Полесова тяжело вздохнула, глядя в окно на тонущую в сумерках улицу.
– Совсем меня иначе воспитывали, да… я ведь и мужчин толком не видела никогда: Жорж первым был, кто меня, дебютантку, на вальс пригласил да сказал пару любезных слов. Я и решила тогда, что люблю его без памяти. – Она снова вздохнула. – И на маменьку мою Жорж крайне хорошее впечатление произвел – она все спрашивала лишь, не военный ли он? Как узнала, что Жоржик на юриста выучился да в суде имеет должность, так и отдала меня сразу. Папенька мой ведь как раз военным был, дома почти не появлялся, все на службе – вот и не хотела она мне своей судьбы, видать. А невестой-то я завидной была, – не без гордости заметила Полесова, – и жили мы богато. Все благодаря батюшке.
Полесова надолго замолчала, по-прежнему глядя за окно, и я спросила как можно небрежней:
– Елена Сергеевна, а из мальчиков ваших похож ли кто на дедушку?
Едва ли ее ответ помог бы мне в поисках Сорокина. Признаться, мне больше хотелось отвлечь Полесову от невеселых мыслей: как бы там ни было, а детей своих Елена Сергеевна любила безумно, уж как умела, и за разговорами о них, настроение ее всегда улучшалось.
Полесова и правда оживилась, даже снова повернулась ко мне.
– Я ведь и сама батюшку не помню толком… – с застенчивой улыбкой ответила она, – совсем крошкой его видела в последний раз. Но маменька, покуда была жива, часто повторяла, что Серж уж больно на него похож – одно лицо буквально! Маменька рассказывала, что папá очень видным мужчиною был. Хоть и признавала, что не такой красавец, как Жорж.
– А портретов Сергея Васильевича не осталось ли? – спросила я снова.
– Ах, да вы спрашивали уже, Лидочка, – не осталось. Маменька говорила, что папá не любил, чтоб с него портреты писали, а фотографии тогда и не делали еще особо… Уже после маменькиной смерти, когда имение с торгов продавали – Жоржик в долги влез, я вам рассказывала, – я все комнаты, даже чердак обыскала: ни одной картиночки не нашла. Куда все подевалось, ума не приложу…
Что касается детей, то мне очень бы хотелось сказать, что после Березового отношения наши улучшились. Но увы. Мальчики все так же капризничали, шумели и безобразничали на уроках. Разве что мышей в ридикюлях мне больше не попадалось – и то лишь потому, что я была ценна для них своим знанием английского.
Правда, и здесь дети попытались сжульничать.
– Денис Ионыч, а вы по-английски знаете? – невинно осведомился Конни, когда господин Стенин в очередной раз нас посетил.
– Нет, малыш, увы, не настолько хорошо, – рассмеялся тот, пролистывая Майн Рида, которого Конни впихнул ему в руки. – Но зато могу поискать перевод – «Всадника без головы» ведь на русский давным-давно перевели!
«Спасибо вам огромное, дорогой Денис Ионович!» – так и хотелось фыркнуть мне, но я сдержалась.
И не зря. Когда в следующий свой визит Стенин принес перевод, то мальчики, начав было читать, как-то очень быстро приуныли и, стесняясь, уточнили у меня, в силе ли наш уговор.
В тот визит Стенина я присутствовала при их разговоре – все исподтишка рассматривала Сержа, помня о словах Елены Сергеевны, что мальчик похож на Сорокина. И понимала, что ничего мне это не даст…
Серж был самым обычным мальчиком – не низким и не высоким, не полным и не худощавым. Темно-русые, не слишком густые волосы, голубые глаза и тоненькое, еще детское личико с заостренным подбородком. Совершенно не за что зацепиться!
Я пыталась сравнить мальчика с моим подозреваемым Стениным, но очень с трудом могла себе представить Дениса Ионовича молодым красавцем – без его объемного живота и оплывших щек. Глаза у него тоже были голубыми, зато волосы – точнее то, что от волос осталось, – гораздо светлее и с явным медным отливом, чего у Сержа не наблюдалось даже близко. Впрочем, я отлично знала о существовании красок для волос: простейшая хна дает как раз медный оттенок.
Курбатов же имел волосы совершенно седые, так что невозможным казалось определить цвет его шевелюры в молодости. Еще он был высок, широкоплеч и голубоглаз – да и все в нем говорило о том, что в молодости он считался весьма привлекательным мужчиной.
Покойный Балдинский тоже имел голубые глаза, а волосы его как раз были темно-русыми, как и у Сержа. Посмотреть бы на лицо Балдинского до ожогов…
Зато больше всего внимания к детям проявлял, без сомнений, Стенин. Вот и сегодня, обменявшись с Еленой Сергеевной лишь парой фраз, он откланялся и попросил меня отвести его к детям. И дети, особенно близнецы, его обожали: сейчас, не обращая внимания на меня, они наперебой рассказывали, как здорово провели время в Березовом. О происшествии на реке Никки уже совершенно забыл.
– А еще месье Ильицкий привез с собой Джека! – перебивая брата, спешил поделиться Конни.
– Джека?
– Да, он настоящий английский спаниель, охотничий пес! У него нюх знаете какой! Что хотите найдет по запаху! Месье Ильицкий сказал, что родной брат Джека – охотничий пес главного егеря при дворе английской королевы!
