Я подумала немного и с прежней же бодростью в голосе попыталась Кошкина переубедить:
– И все же вы выглядите слишком хмурым для человека, принесшего такие хорошие вести. Ведь теперь точно известно, что убийство Балдинского совершено вовсе не из корысти, мести или любой другой личной причины. Оно политическое! Его застрелил человек, который состоял на службе у англичан и, более того, в 1871 году пребывал в Лондоне. И теперь даже ясно, почему он не бросил револьвер на месте убийства: справедливо опасался, что мы это все выясним. И мы выяснили!
– И что с того? – скептически хмыкнул Кошкин. – Мы лишь знаем, что Сорокин и впрямь где-то здесь, в вашем ближайшем окружении, или был здесь и что вы знали его под фамилией Балдинский. Но вы же понимаете, что он получал этот револьвер в тысяча восемьсот семьдесят первом году под каким угодно именем, но не под настоящим! А имен в списке более сотни, повторяю!
– Дайте мне этот список, он у вас с собой?
– Держите…
Хмурясь, я принялась читать столбец из английских фамилий и пыталась их запомнить, поскольку уносить этот список с собой я, разумеется, не собиралась.
– Напротив некоторых стоят красные галки – что это означает? – спросила я.
– Это в Генштабе отметили. Решили, что этим фамилиям следует уделить особое внимание: одни уже не числятся в британской армии, другие вообще пропали из поля зрения. А одна из них переводится как «сорока», поэтому ее тоже отметили.
Таких фамилий, помеченных галками, было десятка два: Бэйли, Нортон, Хельхейм, Мэгпай, Джонс, Кэннингем, Гужевский…
– Гужевский? – удивилась я вслух, увидев славянскую фамилию.
– Да, он поляк, в сороковых годах эмигрировал из Российской империи и поступил на службу в британскую армию. Тоже под подозрением.
Я прочла список до конца и более всего отметила для себя двоих: Мэгпай, чья фамилия действительно переводится с английского как «сорока», и поляка Гужевского…
Разумеется, не могла я не вспомнить, что двое из моих подозреваемых бывали в Лондоне именно в 1871 году – это граф Курбатов и профессор Якимов. Они сами в этом признались неделю назад, в доме Курбатовых. Быть может, в это же время там находились и Стенин с Балдинским, но мне об этом ничего не известно.
– А есть новости по порошинкам на сюртуках? – спросила я, возвращая список.
– Да, но тоже ничего особенно интересного…
– Если это столь же «неинтересно», как и первая ваша новость, то я расцелую вас прямо здесь, Степан Егорович.
Кошкин взглянул на меня из-под бровей неодобрительно – кажется, ему не нравилась моя сегодняшняя веселость. Ровным голосом он продолжил:
– У графа Курбатова на рукавах пороха нет. Зато есть въевшееся пятно от соуса… вероятно, потому он и отдал сюртук в чистку. У Якимова никакого пороха нет, у Стенина тоже.
Увы, но новости относительно пороха действительно были не такими хорошими. Разумеется, нельзя поручиться, что на сюртуках Курбатова и Стенина не было пороха до того, как они отдали их в чистку, но теперь уже мы этого не узнаем.
– А что младший Курбатов?
– Он чист. Однако в лаборатории сказали, что сюртук только что из чистки. А младший Курбатов об этом умолчал.
Кошкин не глядел на меня, когда произносил это, но по бодрому его голосу было понятно, что сей факт он без внимания не оставил.
– Быть может, просто не посчитал нужным сказать о чистке… – предположила я, неохотно примеряя роль убийцы на Алекса. – А что у Полесова?
– На сюртуке следов нет, – Кошкин вдруг глянул на меня искоса, и я отметила, что глаза его задорно блеснули, – зато есть явные следы пороха на манжетах сорочки, в которой он был в тот вечер.
– Вот как?! Кажется, я все же должна вас поцеловать…
– Пока рано, – самодовольно улыбнулся Степан Егорович. – Но в ближайшие дни ждите с официальным визитом – буду подробно разговаривать с вашим хозяином.
– Да, разумеется, его нужно допросить, – согласилась я, – но у меня к вам будет еще одна просьба. За Полесовым нужно установить наблюдение… – Кошкин воззрился на меня удивленно, но я невозмутимо продолжала: – Это нелегко, я понимаю, но постарайтесь все организовать. Мне нужно знать, где бывает Полесов вечерами, нужно знать, с кем он общается, есть ли у него постоянная любовница и кто она. И главное, где и с кем он тренируется в стрельбе. Возможно это устроить, Степан Егорович, как вы думаете?
За что мне невообразимо нравился Кошкин, так это за то, что он, хоть и глядел на меня так, словно я прошу достать луну с неба, ответил предельно кратко и ясно:
– Вполне.
– Отлично. У вас еще что-нибудь?
– Да, есть кое-что… – глаза Кошкина снова многообещающе сверкнули, и я поняла, что самое «вкусное» он оставил напоследок. – Мы нашли револьвер, из которого застрелили Балдинского. Он лежал в запертом бюро, в комнате вашей няни, Катерины Карасёвой.
Глава двадцать седьмая
По словам Кошкина, револьвер находился в запертом ящике бюро в комнате Кати – и бюро, и сам дверной замок Кошкину пришлось вскрывать отмычками, так как ключей он не имел. Вероятность, что оружие ей подбросили, мы отмели сразу: в запертый ящик положить что-то могла лишь она сама. И конечно же, пропажу револьвера Катя бы заметила, поэтому Кошкин, проделав с револьвером некую процедуру и лишив его способности стрелять[42], вернул оружие на место.
