стенде старые фотографии. Я увидела и те самые качели, и двор таким, каким его помнила. Кабинет, в котором нас ждала Любовь Семеновна был учительской, единственное, что здесь осталось от прежнего – пейзажи акварелью на стенах.
Любовь Семеновна налила кипяток из электрического чайника в чашки, достала упаковку с чайными пакетиками и хрустящее печенье. Ей было около шестидесяти лет, платье-сарафан, белая блузка и брошка со стеклянными стразами. Я отдала ей список, составленный Максимом Максимовичем.
– Он мне по телефону все продиктовал, так что стопка здесь, – Любовь Семеновна показала, стоящий на стуле пакет. – Как Максим себя чувствует? Он же раньше с нами работал, историю преподавал. Но стал выпивать, а наш директор – женщина в этом плане непримиримая. Это было много лет назад, – спохватилась Любовь Семеновна, решив, что наговорила лишнего. – Да, не переживайте! Я же говорю, что это было очень, очень давно, – повторила она, заметив мою задумчивость, не правильно ее истолковав.
И, тут, я решилась. Я сказала, что плохо помню, вернее совсем не помню детства, только знаю, что до десяти лет я жила в детском доме в Красном Маяке.