– Вы никогда не были женаты? – спросила я.
– Был, – легко ответил Стенин, – но с детьми, как видите, не сложилось. Хотя сейчас у меня могли бы быть уже внуки… – Стенин улыбнулся, а у меня от этой горькой улыбки сжалось сердце. Право, нет ничего страшнее одиночества.
Но я, с усилием напоминая себе, что этот человек может быть Сорокиным, удачно маскирующимся под несчастного старика, заставляла себя легкомысленно улыбаться и задавать нужные вопросы:
– Вы все эти годы жили в Москве?
– Нет. Не только не в Москве, но даже и не в России. Мотался, знаете ли, по свету – то тут, то там. Хотел весь мир увидеть, везде побывать. Я ведь не всегда был нищим стариком, как сейчас, – был я и богат, когда получил наследство от дядюшки-генерала. Но умудрился все промотать… Зато жил тогда как наследный принц, вроде Алекса Курбатова. Да и хорош был тогда собою, чего скрывать – мог бы и вам по сердцу прийтись, Лидочка, – он рассмеялся и взглянул на меня так, что я смутилась.
Я специально не заводила разговора о недавнем визите Дениса Ионовича к Полесовым – хотела посмотреть, попробует ли он умолчать об этом факте. Что примечательно, за час с лишним нашей вялотекущей беседы Стенин об этом так и не упомянул. И лишь когда я спросила прямо, признался:
– Да, я в среду проезжал мимо Пречистенки и дай, думаю, загляну – вдруг застану дома… Ох, бедный Петр Фомич, – вздохнул он о Балдинском, – в голове не укладывается…
– Должно быть, вы знали Петра Фомича лучше остальных, – посочувствовала я и поспешила объяснить свой вывод: – На балу только с ним, почитай, и разговаривали…
Стенин на это ответил:
– Петр Фомич меня все в карты зазывал играть, а я не знал, как от него отвязаться. Поверьте, Лидочка, гораздо охотнее я на том балу танцевал бы с вами – да только к вам вон какая очередь из кавалеров выстроилась: куда мне в калашный ряд?… Вот и приходится с себе подобными времечко коротать да делать вид, будто мне это интересно.
Я тотчас взглянула на Стенина с долей кокетства и улыбнулась:
– Глупости, Денис Ионович, ежели б вы меня пригласили, я бы никогда не отказала!.. А господин Балдинский, говорят, даже слишком большой любитель карт был – долги имел значительные. Из-за этого и приключилось с ним несчастье, – чуть понижая голос, сообщила я.
– Кто говорит? – сразу оживился Стенин.
– Я от Алекса Курбатова слышала, – ответила я по-прежнему негромко, словно поведала великую тайну, – а он – от графа.
Стенин же помолчал немного, а потом ответил бодро:
– Ох и сплетница же вы, Лидочка! Вперед всех всегда все знаете! – Я несколько растерялась, поскольку сплетницей меня никто еще никогда не называл, а Денис Ионович, вероятно уловив это, поймал мою руку и в знак извинения поцеловал. – Прелестное вы дитя, Лидочка, совершенно прелестное!
Вскоре после этого разговора я оставила Стенина, нашла скамейку и села читать книжку. Хотя то и дело поднимала взгляд на Дениса Ионовича, который неслышно рассказывал что-то близнецам, а те, раскрыв рты, его слушали.
Я наблюдала за ними до тех пор, покуда не услышала вдруг надрывный плач Лёлечки, но когда нашла ребенка взглядом, увидела, к ужасу своему, как Мари, цепко схватив за ухо какого-то мальчика лет семи, стащила его с велосипеда и выговаривает что-то язвительное. Кати поблизости не было.
Прежде чем я подоспела, мальчишка уже завизжал на всю округу, и на помощь ему бросилась его гувернантка, а за нею стайка дам, ее товарок, которые всей толпой набросились на Мари с упреками.
– Что здесь происходит? – с ходу вмешалась я, оттесняя Мари от разгневанных женщин. – Вы бы, сударыня, лучше за вашим ребенком смотрели – не смейте кричать на девочку!
– Ваша девочка малышей обижает! – не осталась в долгу та, повышая голос. – Что за воспитание! Ужас!
– Да это ведь Полесовых детишки! – вмешалась еще одна дама, прижимая к себе подопечную, словно Мари и ее собиралась оттаскать за уши. – Чего еще от них ожидать! C’est scandaleux![27]
– Awfully![28]
– Ihnen soll peinlich sein![29]
Я была растеряна и не знала, что и думать. Вообще-то, для Мари нехарактерно обижать чужих, да еще и младших ребятишек. Да и Лёлечка просто так не будет плакать. Но ведь женщина правду сказала: это дети Полесовых, а от них всего можно ожидать…
Тотчас я гневно посмотрела на Мари, но не успела даже ничего спросить – та, взгляд которой был сейчас затравленным, выкрикнула со слезою в голосе:
– Он первый начал! Он на своем велосипеде чуть Лёлю не сбил – два раза. Нарочно!
Гвалт голосов нянюшек оборвался, потому как «показания обвиняемой» должны бы были заставить их пересмотреть позиции. Но одна из них, самая смелая, не успокаивалась:
– Надо же, врет и не краснеет ваша девочка! Про Арсюшу все знают, что он хороший мальчик – и муху не обидит. Как не стыдно про ребенка такое наговаривать?!