– Самой английской королевы? Подумать только! – рассмеялся в ответ Стенин.
Я тоже не смогла сдержать улыбку. Вспомнила, как спросила у Ильицкого, действительно ли его спаниель королевских кровей, а тот, совершенно не смущаясь, пожал плечами и ответил:
– Все может быть. Я выменял его за бутылку виски у гостиничного швейцара… но кто знает, какими путями он попал к швейцару, правильно?
– А еще Мари стреляла из револьвера! – не замечая улыбок, наперебой рассказывали мальчики.
– Да что вы говорите?! – делано изумился Стенин.
– Да, из настоящего!
– И сразу попала в цель! Папá ее похвалил и сказал, что она эта… как ее… Анфиска-Палата!
– Афина Паллада! – вспыхнула, возмущенная оговоркой брата, Мари.
Моя воспитанница сидела с нами, правда, в разговоре прежде не участвовала, а, устроившись с ногами в кресле, читала что-то из своей брошюры, испещренной иероглифами.
– Афина Паллада – это греческая богиня, чтоб ты знал, балда, – продолжала Мари. – Вот только быть вечно непорочной девой-воительницей – нет уж, увольте.
– Мари, Мари… – ласково рассмеялся Денис Ионович.
Мне следовало одернуть девицу, поскольку мальчики уже начали совещаться, что бы могло означать слово «непорочная». Но, видимо, у меня было слишком хорошее настроение, поэтому я лишь хмыкнула:
– Не волнуйтесь, ma chère, Афиной вам точно быть не грозит, поскольку, ко всему прочему, она еще и богиня мудрости. А вы скорее уж Эрида – богиня хаоса.
– Нет, какая же Мари богиня хаоса? – смеялся Стенин. – Она у нас Фрейя, и только Фрейя! Красавица, богиня любви и – совсем чуть-чуть – войны.
Искоса наблюдая за Мари, я отметила, что на мои слова она усмехнулась краешком губ, а после поверх своей книжки взглянула на меня. С четверть минуты мы так глядели друг на дружку, словно заново знакомясь. А потом, так ни слова и не сказав, опять уткнулись каждая в свою книгу.
А спустя еще минут десять я услышала, как к воротам дома подъехала коляска, – выглянула в окно и сразу увидела топчущегося у дверей посыльного с огромным букетом роз. Тотчас отложив книгу, я попросила Мари приглядеть за мальчиками и направилась к парадной лестнице. Увидела как раз, что Аннушка открывает дверь и рассеянно принимает букет из рук посыльного.
– Для Катерины Карасёвой, – притаившись на лестнице, услышала я его голос, – распишитесь-ка здесь, сударыня…
– Ну, дела! – изумилась Аннушка, утыкаясь в розовый букет носом, когда закрыла за посыльным дверь. А потом крикнула наверх, все еще не видя меня: – Катька! Тут презент для тебя притащили – где ты прячешься опять?!
Глава двадцать восьмая
Аннушка продолжала обнюхивать букет, а потом, увидев на лестнице меня, громко ухмыльнулась:
– Надо ж какой шикарный! Вот смеху-то будет, если Катька и правда замуж за прынца какого выскочит. В тихом омуте, как говорится…
– Аннушка, позвольте я сама букет Катюше отнесу, – предложила я, протягивая к цветам руки и не давая ей шанса отказаться.
– Ну, отнесите… только потом расскажете, какое у Катьки лицо было?
Я ответила ей лишь укоризненным взглядом – порой Аннушка совершенно забывалась.
– Это что – мне? – недоверчиво спросила Катюша, когда я постучала к ней в комнату с цветами в руках.
– Да, посыльный сказал, что вам. Там записка есть, – кивком я указала на притаившуюся среди розовых бутонов карточку.
Катюша немедленно ее схватила и, нахмурившись, принялась читать:
– «Многоуважаемой Екатерине Сергеевне Карасёвой… со всем почтением… премного благодарен вам за Вашу доброту… подпись: Коньяков-Бабушкин Савелий Прохорович…» Ничего не понимаю, – совсем растерялась Катюша. – Я не знаю никакого Коньякова-Бабушкина. И я вовсе не Сергеевна…
Она, кажется, начала понимать, в чем дело, но поздно: я уже протиснулась мимо ее плеча в святая святых – Катюшину спальню. Почему святая святых? Потому что, как я уже говорила, дальше порога она обычно без крайней надобности никого не пускала.
Сейчас же Катюша слишком занята была розами. А я огляделась: небольшая комнатка выходила окнами на юг, так что здесь должно было быть солнечно и тепло – однако портьеры у Кати были опущены, из-за чего в комнате сразу поселялся полумрак, делалось как будто холоднее, а воздух становился тяжелым. Но Катюшу, похоже, это не смущало. В это время она должна была бы заниматься детьми, но без зазрения совести сидела у себя и, похоже, писала письмо – догадаться об этом можно было разве что по открытому флакону с чернилами. Самого же письма поблизости не оказалось – скорее всего, Катя оперативно спрятала его в ящик бюро. Н-да, мне такой конспирации учиться и учиться.
Комната Катюши вообще поражала своим спартанским порядком – такого, пожалуй, даже у нас в dortoir[43] Смольного не бывало, это при том, что нас наказывали за тончайшую складочку на покрывале кровати.