Напрашиваться на увольнение сама я не стала.
Покинув Елену Сергеевну, я до темноты просидела с Никки – читала ему «Всадника без головы» Майн Рида. Русского перевода в библиотеке Курбатовых не нашлось, так что я, скорее, не читала, а пересказывала в своем вольном переводе. Очень вольном, поскольку не хотела шокировать ребенка некоторыми подробностями.
А вскоре заметила, что на пороге комнаты притаился Конни и тоже внимательно слушает. Потом он осмелел и вошел в детскую. Потом сел на ковер возле меня и, приоткрыв рот, ловил каждое слово.
Когда стемнело окончательно и Катюша пришла укладывать мальчиков, я закрыла книгу.
– Здорово… – будучи еще под впечатлением, выдохнул Конни.
– Мадемуазель Тальянова, а почему вы нас английскому не учите? – Никки, взяв книгу, листал страницы и хмурился. – Все самые интересные книжки всегда на английском.
Я не сразу нашлась что ответить.
– Ежели будете себя хорошо вести и прекратите безобразничать, то… думаю, мы сможем найти полчаса в день, чтобы заниматься английским.
Мне самой не верилось, что я произнесла эту фразу.
Конни и Никки переглянулись, прикидывая, кажется, способны ли они на такие жертвы. А потом Конни, более старший и рассудительный, вдруг распознал подвох и принялся торговаться.
– А давайте лучше заместо французского английский учить? – предложил он, прищурившись.
– Нет! – вскинул на меня просящий взгляд Никки. – Весь Жюль Верн написан на французском! Лучше заместо немецкого – мы его и так почти знаем уже…
– Нет-нет, юные господа, – вмешалась все же я, – учить английский в ущерб другим предметам мы не станем. Соглашайтесь на то, что я предлагаю, иначе вовсе передумаю.
Близнецы снова переглянулись, и Конни сосредоточенно кивнул:
– Хорошо. Но пока мы не выучили английский, вы же дочитаете нам до конца историю про всадника?
– Все зависит от вашего поведения, – серьезно, в тон ему, ответила я.
Потом степенно поклонилась и вышла за дверь.
– Есть новости по переговорам в Асхабаде? А то с нашими событиями – я о бедном господине Балдинском – мы с Жоржем совсем за новостями не следим, газет даже не читаем…
Разговор за ужином не клеился, и эта фраза Елены Сергеевны стала, кажется, самой длинной за весь вечер.
– Да все то же, Еленочка, – со вздохом ответил граф Курбатов, – Абдур-Рахман, эмир афганский, пытается убедить англичан, что случившееся на Кушке – недоразумение. Мол, мелкий пограничный конфликт, он даже и внимания не стоит. Да только никто этого эмира не слушает: лорд Рипон[37] прямо заявляет, что ежели сейчас Россию не остановить, то она – мы то есть – начнет интервенцию Афганистана уже открыто. Посему, говорит, нужно объявлять войну… Я Рипона еще по Лондону хорошо помню – ох и упертый жук! Мало того что масон, так еще и либерал. Такой легко не отступится. Попомните мое слово, Еленочка, будет война!
Елена Сергеевна горестно вздохнула, и за столом снова надолго замолчали.
– Что это мы все о грустном да о грустном! – первым нарушил скорбную тишину Жорж Полесов. – У нас радость: Алекс женится! А мы его даже как следует не поздравили еще.
Алекс оторвался от еды и изобразил улыбку.
Встав, Полесов поднял бокал с вином и, постучав по нему вилкою, чтобы привлечь внимание остальных, начал произносить речь. Длинную, скучноватую, полную весьма двусмысленных шуток. Он желал Алексу неземного счастья, полный дом детишек и безо всякого зазрения совести под конец выразил надежду, что его с мадемуазель Волошиной ожидает «такая же счастливая и крепкая семья, как у нас с Еленочкой». Пышно произносить речи Жоржик умел – этого не отнять.
Я же все это время молча рассматривала новоиспеченного жениха. Речь Полесова едва ли пришлась ему по душе: улыбка Алекса была фальшивой, а отведенный в сторону взгляд беспокойным.
После мужа произнесла несколько поздравительных слов Елена Сергеевна и под конец даже всплакнула, растрогавшись. Граф же, и не взглянув на внука, сухо пробормотал, что он все уже сказал Алексу по поводу этой свадьбы. Своего недовольства Курбатов-старший скрыть не пытался.
Мари тоже сказала что-то вежливо-заученное. На этом бы ей и замолчать, но, уже сев на свое место, она громко вздохнула и с мрачноватой улыбкой продолжила:
– Да, Алекс… вот уж не думала, что вы когда-нибудь женитесь. Но знаете, чем дальше, тем более я уверена, что мадемуазель Волошина отличная пара для вас. Да-да, она будто для вас и создана! Конечно, не дай бог кому-нибудь в восемнадцать лет иметь такое кислое выражение лица, как у нее, и тем более заразиться ее умением вовсе не понимать шуток. Но вам, Алекс, безусловно, лучшей пары не сыскать.
– Это почему же? – наклоняясь к столу, чтобы через Ильицкого, сидящего меж ними, видеть Мари, вопросил Алекс. – По-вашему, у меня тоже кислое лицо и я не понимаю шуток?
