Бывший полицейский урядник Кошкин, тот самый, который расследовал убийство мачехи Натали прошлою весной, а ныне служащий Департамента полиции Петербурга Степан Егорович, был одет в не слишком модный, но добротный сюртук, ладно сидящий на его высокой широкоплечей фигуре; обут в начищенные до блеска ботинки и подстрижен у хорошего мастера. Хотя его лихие кудри соломенного цвета так и хотелось взлохматить, избавляя от лишней помады. Кошкин был немногим старше меня и, видимо, дабы казаться солиднее, носил очки с простыми стеклами, которые, впрочем, больше мешали ему.
Но радость моя от встречи со старым знакомым была недолгой и вскоре уступила место тревоге. Как Кошкин здесь оказался? Еще одно случайное совпадение?
Для разговора нам отвели комнату, которая называлась кабинетом Георгия Павловича, хотя, по сути, была просто библиотекой. Судя по всему, здесь Кошкин уже успел допросить прочих членов семьи, потому что чувствовал себя в кабинете свободно. Он помог мне устроиться в кресле Полесова – огромном, обитом парчой и бархатом, но ужасно неудобном, – а сам встал у двери, скрестив руки на груди и глядя на меня с затаившейся в глазах улыбкой.
Эта его улыбка меня несколько успокоила: по крайней мере, для Кошкина наша встреча случайной явно не была. Тотчас я вспомнила, что дядюшка прежде раз или два спрашивал меня о Кошкине: видимо, его впечатлили способности молодого урядника. А я, разумеется, постаралась представить Степана Егоровича в самом выгодном свете, лелея надежду, что дядюшка поспособствует его карьере.
Так, быть может, дядюшка как раз и поспособствовал? А теперь отправил Кошкина на помощь мне?
Эта догадка меня несколько воодушевила, и я, тщательно следя за его лицом, заговорила:
– Не нужно вам носить очки, Степан Егорович, они вам совершенно не идут. Хотите выглядеть солидно, купите лучше дорогие часы вроде «Тиссо» или «Лонжин».
– Вы так думаете? А мне казалось… – Кошкин изумился так искренне и по-детски наивно, что я едва удержалась, чтобы не улыбнуться. Он снял очки и задумчиво на них посмотрел, а потом нахмурился: – Впрочем, наверное, вы правы… Ладно, давайте к делу. Вы ведь поняли уже, что я от Платона Алексеевича?
Я же теперь молчала, прожигая его взглядом. Ежели Кошкин действительно приехал в Москву по поручению Платона Алексеевича, то он должен кое-что сказать мне. Фразу-пароль, о которой мы с дядюшкой условились. Но он то ли позабыл, то ли… об этом и думать не хотелось.
Но Кошкин ничего не замечал, а прохаживался по кабинету и через силу, очень устало рассказывал:
– Сегодня чуть свет Платон Алексеевич получил вашу шифровку, телеграфировал мне и велел немедля к вам ехать, благо я уже неделю в Москве по служебной надобности… Рассказывайте теперь подробней, Лидия Гавриловна: действительно есть основания полагать, что вчера в этом доме убили Сорокина?
С этими словами Кошкин бросил на меня пытливый острый взгляд – и ждал ответа. Он явно располагал теми же сведениями, что и Платон Алексеевич, но пароль называть не собирался. Потому что не знает его? Потому что он вовсе не от Платона Алексеевича?
И случайно ли он встал возле двери, преграждая мне путь, если я захочу уйти?
Стараясь дышать ровно и не выдавать своего волнения, я, однако, уже улучила момент, чтобы схватить со стола канцелярский нож и сжать его в руке под столешницей. Право, кажется, я была готова ко всему.
– Что-то не так? – Кошкин прищурился и сделал шаг ко мне – он все же понял, как я взволнована.
Платон Алексеевич инструктировал, что, если меня раскроют и станут допрашивать, я сразу должна признаться во всем и ни в коем случае не строить из себя героиню. Он говорил это очень тихо, внимательно смотрел мне в глаза, а я тогда, разумеется, решила, что ничего никогда не скажу врагам, чтобы не подвести дядюшку. Что лучше я выброшусь из окна или отравлюсь – я даже достала на этот случай цианистый калий, ампула с которым лежала сейчас в моей комнате, в шкатулке с маникюрными принадлежностями.
Но до сего момента я не предполагала всерьез, что меня могут раскрыть. И понимала, что мне совершенно не хочется бросаться из окна.
А Кошкин тем временем потянулся рукой к внутреннему карману сюртука, отчего я вскрикнула уже в голос, уверенная, что сейчас он достанет пистолет.
– Да что с вами? – бросился он ко мне, выставившей перед собой канцелярский нож.
Из кармана он вынул лишь блокнот с карандашом.
– Вы ничего не хотите мне сказать? – мой голос дрожал, а влажная ладонь сжимала рукоятку ножа. Я почти выкрикнула: – Пароль!
Еще мгновение, показавшееся мне вечностью, Кошкин смотрел мне в глаза, а потом чертыхнулся. Хлопнул себя по лбу и, снова взглянув на меня, на одном дыхании выпалил:
– Правда ли, что в Ботаническом саду растут ананасы?