Относительно же причастности Кати к убийству мнения наши с Кошкиным расходились кардинально. Он возомнил, будто Катя и есть убийца Балдинского, а я, зная девушку лучше, предполагала, что она, скорее, стала случайным свидетелем убийства и, чего доброго, вздумала убийцу шантажировать. Если я права, то Катя сама не понимает, во что ввязалась. Но и спугнуть ее нельзя, поэтому я упросила Кошкина не допрашивать пока девушку официально, а дать мне время уговорить ее признаться во всем самой.
Я была уверена, что у меня получится: Катя все же девушка практичная и благоразумная – не может не понимать, что шанс разбогатеть таким образом и остаться живой крайне мал.
Но как подойти к столь щепетильному вопросу, я толком не знала, ведь Катя не то чтобы о происшествии речи не заводила – я, кажется, кроме сухих приветствий по утрам, вовсе ни слова от нее не слышала…
В остальном же дни в доме на Пречистенке пошли обычным своим чередом. Жоржик по-прежнему каждый день ездил на службу, после, иногда и не заезжая домой, отправлялся в клуб, а мы с Еленой Сергеевной коротали вечера за игрой в преферанс да пустыми разговорами.
Однако кое-что все же изменилось: в понедельник к ужину не приехал Афанасий Никитич. Не приехал он и во вторник. В среду же, в день, который Полесовы уже не мыслили без визитов в особняк Курбатовых, чуть свет пришла записка от графа, в которой он приносил тысячу извинений за то, что сегодня не сможет принять гостей, потому как ему нездоровится.
Конечно, можно было бы предположить, что граф Курбатов и впрямь болен. Вот только для меня было очевидным, что Афанасий Никитич нарочно избегает Полесовых. И понимала это вовсе не я одна.
– Лидочка, у вас же отличная память, ну вспомните – чем мы могли обидеть Афанасия Никитича? – Весь вечер в среду Елена Сергеевна путала масти карт, не проявляла к игре интереса, а глаза ее то и дело начинали блестеть от слез. – Верно, это все Мари и ее нелепые выходки! Ну как можно было сказать такое о мадемуазель Волошиной?! Разумеется, это страшно обидело Алекса и Афанасия Никитича, и они теперь не хотят знаться с нашей семьей…
Бросив на стол карты, она достала платок и расплакалась уже откровенно. Поняв, что игра сегодня не пойдет, отложила карты и я, а потом – хоть и решила прежде не вмешиваться – все-таки сказала:
– Безусловно, дело в Мари. Но мне думается, что виной тому не ее выходки, а напротив – ее слишком добрые отношения с Алексом.
– Совершенно не понимаю, что вы имеете в виду… – всхлипнула Елена Сергеевна.
– Я лишь имею в виду, что частое посещение Алексом этого дома, его странная дружба с Мари и раньше были неуместны, а теперь, когда Алекс помолвлен… было бы просто возмутительно, если бы его визиты продолжались!
Признаться, я вовсе не была уверена, что у Алекса проснулась совесть, – скорее инициатива прекращения столь тесной дружбы исходила от его деда. Подслушанный мной на даче разговор позволял сделать вывод, что граф Курбатов не желает распространения слухов о его нежной, как выразился Алекс, дружбе с Еленой Сергеевной. Отсюда и разрыв отношений.
Полесова же плакать хоть и прекратила, но теперь смотрела на меня с обидой.
– Я по-прежнему отказываюсь понимать, что вы имеете в виду! – сказала она. – Мари и Алекс лишь дружат! И мне крайне неприятно думать, что вы, Лидочка, разглядели в этой невинной дружбе что-то еще!
Спорить не было смысла, и я, собрав со стола карты, принялась их тасовать, надеясь снова вернуться к игре и прекратить эту бесполезную беседу. Но Елена Сергеевна моему примеру не последовала: будто и не видя, что я раздаю карты, она поднялась из-за стола и рассеянно подошла к окну. Заговорила взволнованно:
– Решительно не согласна с вами! Мари ведь совсем ребенок – ей всего шестнадцать! Когда мне было шестнадцать, я еще в куклы играла…
– Могу вас заверить, что Мари давно уже не играет в куклы.
Полесова, казалось, хотела мне возразить, но вместо этого вздохнула горестно:
– Вы правы… сегодняшние дети так быстро взрослеют! И конечно, это целиком наша с Жоржем вина, что мы разбаловали Мари. Меня маменька воспитывала совершенно иначе, в строгости. И жили ведь мы с маменькой не в городе, а в деревне, в батюшкином имении – я целыми днями то за вышивкой, то за вязанием. А наставницей у меня была англичанка лет пятидесяти – вся в черном, худая, высокая, угловатая, затянутая в корсет так, что я все в толк не могла взять, как она дышит. Не помню, чтобы она хоть раз улыбнулась от души. Да и меня за каждую смешинку – буквально каждую – отправляла к себе в комнату пять раз отчитывать «Отче наш». И я же, дурочка, действительно отчитывала. Пять раз, будто она проверить могла… А отчитав, каждый раз обещала себе, что коли у меня будут дети, то я их никогда наказывать не стану.