– Ах, Лидочка, дружочек, боюсь, вы принимаете все слишком серьезно – Алекс же просто шутит.
– Сомневаюсь, что Александр Николаевич шутит, – возразила я, – поскольку он не может не понимать, что для любой барышни подобные шутки чрезвычайно обидны.
Я сама с трудом могла объяснить себе, что на меня нашло. Никогда прежде, даже когда Алекс явно позволял себе лишнее, я не смела упрекать его и взглядом. У меня даже мысли не возникало ему возразить. И уж точно Алекса никто никогда не называл Александром Николаевичем – наверное, он решил теперь, что я его возненавидела за что-то.
Пока Елена Сергеевна собиралась с мыслями, чем загладить еще большую мою бестактность, в комнате висело молчание – неловкое и напряженное. А потом Алекс заговорил нерешительно:
– Мари, если я действительно вас обидел, то мне жаль… правда жаль.
– Конечно, обидели, – ответила Мари, громко усмехнувшись, и без эмоций скользнула взглядом по моему лицу. – Я теперь всю ночь буду рыдать в подушку.
Тут и Елена Сергеевна нашлась что сказать – непринужденный светский разговор продолжился как будто. Хотя Алекс говорил теперь куда меньше и осторожней, а минут через пятнадцать спросил вдруг, который час, и, хлопнув себя по лбу, «вспомнил», что ему срочно нужно заехать в одно место, так что остаться на ужин он никак не может.
– Я провожу вас, Алекс! – с готовностью поднялась за ним Мари.
Встала и я, сказав:
– Я, позвольте, тоже…
– Нет-нет, дамы, благодарю! – как будто испугался этого Алекс и поспешил заверить: – Я и правда очень тороплюсь – уверяю, я найду выход!
Когда дверь за ним закрылась, Елена Сергеевна горестно покачала головой и сказала, ни к кому не обращаясь:
– Ну вот… если теперь и Алекс перестанет нас навещать, я этого не переживу.
Сказав так, она взглянула на меня, и если бы не ее врожденная мягкость, то, уверена, впервые за три месяца службы я услышала бы от нее упрек. Но, лишь посмотрев строго, Елена Сергеевна поднялась и вышла из гостиной, оставив нас с Мари вдвоем.
Обычно в таких случаях и Мари тотчас покидала меня, всем своим видом показывая, что ей неприятно даже рядом сидеть со мною. Однако сегодня она и не шевельнулась в сторону дверей. Я не поднимала на нее глаз, но чувствовала, что она смотрит на меня с вызовом и усмешкой.
Я пыталась читать книгу.
– Жестко вы с Алексом сегодня, – через полминуты молчания сказала Мари. – С чего вдруг такая перемена? Вы же всегда с ним любезничали столь приторно, что смотреть было противно, не то что слушать. Разозлились, что он женится на Волошиной?
– Разозлилась, – подтвердила я, перевернув страницу.
Мари же вдруг поднялась из кресла и развязной походкой неспешно подошла ко мне, встав в двух шагах.
– По-вашему, и я должна была разозлиться? – спросила она опять же с вызовом.
Не могу назвать себя трусихой, но сейчас я отчего-то волновалась, как школьница. Только боялась я не своей воспитанницы и ее острого язычка – к ним я давно привыкла. Я боялась убедиться окончательно, что все сказанное о Мари Алексом тогда, в Березовом, и есть правда. Что возникшая несколько дней назад моя симпатия к ней – мнимая и растает вот-вот, едва Мари откроет рот и обнажит свою сущность во всей красе.
И лишь мысль, что Мари, возможно, не меньше меня боится того же – боится ошибиться, – заставила меня все же поднять взгляд на ее лицо. А потом я захлопнула книгу и все же сказала, решив, что пусть будет что будет.
– Смотря какая у вас цель касательно Алекса, – произнесла я. – Если вы хотите, чтобы он обедал у вас каждую среду, несмешно шутил, жаловался на свою жену и относился к вам как к глупой взбалмошной девчонке, с которой ему, однако, легко и удобно, то можете по-прежнему делать вид, что вас не трогают его слова.
Мари выслушала меня, смело глядя в глаза, потом ресницы ее дрогнули и, сделав над собой усилие, чтобы побороть нерешительность, она спросила:
– А если я, допустим, хочу чего-то другого?
Будто тяжелая ноша упала у меня с плеч. Захотелось тепло улыбнуться, но, решив, что улыбки здесь неуместны, я ответила строго:
– В таком случае нам предстоит много работы.
Глава двадцать девятая
Это невероятно, но мы проговорили с Мари до ночи, до темноты, запершись в моей комнате. Наверное, не разошлись бы и дольше, если бы не явились мальчики с требованием дочитать им «Всадника».
Причем разговоры наши касались Алекса и сомнительных нарядов Мари лишь отчасти, а больше мы обсуждали литературу. Снова едва не поругались из-за Толстого: меня ужасно злили ее поверхностность в суждениях и упрямое нежелание копнуть вглубь. Но кажется, мне таки удалось убедить Мари прочесть «Войну и мир» целиком. Взамен, правда, на обещание ознакомиться с творчеством Басё.
