Сегодня я уж со вздохом собралась поставить Мари очередное «mal»[18], но услышала детские перешептывания под дверью классной. Насторожилась и бросилась туда. Поздно. Дверь оказалась запертой снаружи.
Старая шутка, но срабатывала безотказно…
– Серж! Конни, Никки! Это вы? – Снаружи только шепоток и сдавленные смешки. – Я знаю, что это вы, откройте немедля! Это не сойдет вам с рук, предупреждаю!.. – Я усиленно дернула ручку, хотя уже слышала удаляющиеся шаги по коридору.
Отличное завершение отличного дня!
Нет, мне в любом случае не придется ночевать в классной: Аннушка перед сном обязательно обойдет комнаты и выпустит меня. Да и без Аннушки я смогу выбраться – выбиралась уже не раз. Я придвинула стул к двери и начала вынимать из прически шпильки. Но, боже мой, как же я от этого устала…
Но сегодня не получалось вскрыть замок очень уж долго – должно быть, от переутомления. И Анна не спешила ко мне на помощь. Квартира погрузилась в тишину настолько, что я слышала, как тикают напольные часы в гостиной. И вдруг до меня донесся шорох за окном. На улице. Сперва я подумала, что это птица или кошка прыгнула на карниз, и не слишком взволновалась. Но когда кто-то довольно ощутимо задел пожарную лестницу и чертыхнулся – я догадалась, что это не кошка. Затаила дыхание от волнения и тотчас забыла про дверь. Поискала глазами что-нибудь для самозащиты, бесшумно скользнула к окну и осторожно выглянула через стекло.
На узком карнизе, нависающем над окнами первого этажа, хорошо освещенный лунным светом стоял Ильицкий и усердно пытался открыть раму. Он не знал, конечно же, что Аннушка тщательно запирает все окна по вечерам. В этой части дома находились только классная, соседствующая с нею моя спальня и пустая сейчас гостиная – оттого, не боясь быть услышанной другими, я отворила окно и высунулась наружу, совершенно потрясенная увиденным.
Ильицкий этого не заметить не мог.
– Что ты там делаешь? – ошарашенно спросил он.
Я не сразу нашлась что ответить: кажется, это был самый нелепый вопрос, который мог задать человек, висящий ночью на пожарной лестнице чужого дома.
– Я… проверяла домашнее задание. А ты что там делаешь?! – впрочем, я уже рассмотрела окно, на которое он нацелился, – там была моя спальня.
Мне почудилось, будто Ильицкий смутился. Но после, не слушая моих просьб остановиться, он снова ступил с карниза на лестницу, перебрался через нее и начал медленно, но верно приближаться к окну классной.
Мне было одновременно и страшно за него, и смешно, а главное, я вообразить не могла, что Ильицкий способен на такое. Или нет – могла. У Ильицкого все всегда слегка за гранью разумного, все не как у нормальных людей! Из-за того мне с этими нормальными и скучно теперь и из-за того, наверное, я и люблю этого мужчину…
И терпеть его не могу тоже из-за этого.
– Ты сумасшедший! – выпалила я, когда он приблизился настолько, что я смогла вцепиться в его плечо изо всех сил – будто и впрямь смогла бы удержать, если Женя вдруг сорвется. Я еще раз выглянула наружу, убеждаясь, насколько здесь высоко, и уже увереннее повторила: – Сумасшедший!
– Пустяки, бывало и хуже… Мне просто не понравилось, как мы расстались сегодня.
– По-твоему, если ты упадешь и переломаешь ноги, мы расстанемся лучше?
Он взглянул вниз и пожал плечами:
– По крайней мере, ты тогда будешь чувствовать свою вину, а я смогу этим пользоваться еще очень долго.
– Сумасшедший…
– У тебя крайне скудный запас русских ругательств. Любой дурак распознает в тебе иностранку. Ты так и не впустишь меня?
– Еще чего! – я невольно разволновалась. – Уходи так же, как и пришел: это классная комната, сюда в любой момент могут войти.
– А если я сорвусь?
– Я всем скажу, что ты вор и хотел нас ограбить. И пальцем не пошевелю, чтобы вызволить тебя из тюрьмы.
– У тебя нет сердца.
– А у тебя совести, уходи!
Я действительно начала уже злиться: окно классной выходило во двор, и запросто могло случиться, что кто-то неспящий из дома напротив наблюдает сейчас нашу беседу. Чего Ильицкий добивается – чтобы на моей репутации камня на камне не осталось?!
Разозлившись на его самонадеянность, я в тот же миг захлопнула рамы, рискуя даже прищемить ему пальцы. И для верности еще задернула портьеры. Но и после этого, притаившись у окна, минуты полторы слушала, как он чуть слышно барабанит пальцем по стеклу, не желая уходить.
Лишь потом, когда все стихло окончательно, я решилась отодвинуть портьеру. И тотчас увидела на подоконнике за стеклом небольшую продолговатую коробку. Сердце мое дрогнуло. То ли нахлынувшая нежность тому виной, то ли простое любопытство, но я не устояла и вновь отворила окно. Потянулась к коробке – и тотчас была схвачена за руку.
Разумеется, это был Ильицкий, но все равно я охнула от неожиданности. А потом он резко притянул меня к себе – да так, что я по сей день не пойму, отчего мы не упали с высоты оба. И поцеловал.