Кажется, в тот момент у меня на глазах даже выступили слезы – от облегчения. Ей-богу, эти слова казались самыми желанными на свете. Я, видя, как дрожит рука, аккуратно положила нож на место и выдохнула:
– Ананасы еще не созрели, зато в саду можно покормить белок… Боже мой, Степан Егорович, я едва не поседела!
– Простите, Лидия Гавриловна, простите… – он еще косился на нож, который только что был у меня в руке. – Я предупреждал Платона Алексеевича, что я всего лишь полицейский, простой сыщик, а все эти политические игрища… я так и знал, что все испорчу!
Должна признать, что сокрушался Кошкин совсем не зря. Но, слава богу, все разрешилось. У нас не так много времени, в конце концов.
– Так, значит, вы теперь в прямом подчинении у графа Шувалова? – констатировала я, снова оглядывая его с головы до ног.
– Я служу в Департаменте полиции, по правде сказать… – как будто смутился Кошкин. – И тем не менее подчиняюсь приказам Платона Алексеевича. Расследование поручено мне после его специальной записки моему прямому начальству. А вам разрешено вернуться в Петербург… – Кошкин при этих словах взглянул мне в глаза, понизил голос и как будто через силу добавил: – Ежели вы захотите. Платон Алексеевич оговорил, что вы можете остаться, если сочтете нужным.
Вот как… дядюшка позволяет остаться мне здесь, если я захочу. Я понимала, что это означает только одно – он сам не хочет, чтобы я уезжала, иначе бы он высказался совершенно однозначно. Вероятно, он считает, что я и впрямь полезна. Кошкин – хороший сыщик, он смог бы найти убийцу Балдинского, будь это обыкновенным уголовным преступлением, но здесь дело политическое. Связанное с разведкой, в которой Кошкин ничего не понимает, что он доказал только что, вовсе забыв о пароле.
Но дядя не сказал прямо, что хочет, чтобы я осталась. Вероятно, потому, что это действительно опасно и он сам толком не уверен, справлюсь ли я.
– Значит, Платон Алексеевич сказал вам, что выбор за мною?
Кошкин кивнул.
– В таком случае я остаюсь, – я улыбнулась как можно беззаботней.
А Кошкин, не удержавшись, вздохнул с облегчением:
– Я очень рад этому! Для меня большая честь работать с вами… снова. Признаться, в какой-то момент я испугался, что вы возьмете и откажетесь!
Я улыбалась ему и еще более уверилась, что поступаю правильно – Кошкин плохо представлял, куда и для чего его направил Платон Алексеевич. И еще подумала, что нужно все же переложить ампулу с цианидом из шкатулки в кошелек, поближе к себе. И еще – что если подробности этого разговора узнает Ильицкий, то я предпочту выпить этот цианид сразу, а не объясняться с ним.
Глава четырнадцатая
– Относительно вчерашнего убийства у меня несколько версий, Степан Егорович… – Шел одиннадцатый час вечера, за окном окончательно стемнело, а мы с Кошкиным все еще совещались в кабинете Полесова. – Первая: застрелили все же Сорокина, скрывающегося под именем Балдинского. В этом случае нам нужно понять мотив и найти убийцу. Знал ли тот, что убил именно Сорокина? И было ли это убийство политическим, а не банальным сведением счетов? Если знал, то, возможно, он сумеет заменить нам Сорокина в дипломатических играх с Британией, а если не знал, то… задание провалено, а вся наша возня не имеет смысла.
– Но сперва нужно раскрыть убийство, а не делать скоропалительных выводов, так? – подбодрил меня Кошкин.
– Так, – согласилась я. – Тем более что есть вторая версия: что, напротив, Сорокин является убийцей Балдинского, который, допустим, раскрыл его, за что и поплатился жизнью.
Кошкин вдумчиво кивнул – пока я говорила, он быстро делал пометки в своем блокноте.
– Ну а третья версия, – продолжила я, – что Сорокина нет в Москве даже близко, а Балдинского убили из-за каких-то глубоко личных дел. И знаете, Степан Егорович, я начинаю думать, что эта версия самая жизнеспособная. Балдинский играл в карты, много проигрывал, и его могли убить из-за этих долгов – только и всего.
Еще дописывая за мной, Кошкин отрицательно замотал головой:
– Нет-нет, Лидия Гавриловна, это маловероятно. Поверьте моему опыту: должников грозятся убить, пытают, могут даже покалечить, но едва ли станут убивать. До того, как вернет долг, по крайней мере.
– Возможно, вы и правы, – неожиданно согласилась я. – Тем более что мне показалось… – я немного смутилась, боясь сказать глупость, – поймите, у меня мало опыта в таких делах и я могу ошибаться, но мне показалось, что убийство было достаточно профессиональным. Во-первых, убийца заглушил выстрел, воспользовавшись подушкой, во-вторых, выстрела было всего два – и оба очень точные – в сердце и в голову. В-третьих, мне кажется, что убийца имеет представление о стиле работы полиции, потому как предугадал обыск и спрятал револьвер в фортепиано, в гостиной, а я его случайно нашла… ладно, не случайно: я искала его долго и методично.
Кошкин уже не писал, а, прищурившись, смотрел мне в лицо:
– То есть револьвер, из которого застрелили Балдинского, здесь, в квартире?
– Да… и, вероятно, это действительно тот самый револьвер – зачем кому-то из домочадцев прятать револьвер в фортепиано? Нужно под каким-нибудь предлогом освободить гостиную, и я покажу вам его.