И еще я поняла, отчего дядя солгал тогда Ильицкому, будто я осталась в Париже, – просто дядя лучше Евгения понимал, с какой целью Якимов его к себе приблизил.
Вот теперь, кажется, я узнала все, что хотела. Оставалось лишь одно.
– Степан Егорович, – заговорила я снова, – я просила вас еще кое-что для меня сделать…
– Я помню, что вы просили. – Кошкин хмуро глянул на меня из-под бровей. Потом выдвинул ящик стола и положил передо мною конверт с бумагами: – Выездные документы с печатями и подписями – осталось только имя вписать. Любое по вашему усмотрению. – Он продолжал буравить меня взглядом. – Не буду спрашивать, зачем вам это… надеюсь лишь, что вы знаете, что делаете.
– Спасибо. Надеюсь, я вас не слишком обременила? – тихо спросила я, вставая.
Кошкин в ответ мрачно усмехнулся:
– Ничуть. Один из немногих плюсов моей службы в том, что подобные бумаги я могу достать без проблем. – Он чуть помолчал и добавил: – Вероятно, я больше не увижу вас, потому прошу принять поздравления со свадьбой… я получил ваше приглашение, но едва ли смогу присутствовать в церкви и на последующем обеде. Ни к чему это. Да и вы, боюсь, не так уж горите желанием видеть мою физиономию.
– Ошибаетесь, вы один из немногих, кого я действительно хотела бы видеть.
Я сказала не особенно горячо, но искренне – чем, кажется, смутила Кошкина.
К слову, приготовления к свадьбе шли полным ходом: уже приехал Платон Алексеевич – правда, думаю, больше ради допросов Сорокина, чем ради моей свадьбы; приехала и Людмила Петровна, матушка Евгения. Оба они поселились в «Славянском базаре» и в настоящее время, насколько я знала, в спешке решали вопросы, которые родные молодоженов решают обычно еще до помолвки.
Мне очень страшно было оставлять Людмилу Петровну наедине с дядюшкой – я знала, что он и жениха моего не слишком жалует, а когда ближе познакомится с его матерью и «милыми» чертами ее характера… я всерьез опасалась, что он может костьми лечь, чтобы не допустить этого брака.
В размышлениях этих я доехала на извозчике до Петровки и, скорее по привычке, остаток пути до Столешникова переулка проделала пешком. Вывеска с надписью «Лефевр и Ко» по-прежнему была чуть покосившейся…
– О, Лиди, приветствую тебя, дорогуша! – Покупателей не было, потому Марго, не стесняясь, шагнула ко мне, намереваясь привычно поцеловать в щеку. Но, наверное, уловила мой настрой, потому что остановилась и настороженно спросила: – Что-то случилось?
Когда Якимов заявил мне, что сведения, которые по секретным каналам уходили из Москвы к англичанам, знала только я, немудрено было догадаться, что еще ими владел лишь один человек. Моя связная.
Отчего-то я недолго думала, как мне поступить с Марго.
– Случилось, – ответила я. Потом раскрыла ридикюль, вынув конверт с выездными документами. И отдала Марго. – Твои шифровки англичанам уже три месяца перехватывают люди из Генштаба. Тебя ищут и, вероятно, скоро будут здесь.
Марго не ответила. Держала в руках бумаги, но так и не свела с меня взгляда. По глазам ее – расширенным от страха с притаившейся в их глубине надеждой – я видела, что не ошиблась в своих выводах.
– Что здесь? – выдавила она, взглянув, наконец, на бумаги. Но вскоре сама поняла и спросила: – Зачем… ты мне помогаешь?
Я тоже ответить решилась не сразу. Хотя, возможно, это и было главным, что побудило меня поступить именно так:
– Моего отца звали Габриэль Клермон… хотя, когда он вербовал тебя, возможно, представился иначе. Он был сотрудником Генштаба и работал в Париже в начале семидесятых. В 1874-м его раскрыли, и он погиб.
– О… – только и ответила на это Марго понимающе. Еще недолго мы постояли молча, а потом она оглянулась на дверь подсобки, будто там было что-то важное: – Подожди, я на минуточку… сейчас вернусь.
Она нерешительно направилась туда. Однако на полпути остановилась и резко обернулась.
– Ты, наверное, думаешь, что это из-за денег? – спросила она. – Или потому, что я ненавижу эту страну? Нет, я ее не ненавижу… хотя и любить вроде бы тоже не за что…
– Это из-за мужчины? – без особенного интереса уточнила я.
Зная Марго, нетрудно было догадаться о причине. И она кивнула с уже блестящими от слез глазами:
– Он казался таким милым и заботливым… я влюбилась снова, как девчонка. А когда поняла, что он вербует меня на работу для англичан, было уже поздно. Если бы я призналась Шувалову, меня бы снова ждала каторга, а я не отправлюсь туда… ни за что не отправлюсь – уж лучше смерть. – И снова бросилась к подсобке, договаривая на ходу: – Подожди минуту, я сейчас…
Дверь за ней закрылась.
Тяжко вздохнув, я огляделась, не проявляя сейчас ни малейшего интереса к духам, и устало привалилась к стене. Я уже начала думать, что минутка Марго несколько затянулась, когда в дверь лавки громко и требовательно постучали.
Я оглянулась на подсобку, не зная, как поступить, но все же подошла и открыла входную дверь.