– Напротив! У вас этих шуток даже слишком много. Иногда, признаться, это раздражает. Не поймите меня превратно: я всего лишь хотела сказать, что мадемуазель Волошина повлияет на вас в лучшую сторону – сделает солиднее и респектабельнее. И безусловно, она как раз та девушка, с которой не стыдно появиться в свете.
Она откинулась на спинку стула, снова прячась за Ильицким, и усмехнулась еще мрачнее:
– Глядя на вас, Алекс, я решила, что когда стану выходить замуж, то последую вашему примеру: выберу человека серьезного и основательного. Военного или, допустим, преподавателя, который тоже влиял бы на меня положительно… Салфеточку, месье Ильицкий? – спросила она у Евгения, который вслед за предыдущей ее фразой вдруг поперхнулся и закашлялся.
– Благодарю, Мария Георгиевна… – Женя, справившись с кашлем, принял салфетку. А после полуобернулся к Мари и, тщательно подбирая слова, заговорил: – Только, боюсь, вы неверно понимаете некоторые вещи. Относительно замужества. Жениться для того лишь, чтобы «стать лучше», как вы выразились, или тем более чтобы кому-то что-то доказать – это… как бы вам объяснить… ахинея, вздор и чушь. Женитьба – это вообще достаточно сомнительный для здравомыслящего человека шаг, и уж если идти на него, то причина должна быть действительно веской.
Мне стало до смерти любопытно, что это за причина, по его мнению. А Мари фыркнула и почему-то предположила:
– Ох, только не говорите, что этой причиной должна быть любовь. Это самая нелепая причина для женитьбы.
Сказав, она залпом осушила бокал с таким видом, будто там настоящее вино, а не ягодный морс, и будто сама она тридцатилетняя пресытившаяся жизнью дама полусвета. А потом продолжила несколько раздраженно:
– Среди знакомых моих родителей тех, кто женат по любви, нет вовсе… ах, и даже не спорьте, маменька! – отмахнулась она от Полесовой, когда та попыталась возразить. – И пусть их жизнь похожа на протухшее болото, в котором всегда все спокойно, выглядят они вполне довольными.
Закончив эмоциональную тираду, она снова осушила бокал, который едва успел наполнить для нее Ильицкий. Он, поставив графин на место, лишь негромко заметил:
– Жизнь не обязательно должна быть похожей на протухшее болото.
Отчего-то я была уверена, что Мари с ее характером это не грозит точно. За столом, впрочем, снова повисло молчание – кажется, думали над словами Ильицкого. Но ненадолго: вскоре тишину нарушил наш жених.
– Месье Ильицкий, а вы действительно считаете, что любовь – это единственная стоящая причина для женитьбы? – спросил он, не скрывая усмешки. – Да вы романтик! Кто бы мог подумать…
Ухмыляясь, Алекс откинулся на стуле, кажется, чтобы увидеть реакцию Мари, но та не ответила, осушая уже третий бокал. Зато, тоже откидываясь на стуле, с ним заговорил Ильицкий – с достаточно благодушной улыбкой:
– Должно быть, шокирую вас, месье Курбатов, но я в ранней юности даже стихи писал. Не про любовь, не бойтесь – про декабристов. Я был глуп тогда и крайне им сочувствовал. Хотя моя маменька, прочтя, сказала, что я талантливей, чем Пушкин. Мне стало жаль Пушкина, и с тех пор я бросил свои сочинительства.
Преподнесено это было как шутка, так что обстановка несколько разрядилась. Но, пока все еще улыбались, Ильицкий вдруг продолжил – громко и во всеуслышание:
– Называйте эту причину как хотите, господа, но порой кажется, будто какой-то человек – лишь эпизод в жизни, минутное увлечение. Что через месяц ты наиграешься с этим увлечением, а вскоре и имени его не вспомнишь. А потом понимаешь, что тебе жизни не хватит наиграться – не только месяца.
Видимо, в этот момент поперхнуться нужно было мне. Не в силах выдохнуть, я глядела на Евгения с таким обожанием, что если б кто посмотрел на мое лицо сейчас – не догадаться о моих чувствах не смог. Спохватившись в какой-то момент, я отвела взгляд, уткнулась в тарелку и принялась есть горячее с таким интересом, будто меня перед этим неделю не кормили. Что было в тарелке – совершенно не помню.
– Видимо, в этом случае и стоит жениться, Мария Георгиевна, – закончил Ильицкий, пока старшее поколение еще улыбалось, представляя его пишущим стихи про декабристов.
Глава двадцать пятая
Я не злилась больше на Ильицкого. Ну, право, как я могла, после его сегодняшних признаний? Пусть некоторые сочтут меня бесхребетной и склонной менять решения по пять раз на дню, но стоило мне встретиться взглядом с его черно-шоколадными глазами, всякий раз я таяла, мне тотчас хотелось улыбнуться, и я ясно понимала, что люблю в этом мужчине все. Люблю его отвратительные усмешки, его надменные остроты, его чувство юмора, от которого у нормальных людей мороз по коже… и простить готова ему, кажется, все на свете.
После ужина я лишь на минуту заглянула в нашу с Мари спальню, чтобы привести себя в порядок и накинуть на плечи шаль, а потом короткими перебежками, и правда как настоящая шпионка, выбралась во двор и разыскала конюшню. Я уже знала, что, помимо лошадей, там поселили спаниеля, а за ужином Ильицкий обмолвился, что прогуляется с ним перед с