– Извини, не удержался, – ответил он позже на мой укоризненный взгляд и теперь уже сам подал коробку. – Ты не хочешь открыть?
– Уже не очень… – солгала я, – подозреваю, что оттуда на меня выскочит что-то или кто-то. Уж больно твои шутки в духе шуток моих недорослей.
Ильицкий рассмеялся:
– Обещаю, что не выскочит. Тебе непременно понравится, я уверен.
А мне и правда было до смерти интересно, что там. Не став больше препираться, я приняла из его рук коробку и открыла.
– Тебе нравится? – Ильицкий, кажется, все-таки волновался.
Внутри на красной бархатной подложке притаились некие металлические приспособления, похожие одновременно на столовые приборы и на крючки для вязания – одни загнутые на конце, другие заостренные, третьи с зазубринами. Понять, для чего они нужны, я очень старалась, но не могла.
– А… что это? – спросила я совершенно искренне.
– Набор отмычек.
Я вновь взглянула на содержимое коробки, но уже другими глазами. Вспомнила, что такие инструменты упоминались в какой-то газетной статье про воров-взломщиков: я еще подумала тогда, что, наверное, ими куда сподручнее вскрывать замки, чем шпильками для волос. Но я и представить не могла, что у меня будет возможность хоть просто подержать их в руках.
– Так тебе нравится? – снова спросил Ильицкий.
– Женя… – выдохнула я почти с благоговением.
Но это лишь в первый миг, когда не смогла совладать с собою. А уже через мгновение я пришла в ужас от того, кем, должно быть, он меня считает, раз осмелился сделать такой подарок.
– По-твоему, это оригинально? – мне даже не пришлось изображать холод в голосе. – У русского дворянства принято дарить отмычки своим невестам?
– А здесь разве есть невесты? – делано изумился Ильицкий. – Ты ведь отказалась за меня выходить. Два раза.
– Отказалась. И подумай почему!
На этот раз я вовсе не заботилась о том, чтобы не прищемить ему пальцы – в гневе захлопнула рамы и задернула портьеру. Впрочем, все равно стояла у окна, покуда не убедилась, что он действительно ушел.
Глава шестнадцатая
А на следующий день я уже жалела, что так грубо выставила Ильицкого вон. Чувствовала себя виноватой, и, наверное, именно оттого с самого утра настроение мое было отвратительным и я совершала ошибку за ошибкой…
Когда на уроке дети облили мое платье чернилами, нервы окончательно сдали, и я пошла на крайние меры – принцип divide et impera[19]. В правильности своего решения я в тот миг не сомневалась: с детьми давно нужно было что-то делать. Оставить без внимания вчерашнее происшествие – то, что они заперли меня в классной, – означало дать им carte blanche[20] на еще более отвратительные выходки.
Задания, которые я проверяла вчера, являлись сочинениями в виде четверостишья. Это пожелание Елены Сергеевны, которая была не очень-то в восторге от стремления всех троих сыновей стать военными и просила меня, чтобы я развивала их творческий потенциал. Она надеялась, что он у них есть.
Тему я выбрала самую невинную, которую могла, – природа во всем своем великолепии.
– Вы мне правда «excellemment»[21] поставили? – недоверчиво спросил Конни, открыв свою тетрадку.
– Правда, – ответила я с улыбкой, – мне очень понравилась аллегория в вашем стихотворении: представление весны в образе девочки. Есть несколько ошибок, но вы, месье Полесов, уже достаточно взрослый молодой человек – сможете сами найти их и исправить.
– Аллегория… – повторил восьмилетний Конни незнакомое слово, задумчиво глядя в тетрадь.
– А мое стихотворение вам тоже понравилось? – Никки поднял на меня взгляд боязливый, но полный надежды.
– Очень, – я улыбнулась ему даже теплее, чем его брату, – у вас врожденное чувство рифмы, Никки: я знала, что написать стихотворение не составит для вас труда, и рада, что убедилась в этом. Я думаю, если бы вы развили свою мысль и дописали еще несколько строф, а потом зачитали бы стих вашей матушке – она была бы счастлива.
Близнецы, совершенно довольные, переглянулись, а Никки уже начал грызть кончик карандаша, кажется, выдумывая для стиха продолжение. Я не лукавила: его рифмы и правда были на удивление легкими, словно он и думал стихами.
– А мне вы за что поставили «assez bien»[22]? – Митрофанушка, перегнувшись через стол, заглядывал в тетрадь к младшему брату и хмурился. – У Конни даже «весна» через «и», ему и то «excellemment»!
– Зато у меня аллегория! – возразил Конни и, прося защиты, воззрился на меня.
– Серж, сядьте ровно и смотрите в свою тетрадь! – заговорила я куда холоднее. – И почему вы явились на занятия, не причесавшись? Мне отправить вас в ванную? Я поставила вам «assez bien», потому что первая часть вашего стихотворения списана у Пушкина, а во второй нет ни одной рифмы, ни даже здравой мысли. А фраза «Солнце крутится вокруг Земли»… простите, но она обнаруживает ваше полное незнание законов природы – а вам тринадцать лет, вам скоро поступать в гимназию!