Арсюша в это время прятался за ее юбку и размазывал по щекам несуществующие слезы. Скорее всего, Мари в этот раз сказала правду. Но даже если это и не так – я разберусь с ней после, а здесь… да как смеет эта женщина так говорить о моих детях!
Я перевела на смелую гувернантку взгляд – прямой и жесткий – и ровным голосом сообщила:
– Вашему Арсюше следовало бы задать приличную трепку. У меня нет причин сомневаться в правдивости слов моей воспитанницы. Может быть, они есть у кого-то другого?
И с вызовом окинула взглядом всех собравшихся гувернанток. К облегчению моему, желающих поспорить не нашлось, да и смелости в глазах той женщины поубавилось. Но она, изображая крайнюю степень возмущения, плотнее сжала губы, вскинула подбородок и дернула за руку своего подопечного:
– Мы уходим, Арсюшенька! Кажется, Пречистенский бульвар перестает быть местом для прогулок приличных семей!
И остальные похмыкали, дружно окатили меня осуждающими взглядами и некоторые тоже засобирались уходить – должно быть, из солидарности.
Прогулка однозначно была испорчена. Выждав еще полчаса, чтобы наш уход не был похож на бегство, я велела детям собираться, а те даже не возражали мне в этот раз.
А Мари меня удивила. Она сама подошла и, не поднимая взгляда, молвила с некоторым смущением:
– Спасибо… что заступились за меня. Этот мальчишка правда первый начал!
Кажется, это были первые слова благодарности от моей воспитанницы, в которых чувствовалась хоть какая-то доля искренности. К сожалению, я поняла это позже, а в тот момент еще внутренне кипела от злости на девчонку, из-за которой опять оказалась в глупом положении.
– Вам что, десять лет, Мари?! – ледяным тоном ответила я ей. – «Первый начал» – это не аргумент! Вы старше в два раза, а значит, должны были найти подобающий способ объяснить мальчику, что он не прав.
– Хорошо, тогда в следующий раз я буду читать ему нотации, покуда у него кровь из ушей не пойдет! – Мари состроила очень знакомую презрительную гримаску и тотчас меня оставила.
Именно в тот момент я поняла, что упустила возможность наладить с Мари хоть какую-то дружбу. Да и злиться мне следовало не на нее, а на себя: это я, гувернантка, не уследила за своими детьми, потому что занята была посторонними делами вместо прямых своих обязанностей!.. То есть важнее, конечно, вычислить убийцу Балдинского, но почему в конечном итоге страдать должны дети?
Что за нелепая история… я не о сегодняшнем происшествии, а о моем гувернерстве в целом.
Впервые за все время я вдруг подумала, что с моей стороны это преступление – быть здесь и называться гувернанткой. Учительницей. Чему я могла научить этих детей? Их нужно держать в ежовых рукавицах, быть хоть сколько-нибудь заинтересованным в том, чтобы из них выросли достойные люди, и… любить их. Ничего этого я не могла им дать. Более того, я занимала это место, не позволяя кому-то более подходящему следить за их воспитанием. А значит, губила будущее этих детей.
Уже сейчас какие-то незнакомые женщины не стесняются говорить вслух: «Да это ведь Полесовых детишки! Чего еще от них ожидать!» А что будет дальше?…
Глава девятнадцатая
В таких растрепанных чувствах я не заметила даже, как с нами попрощался Стенин. Очнулась, лишь когда ко мне неожиданно подошла Катюша и как ни в чем не бывало завела разговор.
Почему меня так насторожило это ее проявление amitié[30]? Потому что за три месяца, что я работала у Полесовых, Катя никогда не заводила разговор «просто так» – она подходила ко мне всякий раз только с определенной, вполне конкретной целью и уже в зависимости от этой цели озвучивала просьбу сразу или издалека и завуалированно. Но как только получала желаемое – коротко благодарила и удалялась.
Я не понимала эту девушку.
За три месяца Катя так и осталась для меня нераскрытой книгой. Впрочем, кажется, не для меня одной: обитатели дома на Пречистенке были знакомы с ней куда дольше, но тоже знали о ней крайне мало. Лишь то, что была она, кажется, дочерью прачки, а когда мать умерла от чахотки, то пятнадцатилетнюю Катюшу пристроили няней к новорожденным Конни и Никки. Она и тогда уже была девицей крайне скрытной и заносчивой.
– Мы даже фамилию Катькину только спустя два года узнали, – негромко рассказывала мне как-то Аннушка за шитьем, – письмо как-то принесли на имя Карасёвой Катерины, так я уж хотела почтальону его обратно отдать да сказать, что нету туточки таких. Хорошо хоть подумала, что это Катюшкина, наверное, фамилия… А в комнату свою так и на порог даже не пускает и замок поставила свой собственный, чтобы ключ только у нее был.
Трудно было не заметить, что Катю в доме недолюбливали. Да и уважением она не пользовалась, поскольку девицей была довольно ленивой, не особенно умной, но при этом воображала из себя непомерно много.
– Лет пять назад пытался к нашей Катьке Матвей, один из лакеев, подкатить. Ухаживать, в смысле… – Как-то так вышло, что все, что знала я о Кате, мне поведали другие. Эту историю, в частности, тоже рассказала Анна. – Шоколад ей носил да в парк звал гулять – все как полагается. Да только она сразу его попытки пресекла – так и говорит, мол, ты, Матвей, вместо того чтоб на шоколад тратиться, лучше б работу нашел хорошую да костюм прикупил с одеколоном, а потом уж приличных девушек в парк зазывал. Так и сказала! При всех – вот н