И, ахнув, тотчас отступила в глубь магазина – на пороге стоял Якимов. Нет, в этот раз для меня не стало сюрпризом, что он опять живой. Этот человек точно неубиваем: обе пули, выпущенные в него Щербининым, прошли навылет, не задев жизненно важных органов.
Но увидеть его на ногах так быстро я все же не ожидала.
Одет он, как всегда, был с легким европейским шиком, что называется «с иголочки», если не приглядываться, то можно было и не заметить повязки, которая туго перебинтовывала его живот под сорочкой, и того, что опирается на свою трость он излишне тяжело.
– Успели ее предупредить, как я понимаю? – спросил он.
Якимов, быстрым взглядом обведя помещение лавки, остановился все же на неприметной двери в подсобку и, неделикатно отодвинув меня, направился к ней. Я сжалась, готовая уже к худшему, однако в маленькой темной комнатке, где и спрятаться-то было негде, оказалось абсолютно пусто. А потом Якимов, повозившись немного, отворил дверь, замаскированную под стену и выходящую из подсобки на оживленную улицу…
«Ай да Марго!» – невольно восхитилась я.
Не знаю, что больше меня порадовало: что она успела сбежать или что Якимов остался с носом.
– Не понимаю, о чем вы, – невинно изумилась я вслух, – зашла купить духов, а хозяйки нет… сама ее жду.
Якимов, поняв, наверное, что едва ли теперь ее догонит со своей тростью, обернулся ко мне. Я даже подумала, что зря радуюсь: Марго-то сбежала, а отдуваться за нее опять мне?
– Шутить со мной вздумали, девочка? – приближаясь, Якимов снова впился ненавидящим взглядом в мои глаза. – Остерегаться вам следует – и даже не меня, а вашего дядюшки. Помните, что вам просто повезло в этот раз.
– Вам тоже, – выдерживая его взгляд, ответила я, – даже кошку с ее девятью жизнями можно в конце концов убить – а уж вас тем более.
Якимов лишь поморщился вместо ответа и приподнял шляпу:
– Всего доброго, девочка. Привет дяде.
После чего спешно удалился. Должно быть, все же разыскивать Марго.
Я уже успела расспросить дядюшку о той давешней истории и выяснила, что Якимов действительно сватался когда-то к моей маме. А та ему отказала. Не успокоившись, Якимов требовал у графа Шувалова, чтобы он заставил сестру совершить правильный поступок – ведь Якимов и сам был старинного дворянского рода и состояние имел вполне приличное, и – что самое главное – дядя приобрел бы сильного союзника в Генштабе! Поэтому, когда услышал, что граф не станет неволить сестру, Якимов воспринял это как личное оскорбление, а дядя вместо союзника приобрел врага.
Не прошло и недели, как Якимов сделал предложение другой девушке – удачно на этот раз. Однако, судя по тому, что даже единственный сын боялся и недолюбливал его, едва ли Якимов был хоть сколько-нибудь счастлив в семейной жизни.
Короткий этот разговор изрядно испортил мне настроение – тем более что я вовсе не была уверена, что поступила с Марго правильно…
Но как бы там ни было, в воскресенье, ровно в полдень, состоялось наше с Евгением венчание. Слава богу, что наши родственники сговорились все же о размере приданого и теперь даже стояли в церкви рядом, выглядя при этом вполне довольными и неслышно о чем-то переговариваясь.
Были в церкви и Полесовы. Хмурый Георгий Павлович смотрел в сторону и всем своим видом показывал, как не хочет он здесь находиться. Елена Сергеевна, очень улыбчивая сегодня, то и дело оборачивалась к графу Курбатову, чтобы что-то сказать. Сторонние люди запросто могли решить, что супругом ее является именно Курбатов, но это была лишь иллюзия, разумеется. Афанасий Никитич действительно никогда не посмеет признаться ей в своих чувствах. А Елена Сергеевна не посмеет сказать, что и так о них знает и, быть может, даже отвечает взаимностью. Впрочем, кажется, они и без тех признаний вполне счастливы.
Трое мальчиков под строгим взглядом новой их нянюшки вели себя вполне прилично, а малыш Никки радужно улыбался мне, невзирая на возвышенную атмосферу православной церкви.
Новую няню Полесовым пришлось подыскивать, потому что Катя уволилась. Она вернулась уже в больницу, и я даже успела навестить ее вчера. Видимо, благодаря чуткой заботе той медсестры – поистине своего ангела-хранителя – она уверенно шла на поправку и могла уже немного говорить. Катя сказала, что Полесов заезжал к ней на днях и признался, кем он ей приходится. А девушка выслушала его и ответила, что увольняется.
Я не виделась больше с Катюшей с того дня, зато знала, что позже она по-настоящему подружилась с Мари. Все-таки мало что так сближает в жизни, как общий отец.
В церкви Мари стояла с краю, у самого прохода. Неожиданно тихая и совсем на себя не похожая. И я понимала, что не только объяснение с Алексом и его срочный отъезд тому виной. Она сомневалась, до сих пор сомневалась, что выбрала правильно, когда отдала револьвер мне, а не своему деду.
И это тоже называется взрослой жизнью.
На следующий день мы с Евгением были в Петербурге. Двуколка остановилась на Малой Морской улице напротив двухэтажного особняка в духе позднего классицизма. Тяжелого, серокаменного, давящего на меня так, что я, стоя на тротуаре, оробела, с трудом представляя, как смогу быть хозяйкой здесь…