– Вы ничего не понимаете! – вскричала Мари, забравшись с ногами в кресло и размахивая руками так, что едва не опрокинула лампу. – Японская поэзия и культура – это же огромный и совершенно не изученный европейским обществом пласт! В целом мире нет больше ничего подобного! Судите сами: в хокку всего три строчки – а сколько в них смысла! Ваш Толстой исписал кипу бумаги, а здесь те же самые мысли уложились всего в три строчки!
– Абсурд! – отмахнулась я, возмущенная столь кощунственным сравнением. – Уместить в три строчки всю глубину Толстого невозможно. Вы говорите так, потому что не потрудились прочесть целиком хотя бы одну его книгу!
Мари несколько смешалась:
– По правде сказать, я не читала его вовсе: общий сюжет мне Алекс пересказал…
– Вот видите! – восторжествовала я.
– Ничего я не вижу! Даже Алекс сказал, что Толстой в виде хокку смотрелся бы куда лучше.
– Алекс, наверное, пошутил… – предположила я с сомнением.
Мари нахмурилась – кажется, мысль, что слова Алекса были шуткой, раньше не посещала ее:
– Он все время надо мной смеется! Будто я шут какой-то… это невыносимо, если хотите знать.
И Мари как-то сразу притихла, погрустнела, показавшись мне в этот миг даже беззащитной и слабой.
Я в течение этого вечера пыталась для себя понять, что прежде меня так отталкивало в ней? Пыталась – и теперь не могла. Причем не сказала бы, что Мари слишком уж изменилась в последние дни – скорее, я стала смотреть на нее иначе. А раньше, получается, мне было лень пытаться понять ее?
Я даже поймала себя на мысли, что, будь мы ровесницами и доведись нам учиться вместе, я была бы польщена, если бы она выбрала меня в подруги.
Да и наряды Мари – так ли уж они ужасны?… Нет, они, конечно, ужасны, нелепы и смешны, но мне уже казалось, что, надень Мари что-то более соответствующее ее возрасту и статусу, она немедленно поблекнет и станет какой-то… обыкновенной. А ведь чтобы носить наряды, какие носит она, и чтобы посметь вести себя так – пойти против устоев, нужно обладать немалой смелостью, уверенностью в себе и независимостью.
И это она собирается подавить в себе ради Алекса? Я молчу о том, что его душевные качества далеко не на высоте… но он ведь может оказаться причастным к убийству Балдинского. Признаться, я уже жалела, что согласилась помочь Мари завоевать младшего Курбатова.
Поэтому я сказала – очень осторожно, боясь теперь потерять ее расположение:
– Мари, вы уверены, что Алекс нужен вам настолько, что ради него вы готовы измениться? Возможно, в будущем найдется человек, который оценит вас такой, какая вы есть. Человек, гораздо более достойный, чем Алекс Курбатов.
Мари ответила не сразу, мне даже показалось, что ее расположение я все же потеряла и сейчас она ответит что-нибудь резкое. Однако она неожиданно спросила:
– Вы когда-нибудь были влюблены, Лидия Гавриловна?
Она глядела на меня столь цепко, что я сочла невозможным лгать ей. Да и это было бы нечестно. Поэтому ответила:
– Была. – И тотчас добавила запальчиво: – Но менять в себе что-то в угоду ему я бы никогда не стала!
Мари прищурилась:
– Но, судя по тому, что вы сейчас не замужем, мне следовать вашему примеру не нужно.
Маленькая язва!
Впрочем, Мари тут же отвела взгляд и торопливо произнесла:
– Возможно, я наступила на больную мозоль – простите меня в таком случае. Я только хочу объяснить вам, что не собираюсь упускать Алекса. Он не такой плохой, как вы думаете. И если ему нужна скучная примерная тихоня, вроде маман или вас, то я готова такою стать.
В этот-то момент нас и решились побеспокоить мальчики – и слава богу, потому что беседа наверняка бы закончилась ссорой.
Кошкин намеревался приехать к нам на следующий день после моей беседы с Катериной. Результат этой беседы был отрицательным, но я продолжала надеяться, что хотя бы Кошкину удастся достучаться до девушки.
К слову, Степан Егорович уже заезжал к нам на этой неделе – выяснить у Полесова происхождение пороха на рукавах его сорочки. Тот ответил довольно предсказуемо, что после обеда поехал с приятелями из клуба стрелять в тир – мол, они часто этим развлекаются. Ну а потом он едва успевал к началу бала, так что из одежды лишь сменил сюртук на более соответствующий случаю.
И Алекс Курбатов наивно подтвердил, что-де просто забыл сказать следователю, что уже отдавал праздничный сюртук в чистку, а после еще и забросал вопросами, что они делали с его одеждой, что ищут, да и вообще, к чему это все.
– Экие все забывчивые… – ворчал Степан Егорович наедине со мной, – ну, ничего, придется потолковать с этими приятелями из клуба – вот тогда и выясним, ездил он в тир или нет!
Не знаю, как насчет Алекса, а Полесова Степан Егорович, кажется, вполне видел в роли убийцы. И даже для допроса Кати он выбрал время, когда того не было дома, боясь, очевидно, что его подозреваемые могут сговориться. С мотивами, правда, было туго, поэтому вслух Кошкин эту версию не озвучивал.
Я тоже мотивов не видела и предпочитала не фантазировать при полном отсутствии фактов. Но, признаться, в роли убийцы Жоржика представляла с трудом – мне казалось, что Аннушка и то больше для этого подходит.